trounin.ru

Враг вступил бы в город, пленных не щадя, но не вступал он в город, сил для того не найдя. Ему противились, не давая подступить, на подходах силами 2-ой ударной армии предпочитая бить. Но в городе беда — голод людей одолевал, каждый житель алиментарной дистрофией страдал. Становилась Вера Инбер очевидцем того, наблюдая за страданиями и злобой кипя, пропуская невзгоды жителей Ленинграда через себя. Кто повинен во всём? Пришедший с запада фашист. Тот, кто помыслами отвратен и духом не чист. Виной и Гитлер, ему особый укор, да пребудет к агрессору суров богинь эриний взор. В таком духе Вера Инбер повествовала, никаких правил стихосложения при том не соблюдала.

Что за поэма «Пулковский меридиан»? Отчего не ровен стиха сообщаемого стан? Словно белой строкой раскинулась поэзия поэта, только окрашенная из страданий и горестей цвета. Показывалось текущее, отчего следовало негодовать, прежде славный город, начинал Ленинград угасать. Уже нет на лицах радости, свежесть лиц сошла на нет. Словно выдан ленинградцам билет на тот свет. Люди питались по талонам, на них возлагая надежды завтрашнего дня, ведь должна в город когда-нибудь придти долгожданная еда. Иногда увеличивали рацион, напрасными ожиданиями вознаграждая. Да вот на завтра случалась ситуация от вчерашней отличная — совсем иная.

Везде голод, недоедают повсеместно. Не соврёшь о том, говоря о том честно. Людям помощь нужна, где её взять? В больницу за припасами съестными бежать? Но и там доктора алиментарной дистрофией мучимы, они сами прозрачны — их тела едва зримы. Кто бы больницам помощь какую оказал, истинно каждый в Ленинграде страдал. Не было здоровых — были все больны. Таковы они ленинградцы — жертвы войны. Оставалось гневаться, посылая проклятия Третьего Рейха машине, чтобы их поезда не уступали по возможностям дрезине. Пусть небеса обрушатся на фашистов рой, удостоятся они участи злой. Как голодали в Ленинграде, в Германии должны голодать, иначе о справедливости можно никогда не вспоминать.

Вера Инбер хранила веру: победе быть! Фашистов сможет Союз победить. Вспять обернутся деяния детей немецких земель, сами станут жертвой своих подлых затей. Бомбы посыпятся на немецкие дома, коснётся Третьего Рейха во всех жестокостях злая война. Иному не быть, такова вера жителей Ленинграда, им для счастья словно ничего больше не надо. Как страдали они — должны агрессоры страдать. Не должно в будущем немцам продовольствия хватать. И если не сами они, то придёт на них другая чума, в блокаде Германия когда-нибудь побывает сама.

Ленинград воспрянет: твёрдо верила Инбер Вера. Утверждала то она смело. Воспрянет промышленность, пробудятся заводы, только военные отлягут невзгоды. Под маркой ленинградских предприятий будет создаваться лучший товар, не скажется на нём немцами устроенный в душах ленинградцев пожар. Раз руки золотые, наполниться силой им суждено, и тогда будет отличным многое, если не всё. Отступит враг от города, пусть никого он не щадил, немца в сих местах и раньше русский народ бил. Нужно потерпеть, разрушена будет вражеского оцепления нить, хватит и малейших усилий — вот их и надо приложить.

Вера Инбер питалась надеждой, иному не бывать. Всякий ленинградец о том же должен был мечтать. Что Гитлер им, ежели не может в город войти, скоротечны будут его собственные дни. И он в блокаде окажется, дай советскому народу право орды немецкие бить, Красной Армии тогда станет возможно агрессора в его же крови утопить. Тому быть, всегда так было — и сердце Веры билось, ведь и биться оно не забыло.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Что Россия… постоишь? Постоишь за честь Союза? Постоишь за честь народов? Постоишь, Россия, постоишь! Одолеешь тяжесть немецкого груза, одолеешь тяжесть европейских народов. О тебе, Россия, будет сложен не один стих, где образ твой показан будет, где грозен лик твой ко врагу. Прекрасен станется тот стих, потомок его не скоро позабудет, как с боем отдавала ты себя врагу. Как после с боем всё назад отняла, разбив врага и обратив его орды вспять, ведь велика России правда пред Союзом. По праву у немца всё отняла, и может повторится то ещё опять, коли предстоит держать вновь ответ перед Союзом. И вот Прокофьев, решивший петь во славу прожитых годин, сложил стихи, ведь все тогда так поступали, ведь был он в думах не один, все верили в победу — её наступления ждали.

