trounin.ru

Чтобы перестать воодушевляться деяниями Запада, нужно проникнуться жизнью и представлениями Дениса Фонвизна — об этом в очередной раз, в числе прочих, решил напомнить Михаил Люстров. Не измышляя дополнительных объяснений, биограф пошёл по пути наименьшего сопротивления, позволив самому Фонвизину о себе рассказывать. Для этого Люстров взял произведения Дениса и его письма, строя повествование более на пересказе, нежели на обработке текста. Иначе не могло получиться, учитывая небольшой срок жизнь Фонвизина, с довольно мизерным количеством произведений, которые допускается написать за предоставленное для того время. Раз так, Михаил приступил к рассказу о Фонвизине, ничего сверх ожидаемого сообщить не сумев.

Но читателя нужно заинтриговать с первых строк, ведь следует дать надежду на интересное содержание. Люстров обратился за помощью к Гоголю. Есть такое произведение у Николая Васильевича «Ночь перед Рождеством» (из цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки»), и есть в оном произведении главный герой повествования — кузнец Вакула, и совершает тот кузнец фантастический вояж в столичный град, и встречает там, помимо прочих, причём на приёме у императрицы, самого Фонвизина. К сожалению, данный любопытный факт является последним, прежде биографами практически не упоминавшийся. Раз так, то и продолжение у биографии должно было быть соответствующим. Однако…

Люстров представил Дениса Фонвизина в качестве честного и раздражительного человека. Срывал ли злость Фонвизин? Сведений о том Михаил не предоставил. Наоборот, Денис предпочитал негодовать в мыслях, либо в письмах, самолично не дозволяя гневных высказываний. Метать стрелы он себе дозволял, никогда не давая гневу материализоваться. Понимание честности выражалось и вовсе через свидетельство об одном эпизоде лет ученичества, когда Фонвизин решил ответить о незнании ответа на вопрос о море, в которое впадает Волга.

У Дениса была склонность к изучению иностранных языков, в чём он себя хорошо зарекомендовал, благодаря чему поступил на службу в качестве переводчика. Следовательно, наследие Фонвизина на самом деле велико, только как теперь установить, какие конкретно тексты переводил Фонвизин? Свидетельства сохранились лишь в отношении художественной литературы, тогда как прочее потонуло в безвестности.

Люстров упоминает умение Дениса говорить разными голосами, благодаря чему был вхож в многие дома, особенно для чтения им же написанных произведений. Может потому его комедиям удалось стать достоянием русской литературы, чему способствовал декламаторский талант.

И всё же правильным будет говорить о становлении взглядов Дениса. Что оказало наибольшее влияние? Михаил уверен — в том заслуга Гольберга и его басен. Именно за них Фонвизин брался, ещё не зная о выбранном пути литератора. Прочтённое возымело должный эффект, из-за чего Денис в дальнейшем не терпел любых ложных умствований. Вероятно, оттого отрицательно Фонвизин относился к масонству.

Самое полезное для читателя начинается с внимания к письмам Дениса — к кладези отрицательного отношения к европейским нравам. Михаил постарался в полной мере отразить ненависть Фонвизина. Европа предстала перед Денисом в худшем обличье, населённая противными русскому духу людьми. На улицах Европы им отмечалась грязь и нечистоты, пение французов сравнил с блеянием, итальянцев назвал прохиндеями. И это вполне оправдано, если самостоятельно ознакомиться с письмами Дениса, подробно разъясняющими, чем именно ему не понравилась Европа.

Вполне можно подумать про пристрастие русских к европейским порядкам, лишённые действительно полезного содержания. Ежели так, тогда понятна обида Фонвизина на пристрастие русских к французским, итальянским и, вполне, немецким традициям. Таким и вышел Денис у Михаила Люстрова, не способным примириться с чуждыми порядками.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Есть такое увлечение — книги собирать. Не настолько распространённое, как обладать коллекцией монет или марок, но не менее интересное. Николай Смирнов-Сокольский увлекался именно собиранием книг. Числились среди его предпочтений и прижизненные издания трудов Ивана Крылова. Это нам, потомкам, желается видеть книгу оцифрованной, а то и представленной в формате озвученного текста. Когда-то подобного не могли предположить, вполне уверенные, сохранить память о былом получится лишь с помощью бережного хранения. Где ещё узнаешь информацию о печатавшихся книгах, как не от человека, знающего о существовании не просто одного из прижизненных изданий определённого произведения, а ряда редакций, в том числе способный объяснить различия между ними.

