trounin.ru

Вторая Мировая война — странная война. В том плане, что её дают для представления в качестве жестокого сражения, прежде никогда не бывалого. Вторая Мировая война — ещё и не гуманная война, учитывая проводимые учёными Третьего Рейха эксперименты, и, особенно, газовые камеры, в которых массово убивали людей. Но так ли это? В чём отличие от той же Первой Мировой войны, когда повсеместно применялись боевые отравляющие вещества? Фотографии тех времён напоминают ожидаемое будущее — люди в противогазах, за которыми на горизонте поднимается облако ядовитых химических соединений. Так и хочется спросить, отчего с Ленинградом немецкое командование не поступило сходным образом? Разве только сказать, будто проявило гуманность. Вера Инбер об этом тоже задумывалась, только вот никто не травил Ленинград, продолжая удерживать в глубоком кольце осады. Порою на двести километров от города никого не было, но всё-таки ленинградцам приходилось страдать, им не могли доставить пропитание.

Вера Инбер могла и прежде наполнять дневник. С августа 1941 года записи стали выделяться отдельно. Война казалась приближающейся к Ленинграду: по ночам на горизонте возникали вспышки от далёких воздушных боёв, начиналась эвакуация, вместе с тем в город пришёл поток раненных. Вера Инбер принимала участие в операциях, она видела множество осколочных ран. В сентябре Ленинград был окружён — началась блокада города. Сам «Ленинградский дневник» имеет и другое название — «Почти три года». Такое количество времени продлилась блокада — если говорить точно, то восемьсот семьдесят один день.

С января 1942 года люди начали умирать от голода. Жителям не хватало того количества пропитания, которое выделялось. Если же нормы поднимали, это не означало, будто на следующий день их не урежут вдвое. Не было ленинградца, не напоминавшего внешним видом скелета. В самом город всё больше возникало пожаров, чаще случавшихся от постоянных авианалётов. Но ещё чаще пожары возникали из-за перевозимых трупов, запах которых скрывали тлеющими ватниками. Вот те ватники и становились причиной пожаров.

Сама Вера Инбер жила культурной жизнью. Досуг она заполняла личным творчеством, посещением симфонических выступлений, читала людям «Пулковский меридиан», с оным выступая на заводах.

С того же 1942 года ленинградцев интересуют мировые новости. Они узнают про бомбардировки британцами Мюнхена, про неудачи немецких соединений в Африке, печалились от успехов Третьего Рейха во Франции. Вместе с тем, ленинградцы знали про успешные действия под Москвой, становилось известно про Сталинград. А когда начнутся успехи в отражении немцев под Ленинградом — появится надежда на скорое избавление от мучительного ожидания освобождения.

Вскоре Вера Инбер и вовсе улетит на самолёте в Москву, немного погодя вернувшись обратно. Вроде бы Ленинград не должен был продолжать страдать, но немецкие бомбардировщики совершали налёты даже чаще, чем то они делали в блокаду.

Понимать «Ленинградский дневник» лучше вместе с поэмой «Пулковский меридиан», тогда создастся в меру полная картина, пусть Вера Инбер и не настолько подробно описывала будни блокады, как того могло желаться читателю. Нет, Вера Инбер писала о происходившем с нею, о некоторых тяготах жителей, про новости извне и про собственную культурную деятельность. Так оно и должно быть. Во всяком случае, «Ленинградский дневник» не обязательно было публиковать, он мог остаться личным свидетельством о пережитом. Мало ли таких записок вели ленинградцы в блокаду… о многих просто ничего так и не стало известно. Может и никогда не станет, если потомки не решатся на их публикацию, либо то сделают другие люди, не посчитавшись с волей уже умерших авторов.

Автор: Константин Трунин

» Read more

В 1934 году Паустовский пишет рассказ «Сардинки из Одьерна» для журнала «30 дней». Морякам надоело терпеть жестокие условия эксплуатации, вследствие чего они подняли восстание. Обидно было морякам доводить себя до истощения, а то и погибать, ни копейки за то не получая.

За 1935 год есть два рассказа: «Музыка Верди» и «Воздух метро» — сумбурные по содержанию.

1936 год: некрологический панегирик «День смерти Горького» (впервые как «Завидная жизнь» в «Литературной газете»).