«Россия» — поэма, сказ о стране, пастораль. Рассказал Прокофьев о земле, как землю жаль. Россия красива, от предела до предела, в том её сила, о том душа Александра пела. Берёзы, почва, люди страны — радостей доступных не счесть. Но вот наступили годы войны, придётся костьми за Россию лечь. Все встанут на защиту, никто не откажется встать — врагу непременно быть смыту, раз посмел на Россию напасть. Не просто Александр писал, верил в благостный исход, он твёрдо верил и знал, раз уже год сорок четвёртый идёт. Немец трепещет и отступает назад, Союза пределы покидая, бежит без оглядки… бежит невпопад, краха грозящего ожидая.

Но вернёмся в прошлое — в год тридцать девятый. Время ещё не оплошное, мог быть поэт, пожалуй, поддатый. Сложил Прокофьев «Застольную», тостом стихотворение то назовём, показал Алексадр судьбу советских людей достойную, думавших: скоро лучше всех народов заживём. Потому веселье, свадьбы и гулянья — всяко развлеченье, данное за усердные старанья. Коли поработал и устал, перевыполнил норму в очередной раз, значит веселиться по праву стал, значит не раз такой результат снова стране дашь.

А вот год сорок первый — Ленинград в блокаду немцем взят. «Не отдадим!» — наказ верный, так немцу говорят. И Россия не покорится, пусть немец надежд не питает, сила к советским людям возвратится… Разве немец того не знает? Отдать невозможно, таков Прокофьева призыв, биться будет советский народ грозно, сам себя в бою том забыв. Ещё напишет Александр стихотворение — «За тебя, Ленинград!», с тем же посланием творение, дабы немец был своим аппетитами не рад.

Или вот ещё год — сорок второй. «Клятву» произносит советский народ, готовый выйти на бой. Звенит тишина, пока мыслью набирается люд, хотя рядом война, на немца идти приказ воины ждут. Они клянутся за честь, падут, ничего не жалея, нисколько не желая славы обресть, о благе Союза лишь мыслить смея. Таково желание каждого, иначе было нельзя поступать, если не будет поступка отважного, всё равно дальше никак нельзя отступать.

С этим настроем Прокофьев писал. Да, так многие тогда заряжали на борьбу. Но кто в те годы другой путь искал? Кто не желал отстоять советскую страну? Сошлись тогда на поле брани, боролись за свободу от идеологии чужой, но то уже иного блеска грани, о которых заговорит кто-нибудь другой. Пока война — бороться нужно, хотя бы с целью отстоять, а после будет время дружно — виновных можно будет отыскать. Пока же бой, и нужно верить, на прочее глаза закрыть. Не нам теперь пытаться прошлое измерить, нет права нам теперь за прошлое судить.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Вот на войну отправлен сын — есть радость для отца. Но сын тот у него один, не было в семье ещё бойца. И вот известие: погиб… погиб ваш сын отважно. Молчанием сковало лишь на миг, а после стало страшно. Погиб ребёнок, малое дитя, входивший в жизнь едва вот-вот — умирал он, Отечество всего превыше ценя, потому нет среди живых его: о нём слава живёт. Больно и горестно! Как смириться с вестью о человека родного смерти? Не стыдно и не совестно, такое случается в достающейся людям круговерти. Погибший сын не зря на поле боя пал, об этом нужно рассказать, и Антокольский поэму без устали писал — в рифмованных строчках сыну досталось право жизнь провожать.

С сыном можно продолжать разговор, словно сын не умирал. Кто говорит умер, тот мелет вздор, о чём сам никак того не подозревал. Сын не мог умереть, пока в памяти он, дано телу истлеть, но с душой он был вечным рождён. Какой сын теперь? Воспоминанием он стал. Для него открыта дверь, приходит пусть, даже если отец звать устал. Заглянет на огонёк, поведает о себе, присядет на пенёк или растянется на земле, заведёт речь, поведает о случившемся с ним, скажет про штык-меч, как сражался, был ли страхом гоним. Обо всём, о чём похоронка не сообщала, отцу нужно это знать, ведь родного человека — сына для него не стало, никто не сможет за потерю в должной мере воздать.