Для начала Николай предлагает историю об Иване Бунине, якобы собиравшем всю возможную информацию о прижизненных и посмертных изданиях Крылова. Его записей не сохранилось, либо они обязательно будут обнаружены. Пока приходится говорить о ставшем известном. Вот Николай и сообщает про интерес Бунина, ведшего записи о том, где и когда публиковался Крылов, какие вносились изменения. Делал он колоссальную работу, способную облегчить труд последующих поколений, предлагая уже сформированное мнение об имевшем место быть до. Оттого и выражает Николай огорчение — такой важный труд пропал бесследно.

Николай выяснил, когда Крылов опубликовал первые басни. Обращать на них внимание читателя Смирнов-Сокольский не призывает. Ранние пробы пера — сомнительного удовольствия текст. Крылов вовсе их не подписывал, не вспоминая и после. А если где и ставил подпись, то писал имя наоборот — Нави Волырк. Может потому и прожил жизнь, словно задом наперёд.

Особенно Николай интересуется «Почтой духов». Теперь считается, то издание пользовалось низким спросом. Так ли это? Смирнов-Сокольский снова сожалеет об отсутствии у него требуемых книг. Надо полагать иначе, проявлял уверенность Николай, «Почта духов» шла нарасхват, составляя конкуренцию всякому журналу, пусть даже курируемому императрицей Екатериной Великой. Но, это нужно заметить, век журналов тогда был короток, редкое издание продолжало выходить после года существования. Хоть интерес и возникал, с той же поспешностью быстро угасая. Сам факт ослабления внимания ко «Всякой всячине», журналу Екатерины Великой, более прочего показателен. Впоследствии Крылов издавал журнал «Зритель». Кое-что он печатал в ограниченном количестве, когда считал необходимым привлечь внимание кого-то определённого, вроде императрицы.

Уразумев про добасенный период творчества, изучающий литературный путь Крылова обязательно переходит к басням. Вот их — басни — Крылов издал в количестве девяти книг, не считая переизданий. Публиковал в огромном количестве, единовременный тираж составлял порядка десяти тысяч экземпляров. Огромную помощь в том ему со временем стал оказывать Александр Смирдин, умевший заинтересовать читателя, предлагая покупать то, что тот уже имел в личной библиотеке. Заключив с Крыловым договор, Смирдин напечатал всё, бывшее между ними оговоренным.

В заключении Николай посчитал нужным рассказать о семейных обстоятельствах жизни Крылова. Известный баснописец официально никогда не женился, однако имел дочь от служанки. Передать права на наследство такому потомству он не мог, поэтому желал найти путь, чтобы не иметь мук совести перед смертью. Для чего-то Смирнов-Сокольский делал на этом акцент, вероятно из цели показать, как, в числе прочего, неудачно сложилась судьба литературного наследия писателя, может быть попавшее не в те руки, в какие следовало.

На том Николай Смирнов-Сокольский заканчивал. Он сообщил о всех книгах Крылова, владельцем которых был или имел счастье видеть, но предупредил, что о чём-то может не знать, так как сведений о том не сохранилось.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Любопытным исследователем был Семён Брилиант, его изыскательная деятельность свелась к двум годам творчества. Он брался составлять биографические очерки о российских писателях, вроде Крылова, Фонвизина и Державина. Он же составил жизнеописания Рафаэля и Микеланджело. Брать читателя объёмом Семён не планировал, ограничиваясь размером исследования не более сотни страниц. Перед ним стояла другая задача — помочь в наполнении библиотеки биографий Флорентия Павленкова, продолжающую и ныне существовать, под тем же неизменным названием, «Жизнь замечательных людей». До Брилианта особых биографий Крылова не писали, за исключением некоторых работ, нисколько не понимаемых в качестве подлинного восприятия жизненного пути Ивана Андреевича. Да и в последующее время создавались работы, ничем не лучше, нежели предложенная Брилиантом биография.

