Метка: модернизм

Наполеон Бонапарт возвращается. Он возвращается и возвращается. Наполеон возвращается, возвращается. Как быть, куда пристать? Наполеон передвигается, наверное передвигается. Он всё-таки передвигается, ему не оказывают сопротивления. Наполеон торжествует, он снова император французов. А где король Людовик XVIII? Он всегда рядом с читателем, его преследует писатель Луи Арагон, позволяя тому утопать в грязи, дабы продлить созерцание убегающего монарха. Что в это время делает Наполеон? Он открывает двери городов. Но тучи уже сошлись над ним, скоро Пасха, а значит вскоре последует разрядка.

«Страстная неделя» не является тем образцом исторического романа, на текст которого можно опираться и обогащать знания о прошлом. Описываемые Арагоном события являются его личной интерпретацией, можно даже смело говорить об экзистенциализме. Присутствие автора наглядно, его мысли переплетаются с судьбами действующих лиц и служат цели лучше понять былое. В своих изысканиях Арагон погружается в отдалённые времена и развивает повествование до дней ему близких. И ему есть отчего говорить таким образом. XX век по драматичности ничем не уступал предшествующему столетию, такому же богатому на социальные потрясения.

Французы устраивали революцию за революцией, каждый раз терпя крах и добровольно отдавая власть королю или императору путём народных голосований: Первая республика, Первая империя (во главе с Наполеоном I), Реставрация Бурбонов — Сто дней Наполеона I — Вторая реставрация, Июльская монархия, Вторая республика с переходом во Вторую империю (президент, затем император Наполеон III) и наконец Третья республика, просуществовавшая до 1940 года.

Арагон обо всех этих событиях должен был хорошо знать, поэтому не приходится удивляться, наблюдая за рознью людских взглядов внутри государства. Если и можно привести какой-либо пример сложившегося положения, то лучше гражданской войны подобрать определение не получится. Вчера человек мог бороться за Республику, чтобы завтра бороться против неё же, поскольку преданные одним идеалам быстро меняли приоритеты и становились роялистами, не гнушаясь послезавтра заявить о республиканских предпочтениях. Примерно в таком духе складывалось миропонимание французов, боровшихся вместе с Наполеоном до его первого воцарения, боровшихся потом против Наполеона по воцарении, вплоть до 1815 года, ознаменовавшегося возвращением Наполеона к власти.

Читатель обязательно запутается, но будет сочувствовать действующим лицам. Они не знают, ради чего им всё-таки бороться, когда их убеждения ничего не стоят и повергаются во прах вне зависимости от прилагаемых ими усилий. Арагон старается отражать события, опираясь на персонажей, чьими думами он сам завладел. На страницах, помимо вымышленных героев, живут настоящие исторические личности, вроде подвергшегося панике Людовика XVIII и влиятельных лиц периода Первой империи. Всем им суждены новые впечатления. Всё это Арагон пропускает через себя и позволяет читателю ознакомиться с результатом.

Именно при таком понимании «Страстной недели» появляется необходимость говорить об экзистенциализме. Автор не просто созерцает доставшееся его поколению, он пытается перенестись в прошлое, позволив действующим лицам размышлять о происходящих в обществе изменениях, настолько хаотичных, что они не могут быть объяснены ничем иным, кроме иррациональности.

Солдат всегда солдат, революционер всегда революционер — как не меняй понятия, настоящей перемены не произойдёт. Меняются цвета, форма и убеждения — общий же дух (добиваться мнимого блага) продолжит пребывать в неизменном состоянии. Как не интерпретируй прошлое — выводы окажутся временными, полезными для настоящего момента. Арагон увидел события возвращения Наполеона в отчасти правдивом свете, согласно сложившимся реалиям (ко времени написания «Страстной недели»).

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

Когда заедает рутина, а мысли рвутся на простор, тогда рождаются фантастические вариации возможных событий, мгновенно покидающие голову обывателя. В случае писателя дело обстоит иначе. Например, Юкио Мисима — золотарь от японской литературы и мастер эпатажа, не мог спокойно смотреть на жизнь, желая слыть источником шокирующих поступков. Он многое делал, чтобы о нём говорили. Так и получалось. Судить о делах Мисимы не стоит, если читатель считает себя здравомыслящим человеком. Разноплановая ерундистика, встречающаяся на страницах произведений Мисимы, скорее относится к альтернативному восприятию реальности. Это чистый трэш и только трэш.