Хоть сын погиб, с тем смириться со временем получится. Пройдёт и оторопи миг, но его мечты и устремления — это никогда не забудется. Ведь сын мечтал, хотел человеком достойным стать, и им он стал, да в детстве не мечталось на поле боя ему умирать. Мечтал дом построить, обзавестись семьёй, быт обустроить, чтобы сказали на заводе: герой!. И так скажут, не на заводе лишь, дом он не построил, жены и детей нет — на личном фронте тишь. Некому держать за мечты сына ответ.

Больно отцу, в поэме он с горечью о том говорит, потерял он сына в войну, но ту войну он за сына простит. Война — беда для всех, ломает человечьи судьбы она, не вернуть после никого из тех, чьи жизни забрала коварная война. Кому-то нужно умереть, человеку не даётся иного, надо только человеком быть посметь, ведь быть человеком на войне — уже много. Забыть про желания, о планах забыть, другие приложить старания, сопротивление врага сломить. Всё стерпится, главное — родному дому стоять, пусть в прочее не верится, за дом родной не жалко жизнь потерять.

Кому тяжелее, если разобраться: человеку, чей рок велит ему от пули смерть найти? Или тому, кому не раз предстоит с мыслью встречаться, что человек родной никогда не вернётся с войны? Тяжело всем: кто воюет, кто ждёт сыновей, кто в тыловом цеху победу для солдат добудет, кто потерял у станка от истощения погибших дочерей.

Говорить потом о том словно легко, какой бы груз на сердце не лежал, только к жизни умерших не вернёт никто, Павел Антокольский это знал. Он писал про сына, про его мечты, но смириться со смертью пришлось, ведь не было ещё войны, чтобы без убийства обошлось. И вот написана поэма, сердце нашло краткий покой, будет иная Павлу смена, уж она-то пусть не встретится с войной.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Знамя не уронишь, его крепко держишь в руках, от тяжести не стонешь, улыбка на устах. В знамени сила, дух непоколебим, чтобы вражья душа не забыла, высоко держим, стоим. Красные слова, их знамя достойно, пусть разносит молва, как ведут себя солдаты пристойно. О нём, о знамени, обязательно нужно петь, храбростью объятый в пламени, сможешь тяготы все одолеть. И вот — Белоруссии сын — Кулешов Аркадий, поэт, жаждой говорить томим, трагедией своего народа он крепко задет. Пали стяги, где гордо реяли они, пришли немецкие варяги, возжаждав белорусской земли. Загребали немцы фронтом широким, показав необъятный рукав, стало то испытанием жестоким, многие белорусы в бой тогда вступили, за землю родную в первые дни войны пав. Такова история, но Кулешов должен был хранить надежду на успех, пусть в плане осуществимости — ещё теория, но точно можно быть уверенным — дух советского солдата сильнее духа европейцев всех.

Разным образом понимание знамени можно трактовать, буквально никто представлять не запретит, нужно единственное верно понимать: кто горе принёс, тот за проступок не будет долго забыт. Оказалось, нет нужды знамя поднимать высоко, не то значение у войн двадцатого века, но осталось неизменным — марать знамя прав не имеет никто, если есть в тебе хоть немного от человека. Знамя спрятать можно, лишь бы не отдавать врагу — спрятать осторожно, лишь бы не быть знамени в плену. Коль пал край родной, стяг не должен пасть, забрать нужно с собой, врагу под ноги дабы не класть. И уйти в тыл, надеясь вернуться, врага назад тесня, тогда стягу дать выше прежнего взметнуться, в прежней мере знамя края родного любя.

И без знамени нужно хранить честь страны, не поддаваясь на пакости супостата, если придётся — стать жертвой войны, сжечь собственный дом, как при вторжении Наполеона поступали когда-то. Тяжело жить под врагом, оставаясь преданным стране, всё сталось отправленным на слом: так бывает на каждой войне. Но если при тебе знамя, ты готов судить врага по им совершённым делам, разожжёшь в сердцах людей пламя, покажешь пример подвига сам. Враг не щадит, убивает родных, он поступать так привык, может не из побуждений злых, а то и вовсе от злодеяний давно он уже сник. Видеть, как люди хранят помыслы в чистоте, тяжело любому врагу, не поймёт он, искать для покорённых правду где, не способный её объяснить себе самому. Истина в знамени, оно есть и у него, с тем же трепетом он относится к стягу, для него родному, и ценит знамя своё враг превыше всего, и не даст приблизиться никому к на своей стороне дому. Но пока — пока враг вне стен своих, не ему о стягах на земле белорусской судить, не следует ему видеть мир в оттенках одних, война ведь кончится — придётся с осознанием содеянного жить.