Творческий путь Крылова тернист. Иван Андреевич противился власти, поступая так не со зла. Просто у него иначе не получалось. Исподволь он понимал — интерес читателя возникает из-за диссонанса осознания имеющегося и должного быть. Как тогда себя выразить? Первые шаги Крылова — это театр. С юных лет он пишет пьесы. Но пробиться на столичную сцену — дело трудное. Тогда Крылов принял решение издавать журнал. И тут ожидали неприятности — писать приходилось сущую нелепицу, смысл которой понимал сам, до чего не желали стремиться современники.

Потому и выводит Брилиант перед читателем человека с устоявшимся взглядом. Какая разница, чем занимался Иван Андреевич до написания басен? Важно усвоить единственное — к Крылову пришло осознание необходимости действовать не во вред, создавая творения о настоящем, за таковые принимаемые с большой оговоркой. В баснях он мог высмеять любое событие, кто бы догадался — о чём с таким азартом баснописец брался повествовать. Хоть возведи хулу на царя, никто не догадается, о чём конкретно написал. Оттого и говорил Крылов всякий раз, когда его спрашивали о подлинном смысле, что пишет он про зверей и растения, ни о чём другом нисколько не мысля.

На этом содержательная часть повествования от Брилианта заканчивается. Конечно, Семён упомянул о примечательных фактах биографии, вроде наложения отпечатка на мысль Крылова: в совсем юном возрасте стал свидетелем восстания Емельяна Пугачёва, его отец растерзан бунтовщиками. Сказалась на восприятии и библиотека, единственное достояние, перешедшее к нему от погибшего родителя. Ивану Андреевичу оставалось набираться ума, чтобы найти место среди дворянской среды, так как иначе добиться хорошего положения в обществе не получится. Мешало и нахождение вне столицы, где кипела жизнь, функционировал театр. В то время успешный литератор — это драматург и комедиограф. Выбор Крылову казался очевидным.

Упоминает Брилиант характер Ивана Андреевича. Бравший всех добродушием, Крылов имел недругов. Например, не мог помириться с Карамзиным. Осторожно относился Иван Андреевич и к правящим персонам. Если с Екатериной Великой он конкурировал, издавая собственный журнал — «Почту духов», то при Павле старался находиться в тени, зато при Александре подлинно расцвёл, всё-таки продолжая относиться к монарху снисходительно, никак не желая обрадовать правителя хвалебной басней, поступая с точностью до наоборот, показывая сюжеты, за которые ему могло грозить наказание.

Посчитаем нужным заметить, Крылову мог помогать в издании журналов Радищев. Так ли это? Слишком разнились представления о сообщаемой информации. В той же «Почте духов» действительность описывалась намёками, окружённая сказочным антуражем. Такого мнения Крылов придерживался и в дальнейшем, благодаря чему не заслужил опалы.

В конце скажем, понятно возмущение читателя. Толком о биографии в исполнении Брилианта сообщено не было — того и не требовалось.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Так читатель и не дождался от Булгарина откровений. Зачем тогда вообще было внимать «Воспоминаниям»? Фаддей решил окончательно ограничиться событиями войны со шведами. Теперь он нарушил собственное обещание, всё-таки немного рассказав о своём участии. Но, опять же, больше уделял внимание политическому аспекту. Гораздо интереснее Булгарину было обсудить действия Наполеона, поведать про встречи французского деятеля с испанским министром Мануэлем Годоем, носившим титул князя мира, сообщить про лишение Бурбонов неаполитанского и испанского королевств. Говорил и про договорённости между Александром и Наполеоном, как решалась судьба Польши, окончательно растворявшейся в соседних государствах. Немного про бунты поляков, усмирять которые довелось и Фаддею.

Однажды к Булгарину подходил финн, уже много лет спустя, после отторжения Финляндии в вечное российское владение. Он отвечал, насколько жизнь населения преобразилась, нежели приходилось терпеть лишения при шведах. Вообще Фаддей стремился показывать, каким образом он радеет за Россию. Потому и финны у него рады переходу под владение русского царя. Радел Булгарин и даже так, что не против оказывался устранять всякого, выступавшего против действующего положения дел. Собственно, за то Фаддея современники и не любили, обидно отзываясь в многочисленных эпиграммах. Потому в «Воспоминаниях» Булгарин прямо сообщает — нужно говорить правду по существенно важным моментам, никак не стремясь умалчивать.