За милым обликом действующих лиц обязательно скрываются извращённые натуры. Изначально они воспринимаются обыкновенными людьми, чьи заботы касаются дум о близких и работе, а то и банально о носках, за которыми можно поехать в пригород на электричке, накрутив в себе за время дороги сотню дополнительных ерундовин. Ведь жизнь — она как носок в горизонтальную полоску, положенный полосками по вертикали: преодолевая препятствие, получаешь мгновение для передышки и опять штурмом берёшь новую высоту. Именно подобным образом складывается путь. Конечно, от дырки в носке никто не застрахован, а значит изредка придётся падать, выбираться, штопать и жить с этим шрамом дальше. Обязательно в жизни случается изгиб, когда тебя давят и твоя самооценка уже не возвращается на прежние позиции. Хорошо, если путь по носку начинался не от мыска, тогда совершив ещё один поворот, достигаешь согласия с собой. Если же движение исходило как раз от мыска, то следом за пяточным изгибом человека ожидает пропасть.

У Юкио Мисимы носки сплошь в дырах, они поштопаны-перештопаны, на них разноцветные заплатки. Они могут быть в довольно грубых швах. Такие носки неудобно носить — они натирают, поэтому нет спасения от мозолей. Мисиму это радует, с такими носками он может умело построить сюжет нужного ему накала. А когда ему надоест с ними возиться — он возьмёт топор и нашинкует носки, предварительно натянув их на головы действующих лиц: летят уши, лопаются глаза, срезаются губы, откусывается от ужасающей боли язык, слазит кожа с лица и вытекает из трещин мозг, покуда череп не разлетается на куски. Противно? Думали, книга о любви? Отнюдь, любит автор лишь свою манеру изложения — согласно ей в повествовании неадекватность действующих лиц достигает состояния в квадрате, а потом плавно переходит в бесконечность. Ибо применение топора — это намёк писателя на необходимость искать моральные страдания в поступках действующих лиц. Но разве можно говорить о морали у психически нездоровых людей, воспринимающих мир совершенно иным образом?

Мисима постоянно встряхивает читателя, стоит тому приступить к штурму вертикальной полоски на носке, только полосок очень мало и расположены они далеко друг от друга. Наполнить промежуток у Юкио не получается — текст будто отсутствует на страницах, вместо него череда символов, отчего-то образующих правильные слова без смыслового наполнения. Получается, ничего не происходит до той поры, когда Мисиме потребуется заставить действующих лиц совершить шокирующее действие. Таковых хоть и мало, однако их вполне хватает, дабы о «Жажде любви» у читателя сложилось определённое впечатление. И если кто-то способен трэш воспринимать нормой, то стоит задуматься о понимании должного быть и имеющегося на самом деле. Несоответствия зримы, значит надо действовать. Допустим, Мисима всё-таки решился. Решатся ли его последователи?

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

В XX веке с литературой начали происходить малопонятные трансформации. Это либо результат начавшегося вырождения беллетристики, как художественного восприятия действительности, или иной процесс, должный привести к заколачиванию крышки гроба гвоздями, после чего литература будет погребена вследствие смертельного исхода. Иначе здравомыслящий человек судить не может, наблюдая за прогрессирующим вторжением в искусство психически нездоровых людей, размывающих понимание адекватности. Такое происходит не только с литературой, но с культурой вообще. Обескультуриванием подменяется понимание красоты повествования. Если балом не правит модернист, то его место занимает сюрреалист. Альваро Кункейро был как раз из сюрреалистов.

Читатель не должен ждать от Кункейро красиво построенного искажения реальности. Такого нет даже близко. Вместо этого в каждом его произведении присутствует нагромождение всего в одном месте, порой и без чёткой связи. Просто посередине действия разворачиваются другие сцены, наполненные абсурдом, вероятно содержащим в себе глубоко спрятанные истины, которые при подобной загадочности каждый будет интерпретировать по своему. И ведь парадокс в том и заключается, что чем непонятнее речь автора, тем сильнее его хвалят. Запутались в собственной идентификации люди, вот и ищут способы уйти от наскучившей им повседневности.

Разве не захватит дух у читателя, когда действующими лицами окажутся мертвецы, рассказывающие истории о жизни и смерти? И было бы о чём им рассказывать. Персонажи под пером Кункейро играют в глухой телефон, не делая различий между словами. Сущей ерундой наполнены черепа этих рассказчиков. У них не было цели ранее, нет и сейчас.