Что до поэмы Кулешова — о больном он писал. И знамени отводил значимое место. Каждый его герой смысл деяний не искал, поступая так, как казалось ему делать честно. О горе белорусов прочесть придётся, иного быть не могло, похожего из советских народов больше может не найдётся, кто отдать за родной край желал, пожалуй, всё. Спрятавший стяги, народ роптал и воли нациста противился: народ терпеливо ожидал, как бы враг на обещаниях к нему не смилостивился. Советский народ воспрянет, освободит Беларусь, поэма Кулешова тому свидетельством станет. О прочем в тексте судить не берусь.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Что скажешь о герое, не зная, о чём можешь сообщить? Пусть забыл ты о покое, готов за подвиг героя похвалить. Прошло времени мало, но известен подвиг тебе, героя уже не стало, как и многих на той шедшей войне. Да и не было героев, будто никто не погибал: не сломило прежних устоев, советский человек подобного случая не знал. И вот журналист — фамилия Лидов его, прознал про казнь девчонки у фашистов в плену, как шла она на смерть, так шёл много кто, хоть и не такое бывало в ту Мировую войну. Оставим детали без внимания, в год сорок второй их не было подлинно известно, оценим Маргариты Алигер старания, писавшей о подвиге Зои, каким образом ей самой казалось уместно.

Кто она — Зоя? Школьница ещё. Она — девчонка, красивая молодостью лет. Ей казалось доступным многое, если не всё, но иным стал для неё жизни ответ. Грянет война, она вступит в отряд, зная заранее, что цена — долга Родине яд. На смерть пойдёт, с выбором определившись без указки, гибель свою от верёвки найдёт, выполняя приказ Верховной Ставки. Понимая это, не ведая более ничего, Маргарита Алигер составит поэму, слагая строчки излишне легко, чем не создаст для читателей проблему. В том и поэзии беда, написанной без обдумывания, по желанию. Да всё-таки сходит порою с неба звезда, становится открытой дорога к признанию.

Уловить непросто поэмы суть, проще о подвиге Зои писать, подобно Маргарите Алигер блеснуть, всё равно не дано истинной правды узнать. Сказать про Зои успехи, как училась с задором она, поведать краткие жизни её вехи, а потом… случилась война. Девушка юная, ещё не пример для подражания: прелестная и умная, не должная принимать за Родину страдания. Имела интересы свои, ею бы и без подвига восхищались, наполняла Зоя интересом проходящие дни, согласная на любой труд, если за него из боязни другие не брались. Такая девушка — Зоя, ей бы стоять у станка, ей бы в жарком цеху изнывать от зноя, и тогда бы добилась из лавра венка. Иное дело — война: грянула и повернула устремления вспять. Теперь Зоя другое отдать будет должна, на замен чего, увы, не дано человеку заново брать.

Ясно это, не нужно для того с текстом поэмы знакомиться. Может скажет о казни Маргарита Алигер подробно? Только вот пришлось нам прежде условиться, что говорить про незнакомое неимоверно сложно. В чём подвиг Зои? То поэма не сообщит. Об ином в её тексте речь! Геройский поступок Зои не будет забыт, поскольку смогла она жаркими словами на сопротивление народ советский увлечь. На это нужно обращать внимание, другого и не нужно совсем, лишь данное нужно оценить поэта старание и не искать для обсуждения порочащих память прошлого тем.

Зою убьют, то впечатлит советских людей. Образ врага установится на веки в представлении прочно. Не скоро смоют служители нацистского Рейха образ зверей, об этом можно утверждать без сомнения точно. Может и не смоют никогда, как не поворачивай к ним история лицо, будет перед взором представать видение креста, изогнутого, сломанного в четырёх местах ещё. О том помнить важно, о прочем со временем придётся забыть: и как Зоя принимала смерть отважно, и как в пыль желали служители Рейха всех врагов искрошить. Но то забыть тяжело, скорее окажется вне памяти Маргариты Алигер творение, с упадком влияния Сталина её творчество словно отцвело, и никто уже не вознесёт на Олимп поэзии её о Зое Космодемьяской стихотворение.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Поэзия сложна для восприятья, как не пытайся осмыслять, как не раскрывай свои объятья, дабы поэзию лучше научиться понимать. Это явно в случае ином, когда в переводе поэзия даётся, каких только вариантов не найдём, каждый раз похожих строк там не найдётся. Вот был Лозинский — академизма поклонник, Данте поэму он взялся переводить. Сразу было видно: Михаил сторонник, что мосты культур желал наводить. Проблема в другом — в восприятии стиха. У читателя ведь мнение должно иметься. Действительно, строка у Лозинского легка, вполне может свободно пропеться. Перевод отличен, если при себе оставить возражение, но ужасен, коли правдиво сказать. Никак не идёт на ум переведённое стихотворение, за следующей строкой можно смысл поэмы вообще потерять. Такова правда, её не избежать никак, Михаил может и сумел поэтично произведение связать, да какой же это подлинный в сущности мрак, в переводе Лозинского поэму Данте читать.