Из совершенно непонятных побуждений, Фаддей завёл повествование о жизни и деятельности Михаила Сперанского. Знакомя читателя с биографией сего замечательного политического деятеля, Булгарин поведал обо всём, начиная с ученической скамьи, оглашая взлёты и опалы, подведя к основному — сибирскому губернаторству. Фаддей сделал акцент на деятельности Сперанского в Сибири, где тот в качестве губернатора отдавал под суд всякого чиновника, не взирая на чины и звания, находя для того весомые причины. Именно потому Фаддей считал, что Сперанского в Сибири никогда не забудут, веки вечные он будет в почёте у сибиряков. К сожалению, уже спустя сто лет про деятельность Сперанского в Сибири не помнят совершенно, ежели где и вспоминая, то в Иркутске, где Михаил и пребывал в качестве губернатора.

Шестая часть воспоминаний продолжит умалчивать о самом интересном — Булгарин не спешил сообщать, каким образом он оказался в армии Наполеона. Понимая это, Фаддей оговаривался, ведь не зря он сообщал отрывки из виденного, слышанного и испытанного в жизни. Не обо всём он будет сообщать читателю, а только о некотором. Причём, потому он и рассказывает про разное, ибо об этом слышал. Например, взялся рассуждать о тактическом гении Суворова. В чём же гений заключался? Ни в чём! Как же так? Очень просто. Фаддей уверен, изучать тактические изыскания Суворова бесполезно — их нет. Не может быть: скажет читатель. Очень может. Вся тактика Суворова заключалась в действии нахрапом, вооружившись русской удалью. Именно так и никак иначе. Читатель должен запомнить это. Суворов всегда шёл напролом, благодаря чему и одерживал победы.

У Булгарина имелось ещё десять лет, дабы найти силы и поведать о дальнейших воспоминаниях. Однако, такого не случилось. Не стал Фаддей рассказывать про литературную деятельность, каким образом был причастен к Третьему отделению. Всё тайное — таковым и осталось. Булгарин сообщал про разное, о чём легко узнать и из других источников. Да и сам он черпал информацию из разных мест, немного добавляя и от себя. Получилось так, что «Воспоминания» сообщали информацию о юных годах Фаддея, тогда как прочее — набор любопытных обстоятельств о постороннем.

Автор: Константин Трунин

» Read more

«Навои» переполнен от неоднозначности, как довольно опасной для писателя, посмевшего в советское время создать подобное произведение, так и вполне угодной — превозносящий заслуги правителя, заботящегося о благе государства. Чего не хочется делать, искать те самые отсылки из прошлого в том, что имело место быть в нарождавшемся социалистическом государстве. Ведь беда не от злых намерений, а от скудоумия отдельных представителей рода человеческого, ставших причастными к власти. Некогда над ними сияли два солнца: одно — в виде правителя, другое — в виде Алишера Навои. Всё прочее, окружавшее, было недостойным их причастности. И народ прозябал по собственной глупости, лишая возможности его защищать. И лица от власти ничего не боялись, учиняя поборы и расправы на своё усмотрение. Прежде с подобным было трудно справиться, поскольку не мог правитель рубить руки всем причастным. Что касается Навои — он был в той же мере бессилен. Однако, о ком же всё-таки брался рассказать Айбек? Понятно, про Навои. Но отчего в качестве государственного деятеля, тогда как он известен потомкам преимущественно в качестве поэта…

Айбек шёл по пути наименьшего сопротивления. Он взял за основу типичное для поэтов средневековья явление — плач по бедствующему народу, до которого никак не снизойдёт правитель. Поэтому Айбек постарался показать, отчего подобное происходило. Да, правители не отличались жестокостью. Наоборот, они радели за научные изыскания. При этом в народе видели нечто им непонятное, отличающееся грубостью и невежеством. А раз так, то не стоит опускаться до грязи в крестьянских домах. Вполне может статься, грязи в крестьянских домах не было. Но правители о том не знали. Им следовало открывать глаза. Лучшим средством становились поэты, любившие рассказывать истории правителях древности, почитавших сперва народ, после — всё остальное. Что же, до народа снизойдёт и молодой правитель, внезапно осознавший, из каких плевел можно отобрать подлинное зерно.