Кункейро любил строить большие истории, опираясь на мелкие. Иногда из коротких рассказов он собирал романы. Ему не откажешь в наблюдательности, а может он иначе представлял окружающих его людей, из обыкновенных переходивших в разряд сумасбродных. Когда Кункейро брался описывать докторов или каких-либо иных жителей Галисии, то получались у него богатые портреты, безусловно приукрашенные солидной долей отсебятины. Умел Альваро наложить должный отпечаток своего мастерства, отчего реальность действительно искажалась.

Другой особенностью Кункейро является его желание переиначивать чужие произведения. Он мог опираться на пьесы Шекспира или черпать вдохновение у древних греков, смешивая будни современной ему Испании с мотивами других эпох. В произведении Кункейро без особых проблем одновременно могут действовать король Артур, Юлий Цезарь и царь Давид. Складывается ощущение, что если при этом кто-то из действующих лиц начинает разбираться со шляпой, то это явный намёк, что перед читателем шляпа и есть.

Мог Кункейро и создавать мифы. Из ничего он дал Галисии (историческому региону без собственной истории) необходимый для самоуважения материал. Ведь когда нет привлекающей внимания достопримечательности, то сойдёт даже столб. Почему бы не позволить Летучему Голландцу отправиться в последний путь именно из Галисии и почему бы не представить себе более правильный путь аргонавтов, чей путь пролегал не на восток в Колхиду, а на запад в Галисию, где имелось аналогичное превосходное руно.

Разобраться в представленном на суд читателя однообразном разнообразии безусловно можно, если иметь на то желание. При должной подготовке о Кункейро легко написать лестный отзыв. Но кому это надо? Поскольку и критику следует скорее обругать. Отчего читатель с удовольствием от противного раздобудет для чтения именно произведения Кункейро. Собственно, с обсуждения данного момента и начинался этот текст.

В сборник вошли повести и части произведений разных лет: «Записки музыканта», «Человек, который был похож на Ореста», «Год кометы и битва четырех царей», из книги «Школа врачевателей», из книги «Разные люди», из книги «Сказки и легенды моря», «Мятущийся дон Гамлет, принц Датский».

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

Юкио Мисима мог умереть в пятилетнем возрасте, но выжил. Он мог стать золотарём, но не стал. Его могли сделать камикадзе, но ему посчастливилось откосить от армии. Он многое мог, но предпочёл стать экстраординарной личностью. Нечто такое давило на него изнутри, не позволяя спокойно провести даже один вечер. Мисиме жизненно необходим был эпатаж и постоянное внимание. Он горел ярко и всё-таки сгорел, совершив харакири, окропив пол американской военной базы собственной отрубленной головой. В сорок пять лет он ушёл из жизни, а исповедь написал задолго до этого. Может сложиться впечатление, будто не было никакой маски — был лишь псевдоним Юкио Мисима, принадлежавший Кимитакэ Хираоке.

Чем Мисима не экзистенциалист? Его стиль не так уж далёк от манеры Германа Гессе, только Мисима был более цельной личностью и не придумывал каждый раз новое имя. Хотя говорить о цельности Мисимы не приходится — он был подобен переменчивому ветру. Только нескольким страстям Юкио не изменял — гомосексуализму и рукоблудию: они всегда стояли на почётном месте. Благодаря «Исповеди маски» читатель может узнать, каким образом формировалась личность автора, решившего правдиво рассказать о себе. А может Юкио всё наврал? Верить ему нельзя — он ради привлечения внимания мог о чём угодно рассказать.

На глазах читателя вырастает личность, воспитанная суровой бабушкой и в итоге ставшая мнительной и самовлюблённой натурой. Этому человеку не хотелось уподобляться окружению — его устремления всегда вступали в противоречие с общественным мнением. Разве могут дети мечтать о профессии золотаря? А ведь Юкио мечтал. И не только об этом, но и о многом таком, о чём мечтать было не принято. Конечно, японцы ко многому сохраняют толерантность, являя собой чуть ли не единое целое, где роль индивидуума практически не имеет никакого значения. И в этом плане Мисима воспарил над обыденностью, привлекая внимание к своей персоне.

Юкио с детства болел. Едва не умерев, он уже не мог более тридцати минут находиться на солнце. Шаткое физическое здоровье усугубилось психическими расстройствами. Он много читал и фантазировал. Ему нравилось убивать выдуманных героев самыми изощрёнными способами. Про тягу же к мужскому полу лучше Мисимы никто не расскажет. Сама тяга в рамках дозволенного, но внимание Юкио привлекали другие аспекты, довольно извращённые. Он разрушал себя с малых лет, не подозревая о возможности смертельно опасного срыва.