Что поймёт читатель? Может то и поймёт. Данте для него — искатель… искатель длиннот. Взяв начало ни с чего, странствуя по окрестностям в бреду, становился он очевидцем всего, причём самому себе на беду. Вокруг да около бродил, едва не опередив Сааведру, излагая мысли, пыл истощил, в чём-то уподобившись Федру. По пути измышлений всё ниже он шёл, совсем до низменностей пав, вполне уместным отчего-то Данте тогда счёл, сказку про бытие на собственный лад рассказав. До мракобесия опустился Италии сын, Флоренции опальный радетель, не стал жалеть чужих он спин, наваждений свыше ставший свидетель. Видел картины, с глаз их долой, мифология греков пред ним оживала, впору распрощаться за такую крамолу с судьбой, но вот ясна дорога дальнейшая стала.

Чистилище! Ад! Владения Астарота! Кто же будет рад, прибыв в преддверие сатанинского грота? Новый взгляд на былое, тут вам не Европы тёмные века, взращивать естество своё положено злое, будто это было всегда. И Данте воспрял, нащупав нить торжества, то он и искал, злобы своего естества. Накипело больное, душа исходила на пар, измыслил поэт в сердце такое, отчего мог вспыхнуть пожар. При жизни снизошёл Данте до чистилища, не ведая, что к нему идёт, он сам — и только он — судья того судилища, управу на всякого теперь он найдёт. То кажется ясным, чему Лозинский мешал, стал Данте словно безучастным, помыслов его никто, увы, не понимал.

Данте в аду непонятен. Неясен Данте в раю. Наоборот, Данте злосчастен, потерявший любимую свою. Он бредёт, бредом полнится мыслей поток, думает — найдёт, но остаётся к себе в прежней мере жесток. Он погрузился в из фантазий водоём, совершенно оставшись без сил, теперь в разных переводах о том мы прочтём, выбирая, какой перевод нам покажется более мил. Но комедия Данте — есть драма жизни его, не всеми осознаваемая, если вообще понять способен окажется кто, пусть и поэма его всеми узнаваемая. Лозинский лепту от себя внёс, нисколько не помогая разобраться, потому не найдёт читатель и каплю для слёз, не зная, отчего горестям дантевым ему ужасаться. И всё же в комедии должно быть многое понятно, если взять перевод другой, где суть поэмы излагается внятно, написано с любовью — ведь есть перевод и такой.

Не будем грозно судить, не нам на то право иметь, проще огрехи чужие забыть, чем напрасной злобой кипеть. Имеет человек право, если берётся за дело с душой, не важно — лучше ли после того стало, был и будет познать то способ другой.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Вот война, ещё немножко, тяжело в бою солдатам, скажешь ёмко, точно, броско, а тебе в ответ — куда там. Что сказал? Сказал ты слабо. Всё на фронте, брат, не так. Не добавил там, где надо. Получился, в общем, мрак. А возьмись за Тёркина, про него Твардовский писал, ведь не иголка ёлкина, кою в стоге сена не сыскал. Там вся правда о войне, ведь была на земле война, такого не прочтёшь нигде, оттого и поэма Твардовского нужна. Сбился прицел, стал протяжённым слог, о чём критик фальшиво пропел, с тем Твардовский умело справиться смог. Начал он рассказ, стоило бомбам немецким упасть, и повествовал по тот час, пока Рейху Третьему не пришлось пасть. Сложенными о солдате стихи стались, в них героем был — рядовой солдат, знакомые черты в нём каждому казались, подобных Тёркину много, о них всегда с гордостью говорят.