Отрицательными персонажами Айбек показал прочую власть, устраивавших поборы, стремившихся обогащать не казну, а себя лично. Действовали они вне воли и желания правителя. А так как власть имущие в глазах государя воспринимались за людей возвышенных, склонных к поэзии и к наукам, к ним не могло быть применено наказаний. Точно устанавливалось, всякая хула на власть имущее лицо — есть наговор. Дабы разбить это представление, опять требовались поэты, способные иносказательно, либо прямо, сообщить правителю о его заблуждениях. Действительно, отчего визиря не любит народ? Может оттого, что истязает и обкрадывает он народ? И в этом крылся один из подводных камней повествования. Уж больно власть имущие похожи на тех работников советской власти, проводивших продразвёрстку с особым пристрастием, стремясь выжать из крестьян всё до последнего зёрнышка.

И вот Навои в образе поэта. Ждал читатель его появления в таком качестве. Трудно судить, насколько газели на тюркском способны превосходить их же, но на персидском. Это повод для спора владеющим двумя языками сразу, так как в любом другом случае — будет перевес на сторону говорящих на тюркских или персидских языках. Что до тех, кому эти языки неизвестны, им без разницы, насколько вклад Навои был действительно велик. Однако, нужно заметить, некогда процветала поэзия на арабском языке, пока не проявили смелость поэты, предпочитавшие персидский, теперь настал черёд для осмелившихся сочинять на тюркском. Как раз Навои и был из тех, кто предпочитал творить не на принятом тогда в обществе персидском, а на том языке, который был близок к языку современных узбеков.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Интересные были раньше времена, о них со слезами только и говорить. Взять Фонвизина, поэт он вроде, славный литератор, переводил прозу, сам литературные творения создавал. Но из чего он вырос? Вырос он из грязи. В той грязи он с рождения по уши погрязал. Никто и ничего тогда не знал, и может статься так — не знали учителя, чему брались учить. Не ведал Фонвизин правил грамматики толком, в географии оказывался слаб. Но приметили его склонность к языкам, за него определив дальнейшую судьбу, в царскую контору переводчиком направив. Довольно категоричным был Семён Брилиант, сказывая про Дениса Фонвизина, попутно унижая власть монархов. И будет думаться, словно написана биография позже, когда установится советская власть. Но год издания 1892, тогда остаётся к иному выводу придти. Писал Брилиант биографию, придерживаясь единой линии повествования, не боясь опалы за остроту использованных им выражений.

Обязательно нужно сказать о предках Фонвизина. Они, как и у всех дворян, откуда-то да когда-то пришли в Россию. Один из предков воевал против Петра Великого, был им пленён и вот обжился в новой для себя стране. И как-то вовсе так неважно, что предков у Фонвизина и без того хватало на российских просторах. Однако, так принято было — предков вне пределов русских искать. Пусть будет так, опираемся в суждения ведь всё-таки больше на происхождение фамилии, чем самого рода.

У всех биографов одна черта — любовь к письмам Фонвизина. Причина очевидна — иных источников о нём почти не найти. Потому и Брилиант принялся донести до читателя их краткую суть. Становилось понятно, с каким пренебрежением Фонвизин относился к заграничным порядкам. Кто бы ему не говорил, будто в Европе живётся свободно, не испытывая угнетения царя… Всё это вздор: мог думать наш Денис. Свободы больше у крепостного в России, чем у того же француза, сидящего в кабале многажды тяжелее. Во Франции рабство на каждом углу! Такими наблюдениями делился Брилиант, опираясь на письма Фонвизина.

Но нет! Брилиант всё чаще начинал оспаривать мнение человека, им взятого для исследования. Ему показалось удобным наращивать объём биографии, стараясь найти противоречия в словах Фонвизина. Он специально искал разночтения, делал на том акцент, не видя различия, когда и зачем то было сказано. Может Брилиант истинно считал, что мнение человека не должно меняться на протяжении жизни, обязанное оставаться навсегда таким, каким однажды было высказано. Всему возразит Семён, разоблачив Фонвизина в домыслах, в том числе касательно и французского рабства.