1937 год: очерки под названием «Вторая Родина» («Чтение географических карт», «Чёрная вода», «Трава и ветер», «Жёлтый свет», «Признание») — соединение самостоятельных работ и включённых в другие труды писателя. За тот же год рассказ «Новые тропики» — Паустовский повествовал про 1923 год, когда ему довелось побывать в Поти. Для книги Киплинга «Мятежник Моти Гадж» Константин написал статью «Редиард Киплинг». Сообщалось о фантастическом заработке писателя — получал шиллинг за слово, в переводе на тогдашние деньги — пятьдесят копеек золотом. Воспевал Киплинг могущество имперской Англии, человечество воспринимал в качестве удобрения для её величия.

1938 год: в Советском Союзе вскоре будут выпускать «1080 паровозов» в год, таково содержание одноимённого очерка. Только выпускать будут не простые паровозы, а лучшие в мире. Это не помешало Паустовскому отвлечься на занимательное сочетание фамилий и профессий, либо характера их владельцев.

В том же году для «Нового мира» Константин написал жизнеописание «Маршала Блюхера», про его находчивость, твёрдость и успехи на Дальнем Востоке. Знает ли читатель, что благодаря Блюхеру столкновения с китайцами получили лишь прозвание военных конфликтов, тогда как они не смогли перерасти в более крупномасштабные боевые действия. Однако, учитывая вскоре последовавшую опалу, материалы о Блюхере, особенно благоприятного для него содержания, к печати быть допущены не могли. Вот и жизнеописание в исполнении Паустовского никогда не перепечатывалось в других изданиях.

Ещё один рассказ за 1938 год — «Семья Зуевых», напечатанный в «Комсомольской правде» к двадцатилетию Комсомола. Сообщал Паустовский про недопонимание старым поколением недавно народившегося. Высказывалось возмущение, поскольку непонятно, куда подрастающее поколение так сильно спешит. Вроде бы впереди столько предстоит, а они уже успели перешагнуть за ожидания, воплотив их в жизнь. Допустим, ежели прежде начинали читать определённые произведения, завидуя тем, кто ещё не успел с ними ознакомиться, то теперь и вовсе складывается ощущение, будто дети читают великие литературные труды прошлого, едва успев сменить пелёнки на штаны.

1939 год: для «Правды» Константин написал очерк про «Алексея Толстого», отметив пристрастие писателя к фольклору.

1940 год: рассказ «Речной штурман», опубликованный лишь девятью годами позже в журнале «Советская женщина».

1942 год: «Рассказ бойца Петренко» — дед травил байки о войне, ему мало кто верил.

1943 год: «Остановка в пустыне» — повествование на военную тему. «Струна» — дело было в условиях тяжёлых боёв. У музыканта рвалась струна за струной, пока не осталась единственная. Взять новые струны неоткуда. Музыканту предложили играть, каким образом поступал Паганини — на одной струне. И у него получилось. Но и последняя струна порвалась, может быть от осколка рядом разорвавшейся гранаты. Пришлось музыканту идти на фронт рядовым бойцом, где он и принял смерть.

Казалось бы, за авторством Паустовского не отмечалось стремления писать на военную тематику. Но, при пристально внимании и должном старании, получалось находить даже статьи о войне. И писал Константин с присущей ему пронзительностью, поскольку того требовали обстоятельства, складывающиеся из-за необходимости находить светлые моменты. Получалось грустно, вместе с тем и морально возвышающе.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Так читатель и не дождался от Булгарина откровений. Зачем тогда вообще было внимать «Воспоминаниям»? Фаддей решил окончательно ограничиться событиями войны со шведами. Теперь он нарушил собственное обещание, всё-таки немного рассказав о своём участии. Но, опять же, больше уделял внимание политическому аспекту. Гораздо интереснее Булгарину было обсудить действия Наполеона, поведать про встречи французского деятеля с испанским министром Мануэлем Годоем, носившим титул князя мира, сообщить про лишение Бурбонов неаполитанского и испанского королевств. Говорил и про договорённости между Александром и Наполеоном, как решалась судьба Польши, окончательно растворявшейся в соседних государствах. Немного про бунты поляков, усмирять которые довелось и Фаддею.