Возьмём Русь древних времён, били кочевников славно богатыри, о монгольском иге в той же мере прочтём, на подвиги Евпатия Коловрата, читатель, взгляни. Что до Тёркина, ведь и он — богатырь былинный. Ох, иголка ёлкина, богатырь всесильный. Что ему за танк стоило усесться? А реку, чуть ли не во льду, переплыть? Мог и под гармонь соловьём распеться. Мог и про свои подвиги забыть. Такой герой — славящийся удалью парень, похожим был матрос Пётр Кошка в Крымскую войну: мягкий характером, но твёрдый, что камень, покажет всегда подвигом натуру свою.

Остались ли такие Отчества сыны? Грянь сеча бранная в наши дни вдруг. Не выдержать ведь русским никакой войны, если возьмёт их враг на испуг. Остались! Уверенность в то тверда. Объяснение тому есть простое. Докажет твёрдость духа лишь война, тогда как в миру у русского настроение чаще злое. Появятся тёркины, куда же без них, и лихостью не станут хвалиться, может сочинит кто про них стих, иначе вновь в безвестности им раствориться. Не в том беда, что пишут книги, злобствуя изрядно, просто лучших забирает война… всех тех, кто написал бы о войне преславно.

Пройдёт Тёркин войну из начала в конец, невзгоды преодолевая, вроде не зрелый муж, скорее юнец, геройствуя, о жизни толком не зная. Его сила в том — познать печаль не успел. Значит, не мог побывать отцом, о потере родителей он ещё не сожалел. За его плечами — жизнь привольная, нечего ему терять. Минула лишь пора школьная, ему бы продолжать с друзьями играть. Война планы оборвала, бросила в пекло сечи жаркой, не спросив, на передовую увлекла, где бой штыковой являлся свалкой.

Обо всём пытался Твардовский писать, сперва делая акцент на герое, потом стал акцент смещать, показывая, что бывает на войне обстоятельство другое. Вот случилось нечто, кто-то себя проявил, не назвался он беспечно, но читатель знает — Тёркин это был. Так во всём, поступки находя, достойные подвига на войне, не щадил Твардовский себя, Тёркина повсеместно возвеличивая, неважно где. Выходил сборник постепенно, рассказ дополнял рассказ, и читатель знакомится с ним теперь непременно, без творения Твардовского никто не обходится в школах сейчас.

Можно закрыть книгу, она по отрывкам известна, вникать в неё чрез меры не следует уж точно. Характеристика Тёркина и без того лестна, слава о нём гремит в читательских сердцах прочно. Об остальном промолчим, понадеявшись на сохранность в человека душе стремления совершать благие деяния. Должно быть стремление к подвигу всегда таким, чтобы ни орден и ни медаль не служили предметом для ради них сугубо старания.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Годы назад повернуть, что прошли. Прошли незаметно те годы. Остались они где-то… где-то вдали. Ушли, оставив невзгоды. И больно о том говорить, и больно вспомнить о том, сможешь лишь себя укорить, отправившего былое на слом. Ведь там, за горизонтом надежд, казавшейся карой небесной, прекрасного было полно для невежд: поделимся правдою честной. Тогда кнут помещика бил Шевченко Тараса, царский указ в солдатскую степь отправлял кобзаря, не ведало будущее светлого часа, как встанет над всем справедливо заря. Осветится всё, пребудет земля в солнечном свете, покажется милым день, сменяющий ночь, сам человек пребудет в ответе, сам сможет беду превозмочь. Так станется, а пока… пока гремит война и края ей не видно. Рука помещика была легка! Но всё равно за прошлое обидно.

Былое далеко, не ближе собственное детство, мила должна быть сердцу хата, и всякое мило должно быть сердцу действо, касавшееся тебя когда-то. Так есть, с тем спорить сметь не нужно, какое детство не возьми, оно прекрасно, несмотря на буйство, днём нынешним рождённое в груди. Прекрасны дни, прелестны очи близких лиц, и небо синевой пронзавшее сознанье, пусть приходилось падать ниц, чудесным было и земли лобзанье. То греет душу, кипит от дум о прошлом кровь, и злобой наполняет вены, как будто в этом стоит искать новь, забыв про существование дилеммы. Что день вчерашний распрекрасен, иным он и не кажется совсем, что день сегодняшний ужасен, такое не заметит тот, кто слеп и нем. Отнюдь, есть дети вокруг нас, и настоящий день для них прекрасный, но и для них наступит обязательно тот час, и скажут, привирая: вчерашний день до омерзения ужасный.