Почему так? Довольно очевидно. Не могло быть так, чтобы при российском монархе вообще кому-то хорошо жилось, особенно крепостным. Раз так, тогда Брилиант станет разносить любое недовольство Фонвизина Европой. Безусловно, в Европе ничего хорошего не происходило, да говорить, будто там было хуже, нежели в России — такого мнения Семён стерпеть не мог.

Что ещё можно сказать про Фонвизина? Вполне очевидно, про пьесу «Недоросль». Обязательно следовало обсудить и придерживание стороны Панина, вследствие чего Фонвизина никак не желали ценить при дворе, вполне обосновано считая за шпиона. Как видно, не слишком получается рассказывать про человека, чей жизненный путь стался скоротечен. Зато он лучше изучен, чем жизнь другого литератора тех дней — Якова Княжнина.

Как бы не говорил Брилиант о Фонвизине, делал он то с позиции, казавшейся ему правильной. Хорошо, что есть биографии за авторством других исследователей, с чьими версиями жизнеописания Фонвиза можно знакомиться без ограничений.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Обречён Иван Крылов остаться в памяти потомков в качестве баснописца, словно ничем другим в жизни не занимался. Хотя, знакомый с его творчеством обязательно скажет — басни составляют лишь второй период творчества Крылова, тогда как до того он пытался найти себя, в чём не менее преуспел. Но, за давностью лет, Крылов всё равно остался в памяти в качестве баснописца, в образе мудрого дедушки, способного подмечать несуразности, облачая их в аллегорическую форму. Об этом пишет каждый его биограф. Для них Крылов — есть средоточие понимания сущего, при этом нисколько не добродушный старик, скорее опасный для царизма индивидуалист. Это обосновывается на примере басен, непосредственно им самим написанных. Оказывалось, Иван Андреевич брался осуждать поступки царя Александра. И даже когда он к тому не стремился, цензура всё равно могла подозревать нечто, способное взбудоражить общество. Таким и выходит каждый раз Крылов, стоит взяться за очередную биографию. Таковым вышел и у Сергеева.

Сергеев начинает рассказ с особенности восприятия Крыловым биографий. Жизнеописаний Иван Андреевич не любил, особенно тех, которые пытались составлять про него. Все прижизненные варианты он браковал, считая, что и без того о нём рассказано сверх меры. То может объясняться изменением жизненной позиции, ведь он с начала XIX века не желал, дабы вспоминали про его юношеское противление власти, про открыто сообщаемые мысли. Таковое восприятие современником загубит всякую басню, в которой допустимо найти любой смысл, поскольку данный литературный жанр допустимо воспринимать в какой угодно трактовке.

Всё же, как происходило становление Крылова? Сергеев показывает сперва его отца, бедного дворянина, книголюба, пострадавшего от творимых пособниками Пугачёва бесчинств. Что было дальше? Взрослевший Крылов утопал в море книг, предпочитая знакомство с литературными сюжетами всему прочему. Он и сам пробовал писать, пусть и удачно, зато не умея добиться внимания к его творчеству от других. Путь по данной стезе приведёт его в оппозицию к любой власти, каковая бы на тот момент не имелась. За это Крылову пришлось пострадать, он пропал, позже возникнув вновь, уже переосмысливший им совершённое и готовый жить с иной трактовкой действительности.

На самом деле, как бы того не хотелось, Сергеев воспринимает литературный путь Крылова с позиции советского человека. Например, всякое произведение против галломании неизменно трактовалось в качестве мировосприятия самого Крылова. Или все его выступления против царизма — прямо бальзам на душу члена общества, порицающего царскую власть. С позиции принятия этих двух аспектов биография большей частью и создавалась.

Узнать про молодые годы Крылова с помощью биографии от Сергеева не получится. Был лишь сделан намёк на необходимость того, тогда как толком ничего рассказано не было. Оказалось достаточным слегка разрушить образ старого мудреца, вполне обычного человека, когда-то бывшего в состоянии юнца, чтобы этим полностью удовлетвориться. После Крылов воспринимается неизбежно баснописцем, с подробным разбором избранных басен, особенно тех, где в аллегорической форме критиковались действия царя Александра и его кабинета.