Однажды к Булгарину подходил финн, уже много лет спустя, после отторжения Финляндии в вечное российское владение. Он отвечал, насколько жизнь населения преобразилась, нежели приходилось терпеть лишения при шведах. Вообще Фаддей стремился показывать, каким образом он радеет за Россию. Потому и финны у него рады переходу под владение русского царя. Радел Булгарин и даже так, что не против оказывался устранять всякого, выступавшего против действующего положения дел. Собственно, за то Фаддея современники и не любили, обидно отзываясь в многочисленных эпиграммах. Потому в «Воспоминаниях» Булгарин прямо сообщает — нужно говорить правду по существенно важным моментам, никак не стремясь умалчивать.

Из совершенно непонятных побуждений, Фаддей завёл повествование о жизни и деятельности Михаила Сперанского. Знакомя читателя с биографией сего замечательного политического деятеля, Булгарин поведал обо всём, начиная с ученической скамьи, оглашая взлёты и опалы, подведя к основному — сибирскому губернаторству. Фаддей сделал акцент на деятельности Сперанского в Сибири, где тот в качестве губернатора отдавал под суд всякого чиновника, не взирая на чины и звания, находя для того весомые причины. Именно потому Фаддей считал, что Сперанского в Сибири никогда не забудут, веки вечные он будет в почёте у сибиряков. К сожалению, уже спустя сто лет про деятельность Сперанского в Сибири не помнят совершенно, ежели где и вспоминая, то в Иркутске, где Михаил и пребывал в качестве губернатора.

Шестая часть воспоминаний продолжит умалчивать о самом интересном — Булгарин не спешил сообщать, каким образом он оказался в армии Наполеона. Понимая это, Фаддей оговаривался, ведь не зря он сообщал отрывки из виденного, слышанного и испытанного в жизни. Не обо всём он будет сообщать читателю, а только о некотором. Причём, потому он и рассказывает про разное, ибо об этом слышал. Например, взялся рассуждать о тактическом гении Суворова. В чём же гений заключался? Ни в чём! Как же так? Очень просто. Фаддей уверен, изучать тактические изыскания Суворова бесполезно — их нет. Не может быть: скажет читатель. Очень может. Вся тактика Суворова заключалась в действии нахрапом, вооружившись русской удалью. Именно так и никак иначе. Читатель должен запомнить это. Суворов всегда шёл напролом, благодаря чему и одерживал победы.

У Булгарина имелось ещё десять лет, дабы найти силы и поведать о дальнейших воспоминаниях. Однако, такого не случилось. Не стал Фаддей рассказывать про литературную деятельность, каким образом был причастен к Третьему отделению. Всё тайное — таковым и осталось. Булгарин сообщал про разное, о чём легко узнать и из других источников. Да и сам он черпал информацию из разных мест, немного добавляя и от себя. Получилось так, что «Воспоминания» сообщали информацию о юных годах Фаддея, тогда как прочее — набор любопытных обстоятельств о постороннем.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Интересные были раньше времена, о них со слезами только и говорить. Взять Фонвизина, поэт он вроде, славный литератор, переводил прозу, сам литературные творения создавал. Но из чего он вырос? Вырос он из грязи. В той грязи он с рождения по уши погрязал. Никто и ничего тогда не знал, и может статься так — не знали учителя, чему брались учить. Не ведал Фонвизин правил грамматики толком, в географии оказывался слаб. Но приметили его склонность к языкам, за него определив дальнейшую судьбу, в царскую контору переводчиком направив. Довольно категоричным был Семён Брилиант, сказывая про Дениса Фонвизина, попутно унижая власть монархов. И будет думаться, словно написана биография позже, когда установится советская власть. Но год издания 1892, тогда остаётся к иному выводу придти. Писал Брилиант биографию, придерживаясь единой линии повествования, не боясь опалы за остроту использованных им выражений.

Обязательно нужно сказать о предках Фонвизина. Они, как и у всех дворян, откуда-то да когда-то пришли в Россию. Один из предков воевал против Петра Великого, был им пленён и вот обжился в новой для себя стране. И как-то вовсе так неважно, что предков у Фонвизина и без того хватало на российских просторах. Однако, так принято было — предков вне пределов русских искать. Пусть будет так, опираемся в суждения ведь всё-таки больше на происхождение фамилии, чем самого рода.