Но в прошлом есть моменты, о них не судишь сам никак, ты слушаешь других, вникаешь в аргументы, и всё равно не сообразишь ты о былом. Как так? Что было в детстве Рыльского… война? С японцами война тогда случилась. О чём же думает Максим, важна ли для него она? Он говорит — в тумане словно снилась. Что было следом? Агитаторы явились. Они призывами пленяли люд сельской. Но и они в воспоминаниях в тумане растворились, в былое унеся всё, оставив в памяти лишь след простой. А были на селе ещё такие люди, их звали инженерами… они… уж точно не режима царского должны быть слуги, но в казематах сидельцами оказывались быть должны.

Запомнилось другое, самое обычное, чему в мальчишеском сердце есть приволье. Гремит нещадно, ухает широкое и зычное, стен не имеющее — для души раздолье. Рыбачить, с другом дело делать сообща, охотиться, грибы искать и прочие забавы. Если ловить, то окуня с ладонь, такого же леща, то делая без задней мысли, не для славы. А как приятно матери наперекор пойти, в холерный год арбуз запретный есть с товарищем, сокрывшись с глаз. Такие в прошлом дни и хочется найти, чего не обнаружишь в день сегодняшний, сейчас.

Прекрасно прошлое, и надо на него смотреть без фальши. Зачем нам мерить, не касающееся нас? Уж лучше думать, что ожидает дальше, что дети понимают в данный час. Всё прочее — пустые разговоры. Они лишь повод для разлада. Мы раздаём опять укоры, а собирать осколки предстоит от града. Растает лёд, обида не растает, но дети наши вспомнят о другом: где рыбой речка лучше прирастает, как мечтали вместе с другом справиться со вселенским злом.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Возможно порядок в стране навести, то делается не сложно, нужно силы сперва найти и действовать осторожно. Вот взять Союз, где вражде быть места не должно, несло общество груз, пока кто-то кричал, будто не отдаст он своё. Ведь требуется малое — отдать! Перебороть чувство отсталое — к стремлению наживать. Твардовский пример сообщил, показав гражданина сомнения, который прежними стремлениями жил, не находя удовлетворения. Думал он, есть в Союзе край такой, где собственник будет в почёте. Не думал он обрести покой, продолжал пребывать о том в заботе. Изъездил порядочно — и не нашёл. Нисколько не сказочно — важного он не учёл. В чём суть коллективного хозяйства? Легче сообща трудиться. Никто не опустится до зазнайства, никто не сможет на другом нажиться. Так ли это? Определиться предстояло. Не всё хорошо, за такое принимаемое. Пусть нужда людей связала, лишь бы не застилало истину видение желаемое.

Места есть, где не желают коллективное хозяйство вести. Это надо учесть, куда-то же едут, хранящие убежденья свои. Имя им — кулаки! Кулацкая порода! Отправляют их коротать дни, где для ведения хозяйства потребна подмога. Разве справится в жесточайших условиях человек один, где держаться других нужно? Продержится ряд он годин, а после заживёт с другими дружно. Потому нельзя найти иного места в государстве, отныне живущим процветания ради, забыл всякий в его пределах о коварстве, стремится к проявлению трудовой отваги.

Скажет читатель, привыкший видеть хулу в адрес былого: отчего же — герой-искатель — не нашёл слова по адресу Сталина злого? Он говорил, встретив сопротивление, против воли чашу горя испил, ощутив рока наваждение. В новом мире забыл человек о нуждах своих, живёт идеалами чужими — это рецепт из самых простых: есть правила — руководствуйтесь ими. Ему отвечали, не таясь ни в чём, правды уже не искали, покорными оставаясь притом. Действительность ясна, хоть горькую пилюлю глотай, как не придёт на смену осени весна, так и без зимы не будет лета — это знай. Если Сталин не прав, круто взялся за узду, от каждого в стране отъяв, объявив народу войну, в том прав он будет, ибо не может ошибаться, в будущем каждому зато прибудет, надо для достижения лучшего только стараться. С такой логикой не поспоришь, закусив удила, но вскоре правду жизни усвоишь, добившись того, к чему народ трудовой дорога социализма вела.