Собрать в одном месте столько отвратительного, не добавив в текст положительных моментов, само по себе подозрительно. Отчего же автор текста так упорно старался рассказать на страницах о себе только в таких оттенках, не стремясь найти ничего нормального? В такую исповедь нельзя верить. Впрочем, читатель волен положиться на честность автора, если ему так хочется. Но стоит ли придавать значение чьим-то мыслям, коли они наполнены фальшью? Говорить о честности тоже не приходится. Не надо позволять вешать лапшу себе на уши.

Эпатаж удался. Публика словам Мисимы поверила. Его вознесли на Олимп и вручили лавровый венок победителя. Он честно бегал по стадиону голым, как то требовалось на олимпийских соревнованиях. Пускай он немного при этом мастурбировал и взирал на собравшихся вокруг мужчин, вдыхая их пот и придавая этим себе ускорение. Главное в жизни ныне не почёт и уважение, а внимание любой ценой. Пускай для этого нужно вылить на себя ведро каловых масс. Не по настоящему, но опосредованно, Мисима золотарём всё-таки стал.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

Мо Янь однажды родился и ещё ни разу не умирал, вместо него это делали другие. Зато Мо Янь сумел их глазами показать самого себя. Пожалуй, подобный вариант автобиографии ранее никто не писал. Мо Янь слишком импульсивен, категоричен и обладает излишне поганым языком. Он создаёт иллюзию деревенского простака и не скупится на унижающие собственное достоинство слова. Поведать он мог о чём угодно, но предпочёл уделить внимание своей личности. И самое интересное, Мо Янь не является главным действующим лицом повествования — эту роль он отвёл другому человеку, вынужденному постоянно перерождаться. Именно от его лица Мо Янь предпочитает говорить. Только слишком часто Мо Янь забывает о чём пишет, отдаляя внимание читателя от страданий очередного перерождения. Книга «Устал рождаться и умирать» начинается бодро, но вскоре теряет очертания, всё более распадаясь и не неся уже того смысла, которого до этого Мо Янь придерживался.

У классической китайской литературы есть определённые черты, по которым она легко узнаётся. Мо Янь старается их придерживаться, но только на первых страницах, чтобы далее уже никогда о них не вспоминать. По своей форме «Устал рождаться и умирать» напоминает книги XIX века, где автор в начале каждой главы коротко сообщает её содержание, что убивает интерес у читателя XXI века, не терпящего, когда ему сообщают подобную информацию заранее. Содержание книги — это скорее сказка: Мо Янь соединил в повествовании представления китайцев о загробной жизни и буддийскую модель перерождений. Результатом этого стало вольное авторское представление о перерождениях одного человека, убитого ещё до появления на свет самого Мо Яня. Можно сказать больше, Мо Янь и этот человек родились практически в одно время, о чём читатель вскоре догадается, недоумевая от тех эпитетов, которыми автор награждает не только себя в утробе матери, но и унизительные выражения о своих же родителях. Как-то это расходится с нормами конфуцианской морали, как бы ещё не совсем уничтоженную Культурной революцией.

Самые яркие эпизоды книги связаны с жизнью осла, в теле которого главный герой перерождается в начале. Мо Янь не описывает состояние плода до родов. Читатель сразу знакомится с его первыми мыслями после появления на свет. Автор никого не жалеет, едко делясь словами человека, что ныне обратился в упрямое животное. Постепенно происходит отождествление, дающееся с большим трудом. Десять лет ему будет отведено прожить в данном обличье, и все эти годы стали для Мо Яня отличной возможностью рассказать о собственном детстве, которое он помнит плохо, зато от лица осла представляет их в весьма забавном виде. Это скорее эпическое представление быта осла, нежели серьёзное понимание мотивов человека, волей Владыки подземного мира принявшего обличье подобного существа. Не сказать чтобы Мо Янь переживал за подобные проделки, поскольку и себя он ни в грош не ставит, равняя едва ли не с самым последним созданием на планете.

Мо Янь не просто вспоминает себя, он ещё и цитирует собственные произведения, заполняя ими страницы. Будто нет новых мыслей — книга и без того напоминает свалку всего. Со смертью осла Мо Янь потерялся, не сумев вжиться в последующие перерождения. Безлико перед читателем проходит вол, также незаметно пройдёт собака. Некоторый всплеск у Мо Яня случится только при перерождении главного героя в свинью. Тут автор никак не мог стоять в стороне, поскольку вдоль и поперёк страницы исписаны выдержками из его труда по свиноводству, которые он с успехом применил в данном художественном произведении. Теперь читателя будет ждать более эпический рассказ, где найдётся место революции внутри стада и счастливому спасению от глупостей коллективного разума людей. Свинье Мо Яня не хватает размаха, поэтому её нельзя поставить в один ряд с Чжу Бацзе из «Путешествия на запад» У Чэнъэня. Думается, Мо Янь хотел создать нечто подобное, да не сумел.