У всех биографов одна черта — любовь к письмам Фонвизина. Причина очевидна — иных источников о нём почти не найти. Потому и Брилиант принялся донести до читателя их краткую суть. Становилось понятно, с каким пренебрежением Фонвизин относился к заграничным порядкам. Кто бы ему не говорил, будто в Европе живётся свободно, не испытывая угнетения царя… Всё это вздор: мог думать наш Денис. Свободы больше у крепостного в России, чем у того же француза, сидящего в кабале многажды тяжелее. Во Франции рабство на каждом углу! Такими наблюдениями делился Брилиант, опираясь на письма Фонвизина.

Но нет! Брилиант всё чаще начинал оспаривать мнение человека, им взятого для исследования. Ему показалось удобным наращивать объём биографии, стараясь найти противоречия в словах Фонвизина. Он специально искал разночтения, делал на том акцент, не видя различия, когда и зачем то было сказано. Может Брилиант истинно считал, что мнение человека не должно меняться на протяжении жизни, обязанное оставаться навсегда таким, каким однажды было высказано. Всему возразит Семён, разоблачив Фонвизина в домыслах, в том числе касательно и французского рабства.

Почему так? Довольно очевидно. Не могло быть так, чтобы при российском монархе вообще кому-то хорошо жилось, особенно крепостным. Раз так, тогда Брилиант станет разносить любое недовольство Фонвизина Европой. Безусловно, в Европе ничего хорошего не происходило, да говорить, будто там было хуже, нежели в России — такого мнения Семён стерпеть не мог.

Что ещё можно сказать про Фонвизина? Вполне очевидно, про пьесу «Недоросль». Обязательно следовало обсудить и придерживание стороны Панина, вследствие чего Фонвизина никак не желали ценить при дворе, вполне обосновано считая за шпиона. Как видно, не слишком получается рассказывать про человека, чей жизненный путь стался скоротечен. Зато он лучше изучен, чем жизнь другого литератора тех дней — Якова Княжнина.

Как бы не говорил Брилиант о Фонвизине, делал он то с позиции, казавшейся ему правильной. Хорошо, что есть биографии за авторством других исследователей, с чьими версиями жизнеописания Фонвиза можно знакомиться без ограничений.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Обречён Иван Крылов остаться в памяти потомков в качестве баснописца, словно ничем другим в жизни не занимался. Хотя, знакомый с его творчеством обязательно скажет — басни составляют лишь второй период творчества Крылова, тогда как до того он пытался найти себя, в чём не менее преуспел. Но, за давностью лет, Крылов всё равно остался в памяти в качестве баснописца, в образе мудрого дедушки, способного подмечать несуразности, облачая их в аллегорическую форму. Об этом пишет каждый его биограф. Для них Крылов — есть средоточие понимания сущего, при этом нисколько не добродушный старик, скорее опасный для царизма индивидуалист. Это обосновывается на примере басен, непосредственно им самим написанных. Оказывалось, Иван Андреевич брался осуждать поступки царя Александра. И даже когда он к тому не стремился, цензура всё равно могла подозревать нечто, способное взбудоражить общество. Таким и выходит каждый раз Крылов, стоит взяться за очередную биографию. Таковым вышел и у Сергеева.

Сергеев начинает рассказ с особенности восприятия Крыловым биографий. Жизнеописаний Иван Андреевич не любил, особенно тех, которые пытались составлять про него. Все прижизненные варианты он браковал, считая, что и без того о нём рассказано сверх меры. То может объясняться изменением жизненной позиции, ведь он с начала XIX века не желал, дабы вспоминали про его юношеское противление власти, про открыто сообщаемые мысли. Таковое восприятие современником загубит всякую басню, в которой допустимо найти любой смысл, поскольку данный литературный жанр допустимо воспринимать в какой угодно трактовке.

Всё же, как происходило становление Крылова? Сергеев показывает сперва его отца, бедного дворянина, книголюба, пострадавшего от творимых пособниками Пугачёва бесчинств. Что было дальше? Взрослевший Крылов утопал в море книг, предпочитая знакомство с литературными сюжетами всему прочему. Он и сам пробовал писать, пусть и удачно, зато не умея добиться внимания к его творчеству от других. Путь по данной стезе приведёт его в оппозицию к любой власти, каковая бы на тот момент не имелась. За это Крылову пришлось пострадать, он пропал, позже возникнув вновь, уже переосмысливший им совершённое и готовый жить с иной трактовкой действительности.