Возможно разное на пути, над которым стоит во главе вождь, не ему повелевать, чему и когда расти, не он ниспосылает с неба дождь. Он — человек, стремящийся дать населению богатство, а не как из века в век цари людей загоняли в рабство. Нет, волен ныне всякий сам решать, какой предпочесть ему удел, может и коллективного хозяйства избежать, если против лучшей доли выступить достаточно смел. Лучше не найдёшь, и всё же идеала не существует, когда это поймёшь, об иных предпочтениях всякий думать забудет.

По прошествии времени, стоит схлынуть былому с глаз, подумаешь, какого ты племени, почему к лучшему стремление — стал разговор не про нас? Прошлого дни ужасны, там люди словно и не людьми были. Они, безусловно, несчастны. Их судьба не должна повториться в России. Но повторится, ибо Муравия остаётся в душе россиян, снова разум покорится, ежели к лучшему будет посул дан. В форме иной, может с призраком свободы, с такой будут жить судьбой России разноликие народы.

Автор: Константин Трунин

» Read more

О товарище Сталине как рассказать? Как поэму о нём написать? Большую поэму, на зависть потомкам! Уж они-то поймут, какую страну Иосиф построил на царских обломках. Он — Прометей, что у богов божественное отобрал. Он сильной рукой с пролетарским духом Союз Советский объял. За то хвалы достоин, как считал его современник. Не Прометей — он, но не сиделец и не гордый отшельник. Он — Сталин, чью жизнь должны поэты воспевать. Леонидзе решил одним из первых про Иосифа на грузинском писать. Рождалась поэма, взяв начало с древнейших времён, но не доведена до конца — до отказа от церковной стези лишь прочтём. Не мог Сталин продолжать учиться там, где не позволяют обращаться к богам, где за бога почитался над Россией поставленный царь. Такая религия — на замок запертый ларь. Потому восстал Сталин, о чём Леонидзе уже не стремился сообщать. Может повинен тому тридцать седьмой год? Не будем стремиться узнать.

Кавказ — это горы: и о горах начинается сказ потому. Надо было читателя настроить, сообщив, что к чему. До рождения Сталина пройти многим векам, покажет Леонидзе всё, о чём ведал прежде сам. Прометей промелькнёт — из древних времён предание. Орды завоевателей пройдут — они дополнят сказание. Македонский, Чингисхан — словно для Кавказа никак не туман. Сам Кавказ — это край народов, издревле тут обитающих. Гордых народов — в войнах себя истязающих. И есть грузинский народ — его история сложна. В редкие моменты прошлого Грузия — одна страна. Картли и Кахети — вот соперники из седых годин. Вражды их плодом стал Сталин — Грузии сын. Когда речь Леонидзе повёл о нём, благодатью пришедший на Землю стал окружён.

Радость явилась. Рождения ждали! Иосифом ребёнка родители назвали. Отец счастьем округу заразил, всякий его поздравлять подходил. Счастлива мать! И счастлива родня. Пополнилась ребёнком желанным семья. Несли дары, рядом с младенцем располагая, к каждому поднесению ожидания прилагая. Одна вещь — стального характера будет юнец. Другая — пастырем станет, словно пастух средь овец. Третья — за доброту душевных порывов: поможет всякому он в беде. Ещё одна вещь, чтобы самому не оказаться в нужде. Такова традиция: будет думать читатель. Обряду положено свершиться. Верно ведь то, что предначертанному всё равно суждено осуществиться.

Мальчик полюбит чтение, узнает о поступках Кобы из книг. Тогда он поймёт — желает сам Кобой стать, хотя бы на миг. С той поры, он — Коба, иначе не зовите. В поступках Иосифа никого иного, кроме Кобы не ищите. Он примет роль, которую мог и не принимать. Отныне и всегда, он тот, кем назовётся для других. Не Джугашвили он — отзвук фамилии этой быстро затих. Будет менять имена, о чём должно быть известно из дальнейших событий. Жаль, Леонидзе не дошёл до тех открытий. Поступит Иосиф в семинарию, и сам решит порвать с учёбой своей, ведь не может человек ощущать оторванность от верных его идеалам людей. Нужно бороться, ещё лучше — свершать. Почему же дальше не стал Леонидзе слагать?

Длиннотами полнится о Сталине поэма. Красивой строчкой льётся стих. Как если ходит по морю трирема, свой срок давно отжив. Сменились корабли, прошлое в былом: теперь важным иное стало, о чём, увы, не прочтём. И Сталин был ребёнком, и он обретал черты в силу сложившихся для того причин. Что же, о нём следует писать, особенно когда он всему сам стал властелин.

Автор: Константин Трунин

» Read more