Простых событий не происходит. Мо Янь родился и рос в сложное время. Его можно приравнять к китайской поговорке, говорящей, что плохо жить в эпоху перемен. В пятидесятых годах XX века компартия Китая наконец-то твёрдо встала на ноги, после многолетней гражданской войны и отражения агрессии японских милитаристов. Происходившие в стране события не принесли облегчения крестьянам, как и ранее изнывающих под гнётом. Описываемая Мо Янем история уникальна ещё и в том плане, что сюжет не просто отражает прошедшие события, но и показывает жизнь людей, которым Мао Цзедун позволил вести личное хозяйство. Когда весь Китай объединялся в колхозы, сохранился один крестьянин в Гаоми, выступивший против большинства — им был отец Мо Яня. На такой почве сами собой возникают трения между родителем и сыновьями. И это уже не проблема отцов и детей, а более трагический процесс, отчасти раскрытый Мо Янем для внимания читателя. В такой атмосфере было бы слишком кощунственным уделять внимание перерождениям главного героя, отодвинутого вследствие этого на задний план.

Надо было главному герою внимательнее читать «Тибетскую книгу мёртвых». В ней подробно рассказывается, как не ошибиться при перерождении. Впрочем, китайская мифология накладывает свои особенности: душа уже не нуждается в необходимости принять факт смерти тела и в очищении перед новой жизнью.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

Ирвинг Стоун предлагает читателю совершить экскурсию в жизнь художника-импрессиониста Винсента Ван Гога, чьё оставленное наследие стало эталоном мастерства. За основу для книги Стоун взял письма Винсента брату Тео, побывал во всех значимых для художника местах и встречался с людьми, которые лично имели возможность общаться с Ван Гогом или видели его со стороны. Более объективного труда быть не может, поэтому к версии Стоуна стоит внимательно прислушаться, как бы надуманно не воспринимались диалоги или мысли самого Винсента: невозможно полностью и достоверно отобразить вообще хоть что-нибудь. В своём творчестве Ван Гог тоже никогда не стремился правдиво показать воспринимаемый им мир, прибегая к помощи толстых мазков и большого количества краски. Читатель в книге Стоуна видит художника альтруиста, живущего ради людей, но страдающего от их непонимания.

Всем известный художник долгое время не мог найти себя, постоянно пребывая в поисках. Стоун начинает историю не с детства, а с первой любви, для которой Винсент был готов на всё. Не имея жилки к предпринимательской деятельности, Ван Гог постоянно жил в нужде, существуя за счёт богатых родственников, владевших художественными лавками в нескольких странах. Стоун планомерно переводит взгляд читателя с мук любви к творческим способностям критически оценивать искусство. Кажется, из Винсента должен был получиться отличный эксперт по картинам, умеющий выделить сокровище среди покрывшейся патиной медной шелухи. Только Стоун никак не акцентирует на этом внимание, строя повествование вокруг попыток Ван Гога найти себя. Отец Винсента был не совсем доволен, узнав, что сын в итоге решил стать священником, пойдя по его стопам, но отметил факт — среди их семьи в каждом поколении всегда были служители церкви. Именно с этого момента Стоун создаёт портрет глубоко несчастного человека, желающего счастья всем на свете и более лёгких условий труда, поскольку из-за низких способностей к богословию он был определён в бедняцкий шахтёрский городок, где люди боролись за существование, каждый день опускаясь в шахту и рискуя никогда не подняться наверх, пренебрегая собственной безопасностью.

Изначально любитель крестьянских мотивов, Винсент был введён братом в круг других художников, прозябающих на дне, но мечтающих о больших гонорарах за свою работу. Стоуну удаётся удачно отразить творческие метания самоуверенных в себе людей, среди которых Винсенту была отведена роль такого же сумасбродного человека, однако более способного в плане организации себе подобных. Не совсем безнадёжным оказался Ван Гог, проявив наследственный талант к умелому управлению. Если бы ему это быстро не надоело, то он мог создать крупное дело, за которое не решались браться другие люди, боявшиеся рисковать, связавшись с погрязшими в иллюзиях людьми, ломающими нормы классических представлений о живописи.