На самом деле, как бы того не хотелось, Сергеев воспринимает литературный путь Крылова с позиции советского человека. Например, всякое произведение против галломании неизменно трактовалось в качестве мировосприятия самого Крылова. Или все его выступления против царизма — прямо бальзам на душу члена общества, порицающего царскую власть. С позиции принятия этих двух аспектов биография большей частью и создавалась.

Узнать про молодые годы Крылова с помощью биографии от Сергеева не получится. Был лишь сделан намёк на необходимость того, тогда как толком ничего рассказано не было. Оказалось достаточным слегка разрушить образ старого мудреца, вполне обычного человека, когда-то бывшего в состоянии юнца, чтобы этим полностью удовлетвориться. После Крылов воспринимается неизбежно баснописцем, с подробным разбором избранных басен, особенно тех, где в аллегорической форме критиковались действия царя Александра и его кабинета.

Остаётся сожалеть, что Сергеев остался в узких рамках советского мышления, не допуская многообразия вариантов человеческого мира. Как знать, может Крылов и не противился царской власти, поскольку он ей особо и не противился. Да и зачем выступать против чего-то, когда достаточно в шутливой форме намекнуть на неверные поступки, дабы в очередной раз люди осознали — все могут ошибаться, какого бы происхождения они не являлись. Вовсе не требуется считать, будто человек на протяжении жизни склонен придерживаться одних и тех же позиций, словно он раз и навсегда решил считать именно так, и никак иначе.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Есть ли издание, содержащее все сохранившиеся письма Лескова? Не имея такового, приходится опираться на имеющееся. В собраниях сочинений письма непременно печатались, но в урезанном виде. Словно читателю интересен не Лесков-человек, тогда как Лесков-публицист гораздо важнее. Поэтому письма семейного или религиозного характера придётся искать в разрозненных изданиях, то есть собирать их по крупицам. Пока же приходится говорить сугубо о деловых письмах. Можно не упоминать лиц, с которыми общался Лесков — все они были деятелями, близкими литературе, порою бывшие её неотъемлемой частью.

Характерно то, что в 1881 году Лесков продолжал ощущать гнёт опалы. Годы шли, а его работы прежних лет оставались в памяти. Из-за этого он находился под пристальным вниманием у цензуры. Поэтому, взвешивая возможность к публикации, Лесков заранее говорил про имевшийся у него материал, который он публиковать не будет, поскольку заранее знает — цензура не одобрит.

Другая сторона литературного процесса, рассмотренная Лесковым, касается измельчания критики. Не стало криков уровня Белинского. И не по причине, будто таких нет. Отнюдь! Самому читателю перестали нравиться подобные критические статьи, поэтому на один уровень с Белинским становиться бессмысленно. С этим приходится мириться, так как ничего другого не остаётся. Надеяться на обстоятельную критики отныне нет надобности. Хорошо, если просто грязью не обольют, причём без всякой на то подлинной необходимости. Получалось, критик писал по желанию читателя довольно примитивно, ничего по существу не сообщая, может и толком не представляя, о чём взялся судить, вероятно и не прочитав о произведении больше, нежели находится за словами на обложке.

В 1883 году Лесков серьёзно сожалел о незнании французского языка. Он прямо так и говорил, что будь у него такая возможность, он бы и на день не остался в России. Но куда ему податься, если в языках он не преуспел? С русским далеко не уедешь. Неужели Лесков мог подобное сказать? Однако, в письмах написано о том прямо, отчего сомнения сходят на нет. Да, Лесков желал покинуть Россию, может того не собираясь делать в действительности. Почему бы и нет, ежели ему не нравился курс, к которому переходила Россия.

С 1887 года Лесков вступился за идею Льва Толстого — достояние человеческой мысли должно распространяться свободно. Ведь известно, с каким усердием Толстой начинал бороться за право собственных произведений на бесплатное распространение. Пусть то, что написано им прежде — продолжает быть его собственностью, но написанное отныне — становится народным достоянием. Не столь щедро, но и Лесков начинал призывать к тому же. Он считал вполне уместным допустить издание некоторых своих произведений, не получая за то отчислений.