Остаётся сожалеть, что Сергеев остался в узких рамках советского мышления, не допуская многообразия вариантов человеческого мира. Как знать, может Крылов и не противился царской власти, поскольку он ей особо и не противился. Да и зачем выступать против чего-то, когда достаточно в шутливой форме намекнуть на неверные поступки, дабы в очередной раз люди осознали — все могут ошибаться, какого бы происхождения они не являлись. Вовсе не требуется считать, будто человек на протяжении жизни склонен придерживаться одних и тех же позиций, словно он раз и навсегда решил считать именно так, и никак иначе.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Повествование имеет подзаголовок «Из апокрифических рассказов о Гоголе». Лесков действительно взялся сообщить поучительную историю из жизни Николая Васильевича. Чем же знаменитый писатель мог ещё прославиться? Как оказалось, преподнесённой моралью. Её суть проста — наглому обязательно будет дано воздаяние, причём такое, от которого у него основательно заболит. Как же так? В обществе бытует иное мнение, согласно которого довольно доходчиво объясняется, что наглым все дороги открыты, тогда как самую малость скромным — приходится испытывать неудобства от нерешительности. Что же, вот потому и сообщал Лесков историю, дабы неповадно было наглецам обирать честных людей.

Имел ли таковой случай место быть? Представим, будто Гоголь действительно путешествовал, заехав на постой к некоему путимцу. Его мучила жажда, он хотел испить молока. Благо ему сообщили, какой вкусный тут сей напиток. И Гоголь пил, всячески нахваливая. Пил ещё, осушая кружку за кружкой. Да вот затруднение — за молоко следует платить. А сколько? О цене заранее с путимцем не договаривались. Тот казался довольным, заранее ожидая солидного прибытку. Раз господа молока откушали, значит должны будут заплатить любую им названную сумму. В этом он был уверен, так как исторгнуть молоко назад в прежнем виде они не смогут. Правда Лесков лукавил, словно путимец ожидал именно согласия с его требованием. Между строк всё равно сообщалось, каким образом поступают с теми, кто решится драть в три шкуры. Вполне очевидно, завысь цену, то получишь одно из двух: солидный тумак, либо удостоишься шиша перед носом. Но Гоголь отличался мягким нравом, не способный ни дать тумаков, ни, тем более, демонстрировать обидные жесты.

Как поступил Гоголь? Лесков наглядно это показал. Пусть путимца гложет совесть. Конечно, Гоголь заплатит требуемую сумму, заодно прибавив, насколько щедр хозяин, за такое молоко испрашивая столь малую сумму, ведь другие путимцы просят в разы больше. Разве не пожалеет путимец о заниженной стоимости на молоко? Явно, следующим постояльцам он закатит цену ещё выше. И, явно, тогда у людей не хватит нервов, отчего они изобьют путимца. Как раз на это и рассчитывал Гоголь, тем преподнося двойной урок. Однако, читатель, так думая, переоценивает Гоголя, заглядывая вперёд повествования. Отнюдь, Гоголь желал проучить наглеца лично, в следующий свой визит рассчитавшись за молоко суммой не более, чем оно в действительности стоит. А может Лесков просто не договаривал о прозорливости Гоголя, поскольку тот не мог не ведать, какой участи удостоится путимец сразу по его отбытии.

Собственно, кара настигнет наглеца. Его взгреют так, что мало ему не покажется. Он и при Гоголе будет держаться за ушибленное ухо, не совсем радостно встречая некогда столь щедрого постояльца. Теперь он готов отдавать молоко и за так, только бы откупиться от всяческой расплаты от недовольных постояльцев. Им полностью усвоен урок, согласно которого получалось следующее: попроси хоть малую толику за оказанную услугу, будешь избит от проявленной наглости. Какой тогда вывод напрашивается из текста произведения? Всему указывай свою цену, не прося больше.

Хотелось бы, знай всякий «путимец» об ожидающей его расплате, чтобы не просил сверх меры, поступаясь с людьми достойно. Но всё это из тех рассказов, в которых мораль кажется столь желанной, тогда как к действительности она отношения не имеет. По сути, апокриф о Гоголе можно уподобить басне в прозе. А басни, как известно, ничем не способны радовать, кроме намёков, которым никто не обязан следовать.

Автор: Константин Трунин

» Read more