XIX век — время бурных волнений, сотрясавших Европу на всём его протяжении. Ван Гог жил в его второй половине, когда люди активно начали бороться за свои права и кое-где стали образовываться коммуны, в которых всё было общее и все доходы делились в равных долях между участниками. Идея Винсента объединить бедных художников быстро обрела популярность, а дальше Ван Гога не хватило. Без лишний сожалений Стоун рвёт благое начинание на куски, вновь и вновь подвергая Винсента душевным переживаниям.

Ван Гога всю жизнь называли дураком. И он был несчастным человеком. Однако, считал нужным оправдываться перед всеми, не допуская оскорблений в свой адрес. Если люди могут растить деревья, собирать с них урожай, то почему он не может их рисовать. Понятно, что это не приносит никакой пользы: с этим Ван Гог жил последние десять лет до смерти, шлифуя свой стиль рисования, в котором раз за разом находил недостатки, бесконечно перерисовывая один и тот же предмет. Его не смущали сравнения с тунеядцем, поскольку он считал, что получает заслуженное жалование об брата Тео, являвшегося ценителем любых новых взглядов на искусство, если человек мог показать действительно интересное видение, а не выступал в роли копировальщика.

В «Жажде жизни» читатель может найти изречение, что художник до шестидесяти лет из себя ничего не представляет, поскольку все его творческие потуги до этого момента — всего лишь годы ученичества. Стоун писал о Ван Гоге именно таким образом, показывая пребывающего в постоянном поиске человека. Величие — определение спорное; трудно сказать — можно ли его отнести к Винсенту, быстро сгоревшему от терзаний. Ирвинг Стоун создавал картину о жизни Ван Гога широкими мазками, в которых каждый разберётся самостоятельно.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

Зародившееся в Италии на рубеже XIX и XX веков движение футуристов радикально воспринимало рост человеческих возможностей в результате быстрого развития технических достижений. Люди смотрели вперёд с надеждой на скорые изменения в общественных ценностях, обязанных сплотить человечество в единое целое. Для раздробленной страны идея объединения казалась самой естественной. Вчерашние нигилисты отрицали всё, кроме прогресса. На их место пришли футуристы, взявшие на вооружение стремление двигаться вперёд, но с полным отрицанием истории. Настала пора забыть прошлое в угоду будущему. Одно портит впечатление от идей молодого итальянского движения — оно выродилось в фашизм.

Филиппо Маринетти видел во всём только сложности, предлагая их упростить. Его не устраивали художественные произведения, изобилующие описаниями от первого лица и с богатой лексикой, которую следовало сократить до примитива, оставив чуть ли не одни существительные и глаголы неопределённой формы, убрав при этом знаки препинания. Предлагаемые образцы — это полное отсутствие вкуса и чужеродная грамота, скорее формирующая при чтении образы. Впрочем, в будущем всё должно быть упрощено, может так будет и с языком. Маринетти не останавливается на литературе, рассказывая о своём видении музыки и всего остального, что можно упростить.

Во всём предпочтителен только новаторский подход, не имевший аналогов ранее. Если это стихи лесенкой — отлично. Если какофония в музыке — ещё лучше. Главное — не повторяться. Где-то бывшее ранее — должно остаться в прошлом и больше не заслуживает уважения. Футуризм становится направленным на постоянное обновление, пока не будет достигнута конечная идеальная точка. Однако, читая манифесты Маринетти, не веришь, что все его идеи могут быть воплощены в реальность. Человечество должно стать чем-то вроде муравейника, где нет любви, а есть только производство потомства, способного в едином порыве мыслить чуть ли не одним общим мозгом. Как при этом будут создаваться новые идеи — непонятно.

Когда человека не устраивает его настоящее, то он начинает прорабатывать внутри себя собственное видение, навязывая его другим. Это является по отношению к большинству людей, которых всё устраивает, экстремизмом. Желание поменять жизнь других в лучшую сторону похвально, но Маринетти выдвигает революционные требования, призывая уничтожать культурные ценности, исторические объекты и модернизировать архитектуру. Венецию он сравнивает с болотом, предлагая проект из геометрически правильных фигур, в чертах которых ему видится красота. Футуристы желают уничтожить всё, заменив и упростив до безобразия. Была бы их воля, то они могут закрыться от Луны, свет который отныне не нужен людям, поскольку его можно заменить электричеством.

Футуризм арелигиозен — Маринетти предлагает испанцам вымарать католичество. Футуризм вне социальных различий — англичане должны забыть про аристократизм и двадцатилетних атлетов-гомосексуалистов. Футуризм за войну — она поможет остаться на Земле только одному типу людей, доказавшему право на существование. Футуризм порицает спонтанное развитие — отношения между полами должны быть механическими. При этом футуризм выступает за права женщин, считая — феминизм сможет разрушить институт брака и семьи. Маринетти утверждает, что футуризму нужно много трупов, принесённых во благо прогресса. Он призывает устранить индивидуализм.