Пожалуй, на такой ноте и надо завершать знакомство с литературным наследием Лескова. Пусть, о чём бы он не писал, распространяется без ограничений. Правда, приходится то признать, в представлении читателя последующих поколений, Лесков остаётся автором «Левши». О чём он писал ещё, как раз про то и хотелось сообщить. Как видно, наследие Лескова не такое уж малое, невзирая на незначительное количество объёмных работ. Всё-таки Лесков старался писать, этим он зарабатывал на жизнь, всё равно оставаясь честным, стараясь творить не на злобу дня, но со злобой от каждого дня. Спустя время покажется, столь усиленно бороться вовсе не требовалось. Как-то так получилось, что Лескова не приняли ни при царском режиме, постаравшись забыть и при режиме советском. Что же, пора начинать вспоминать.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Больших биографий о себе Лесков не писал, на его счету короткие автобиографические заметки, оставленные по случаю. Особых изысканий из них усвоить не получится — это попытка Лескова определиться, откуда он пошёл, какое значение вследствие этого может вообще иметь. Выходило не очень. Ведь чем мог порадовать читателя Лесков? Кто он такой, как не писатель, к чьему творчеству относятся с подозрением. Примерно так он будет говорить в первой из заметок, по дате написания относящейся, скорее всего, к 1885 году, хотя могла быть написана и тремя годами раньше. В тексте сообщалось, что он — Николай — устал понимать себя отдалённым от русской литературы: как физически, так и мысленно. Такое состояние с ним длилось на протяжении последних десяти-пятнадцати лет. Только вот опалы Лесков удостоился много раньше, за свои чрезмерные интересы к изучению нигилизма.

Что же говорит Лесков о себе и своих предках? Себя он считает выходцем из дворянской семьи, с существенной оговоркой. Дворянства добиться удалось его отцу, будучи обладателем честного взгляда на жизнь и непробиваемого в данном плане характера. Отец у Николая никогда не пытался стоять за спинами, либо изыскивать милости у кого бы ни было, даже от собственного отца он предпочёл отдалиться. Дело заключалось в следующем: дед Лескова, как и прадед, являлись священниками в Орловской губернии. Потому и отец должен был стать священником. Отец на это не согласился, вследствие чего был выставлен из дома без всего. Так оборвалась духовная нить, уступив место дворянской. Сам Лесков воплотил в себе обе разрозненные нити семейства, проявив интерес к духовной составляющей и к дворянской, правда чиновник из него не задался, зато получился писатель.

Вторая автобиографическая заметка написана Лесковым ближе к 1890 году, опубликована посмертно. Считается, она предназначалась для внесения в подготовленную заранее библиографию. Требовался краткий очерк, чему Николай полностью удовлетворил. В сжатом виде им сообщались сведения о родителях и месте рождения, о наиболее важных литературных произведениях и гонорарах, за них полученных. При этом Лесков рассказывал о себе в третьем лице, будто и не он вовсе писал данный текст.

Ещё одна заметка написана в 1890 году, примерно для той же цели, что и предыдущая. К Лескову проявляли всесторонний интерес, чему требовалось удовлетворять. Теперь Николай говорил о себе не таясь. Но и эта заметка прижизненно не публиковалась, она стала частью издания 1904 года, посвящённого исследованию жизни и творчества Лескова за авторством Фаресова.

Николай словно действительно писал заметки про свою жизнь от скуки, толком ничего о себе не сообщая. Читателя мог интересовать сам Лесков, его личность, устремления, интересы, совершённые поступки и желания, каковые осуществились, либо которые не смогли сбыться. Ничего подобного Николай не думал сообщать, может не считая нужным, а то и вовсе осознавая излишним. Почему? Порою знать о писателе лишнее не требуется. Для того он и писатель, чтобы рассказывать о других, но никак не быть объектом для интереса со стороны, если речь не о творчестве. К слову говоря, в том и заключается суть исследования творческого наследия, чтобы не смешивать необходимое к познанию с совершенно не касающимся того.

Скажем спасибо Лескову уже за оставленные автобиографические заметки. Вполне достаточно знать, при каких обстоятельствах он получил право на жизнь, уже из этого смея делать некоторые выводы, так важные для лучшего понимания творческих порывов. Всё-таки не из простых побуждений Николай оставил ряд примечательных произведений о духовном.

Автор: Константин Трунин

» Read more