Со стороны всё это воспринимается за стремление довести общество до полной деградации. Футуристы смотрели вперёд, но откатывались в развитии назад. Их желание приравнивать к никчёмности достижения человеческой мысли исходили из неспособности добиться успеха на фоне великолепных произведений. Там, где писатели-футуристы выплёскивали на бумагу свои невнятные произведения, композиторы-футуристы подменяли классическое звучание непонятными шумами и прочими звуками. Безусловно, многое из стремлений футуристов всё-таки нашло воплощение в жизни. Однако, большинство людей продолжает сохранять трезвый ум, памятуя о том, к чему приводят попытки выразить себя нетрадиционными способами, что с виду безобидны, но таят в себе предвестие грядущих социальных проблем.

Маринетти был слишком горячим на действия человеком, своими взглядами напоминая другого, более позднего политика, чьи воззрения «о благе для мира» стали настоящим проклятием человечества. Пускай история и дальше движется скачками, но люди не меняют своих взглядов кардинальным образом, делая это постепенно.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

Твори — не хочу: девиз современной жизни звучит довольно прозаично. Создавай наиболее несуразное, чтобы выделиться яркостью и взрывающим мозг пониманием действительности. Сири Хустведт полностью погрузилась в описываемый ей мир, предложив читателю историю об утраченных ценностях, возросших под видом хорошо сдобренного перегноя классической культуры, отныне утраченной и вымаранной в угоду извращённым вкусам новой волны искусствоведов, которым неведомо чувство действительно прекрасного. Пусть всё вокруг кричит, а ты успевай только примечать самое дикое. Такая ситуация хорошо прижилась в мире изобразительного искусства и среди ваятелей скульптур. Зрителю надоели реалистичные картины и формы, ему отныне нужны творения с сокрытым подтекстом, о смысле которого у каждого может быть своё личное неопровержимое мнение. Мир литературы не настолько податливый, но и в него вторгаются писатели, желающие своими стараниями воплотить на бумаге весь тот регресс, уничтожающий понимание прекрасного. Хустведт частично становится не только рупором деградации общественных ценностей, громко провозглашая об этом со страниц книги, но и сама вносит коррективы в литературные традиции: отринув классиков, пододвинув реалистов, устранив модернистов, забыв про фантастов, чтобы пополнить ряды сумбуристов, до которых потоку сознания никогда не подняться.

Хустведт широко наполняет книгу энциклопедической информацией, мешая выдуманные ей истории с некогда происходившими событиями, дополняя сюжет психиатрическими терминами, давая читателю понять только одно — мир искусства является уделом людей с нетрадиционным восприятием реальности. При этом Хустведт сама цинично восседает на этой удобренной почве, едко замечая обо всех модифицированных продуктах, порождаемых воспалённым умом творца. Если методы лечения Шарко укладываются в понимание адекватного подхода к лечению пациентов с отклонениями, то проблемы подверженных булимии и анорексии людей, совместно с погружением в описание жизни Байрона — это хлопья из воды, залитые водой, да в тарелке из воды, которые есть предстоит ложкой из воды: суть полна воды, её можно понять только умыв руки, чтобы следом воспользоваться полотенцем из воды. Перед читателем предстаёт каша из воды.

Духовный мир художников читателю не станет ближе, поскольку «Что я любил» не сможет внести конкретной ясности, кроме сумбурного изложения воззрений Хустведт на мир искусства, который по её мнению давно сгнил, не имея шансов на возрождение. С автором можно согласиться, а можно и не соглашаться, учитывая, что отображать мир реалистично ныне можно с помощью других средств. Нет никакого интереса, когда живопись может быть легко заменима на работы фотохудожников, а получить потрясающий кадр под силу любителю, чей объектив всегда рядом с ним. Модернисты и появились в мире искусства, когда человек освоил технику фотографирования. Художественные школы сменялись, пока не стала ясна ситуация с заходом в полнейший тупик, отринувший направления в угоду таланта каждого отдельного индивидуума. Стоило ли ради понимания этого писать целую книгу, стараясь внести подобные элементы в литературу? Хустведт ответа на данный вопрос не даёт, а просто рассказывает свою историю вымученным языком, через который не каждый сможет прорваться.

Искусство только начало развиваться, дав возможность множеству людей выражать своё видение мира, поэтому о деградации говорить ещё рано. Другое дело, что всё это вызывает иной раз культурный шок, но его надо просто преодолеть и ожидать новых творений. Кому-то нравится нестандартный подход, способный в один момент стать прорывом для отдельного направления. Литература пока держится за чёткий строй слов, в котором нет нужды плавать. Но бывают и бассейны колыхающейся воды: «Что я любил» из таких.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

Маргарет Этвуд можно сравнить с Вирджинией Вулф наших дней. И если Вирджиния была в тренде — настоящей находкой для издателей, то к какой волне стоит отнести Этвуд, чей поток сознания модернизировал понимание «женской литературы», смешав в разных пропорциях внутри себя реальность и фантазию? Классические писатели предпочитали следовать строгой линии повествования, концентрируясь на психологической составляющей — этого сильно не хватает насыщенной сюжетными линиями современной литературе, построенной по принципу многостраничного общения персонажей друг с другом на самые различные темы, где постоянно происходит какое-то движение вокруг разных обстоятельств, а то и в виде хаотичных прыжков, где легко запутаться. Этвуд, безусловно, писатель наших дней, а у издателей сейчас основное желание — это выпуск шокирующих публику книг. «Слепой убийца» — это брань на страницах, грязь в мыслях героев и фантастическая составляющая. Иного нет.

Породить альтернативу легко. Труднее её представить в выгодном свете. Альтернатива может сильно увлечь читателей, но ещё больше оттолкнёт. В альтернативе часто предлагается нестандартный подход не только к изложению, но и мыслительный процесс героев книги далёк от привычного. На всём этом Этвуд строит сюжет, наполняя «Слепого убийцу» переживаниями старой женщины, сказками о маленьких тихих преступниках и проблемами одной доведённой до крайности семьи. Везде присутствует элемент таинственности, а загадка вытекает из загадки, которые читатель либо будет решать, либо вновь и вновь — отрывать глаза от чтения, чтобы в n-раз высказать потолку о своих накипевших эмоциях. Как говорит сама Этвуд: «Собачьи какашки оттаивают», поясняя подобными вкраплениями в текст всю суть происходящих событий, что подобно означенному продукту жизнедеятельности организма становятся всё более видимыми читателю. Если с первых страниц трудно уловить взаимосвязь нескольких сюжетных историй, то чем дальше, тем оттаявшее более доступно анализированию и установлению степени поражения, но вместе с этим появляются и все сопутствующие характеристики, позволяющие задействовать обоняние, а кто-то даже сможет распробовать на вкус, если появится такое желание.

Брань на страницах книги может вызвать шок, а может и не вызвать — это зависит от подготовленности читателя к необходимости современных писателей прибегать к отображению вульгарного поведения людей. Только Этвуд использует данный приём не ради выражения эмоций героев книги, а скорее просто так, исходя на брань от своего собственного лица. Это так похоже на добрую часть современной американской литературы, что наличие таких элементов обязано быть, дабы потешить чувство запретного, когда вокруг только и говорят о необходимом соблюдении нравственности. От брани и вульгарности критики тоже обычно пребывают в восторге, вознося такие книги на вершину творческой мысли, находя в этом личное удовлетворение, а может и привычно выступая против массового пристрастия рядовых читателей к более попсовым произведениям литературы, где наличие нравственно низких моментов просто недопустимо.

«Слепой убийца» содержит многое из того, что может быть присуще людям, поскольку Этвуд взялась отобразить целую жизнь человека, прошедшего едва ли не через всё. Что и говорить, если от менархе неподготовленные девочки бьются в истерике и кричат о приближающейся смерти, а публика жаждет мистического тайного начала, способного отрыть скрытое от глаз среднего обывателя, когда дошедший до предела писатель сводит счёты с жизнью, наказывая окружение за накопленные обиды, оставляя после себя ворох разнообразных эмоций, среди которых самое важное значение отдаётся возникающему чувству безвозвратной утраты. Этвуд использует в своём подходе к написанию книги практически всё, что помогает наполнять страницы текстом, чтобы мыльная мелодрама показалась чем-то несущественным, если её сравнивать со «Слепым убийцей» — далёкой от понимания книгой, содержащей в себе чрезмерное количество различных происшествий, суть которых не несёт ничего, кроме развлекательного элемента.

Сводить воедино распустившиеся нитки трудно, и далеко не факт, что это могут сделать дети. Не сможет это сделать и «Слепой убийца», написанный престижной премии для, чтобы было трудно сказать что-то по существу, да легко сделать вид умного человека, который всё понял, да ещё и оценил по достоинству книгу, которую другие понять не смогли.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее