trounin.ru

Есть среди наследия Паустовского отзывы о творчестве коллег по литературному цеху. Не всегда Константин говорил искренне, в иные времена от вынужденной натуги. И редко писал обстоятельно, скорее сообщая в качестве короткого сообщения, а то и вовсе сиюминутного упоминания. Были у него авторитеты, к которым он подходил основательнее, вроде всегда сохранявшейся у него любви к деятельности Александра Грина. Имелись и такие авторы, на которых он обращал внимание в силу необходимости. Вместе с тем, зная о созданных Константином обстоятельных портретах, как то было с биографиями Ореста Кипренского, Исаака Левитана и Тараса Шевченко, подобное можно было сделать о ком угодно… чего не случилось.

В 1937 году Паустовский написал предисловие к книге Оскара Уайльда “Преданный друг”. Представляемый читателю писатель вышел угнетаемым монархическим режимом человеком. Уайльд не терпел видеть людей несчастными, даже бездомного, пребывавшего у него под окнами, он одел в приличную одежду. Так он всегда поступал. И всё же был вынужден оказаться в тюрьме, а после отбыть во Францию, умерев в забвении для соотечественников.

В 1938 году в “Литературной газете” опубликован некролог на смерть Александра Малышкина. Новость о его кончине стала для Константина ударом по сердцу. Годом позже за авторством Константина определяется очерк из записной книжки “Случай с Диккенсом”. В описании короткого эпизода показывалось, насколько творчество английского писателя влияет на рядового трудового человека, забывающего обо всём, стоит приступить к чтению его книг.

В 1946 году Константин дополнил издание “Золотой жук” заметкой о жизни Эдгара По. Читателю предлагалась информация сомнительной полезности. Константин упомянул шесть лет, проведённых писателем неизвестно где, может быть даже в России. Был Эдгар По бледен и вид имел несчастный, да и умер от продолжительной болезни.

В 1948 году опубликован сопроводительный очерк к изданию книги Шарля де Костера “Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке”. Чем же следовало заинтересовать читателя? Пожалуй, требовалось упомянуть о неприятии сего труда современниками писателя, более тяготевшими к мистическому туману Мориса Метерлинка. Это очерк получил название “Бессмертный Тиль”. В том же году написана заметка о Рувиме Фраермане, где сообщалось о жизни и деятельности, связанной с Дальним Востоком. Фраерман преподносился в качестве умелого бытописателя. Публикация заметки состоялась лишь в 1958 году в собственном шеститомном собрании сочинений.

Для книги “Жизнь и творчество А. П. Гайдара” за 1951 год Константин написал заметку “Встречи с Гайдаром”. Читателю сообщалось про знакомство в Арзамасе и о последних годах писателя. За 1954 год отмечена речь о Юрии Яновском, произнесённая на его похоронах, опубликованная много позже. Константин сожалел о безвременно уходящих, с чьей утратой приходится мириться. Навсегда ушли Пришвин и Горбатов, теперь ещё и Яновский.

Для журнала “Пионер” в 1955 году Константин написал заметку “Великий поэт Германии”, рассказав о Фридрихе Шиллере. Сей славный человек, вынуждено отсидевший в тюрьме, прославился скорым написанием “Разбойников”, бывший милостиво принят Дантоном и крепко друживший с Гёте.

В том же году для книги Ганса Христиана Андерсена “Сказки и истории” написал заметку “Великий сказочник”. Константин сообщил о собственном юношеском восприятии и изложил некоторые особенности жизни писателя. Так выходило, что сызмальства Андерсен имел богатое воображение, поздно был приучен к чтению и письму, вследствие чего всегда писал с грамматическими ошибками. Имел он и радость лично общаться с величайшими литераторами своего времени – это Бальзак, Дюма и Диккенс.

За тот же год к книге Владимира Гиляровского “Москва и москвичи” написал заметку “Дядя Гиляй”. Сей человек – ещё один замечательный бытописатель – умел преподнести самое нужное читателю. Будучи выходцем с социального дна, житель Хитровки, способный в узел связать кочергу, он должен был жить среди казаков Запорожской Сечи, настолько он выделялся на фоне современников.

Об Александре Грине Константин писал дважды. Сперва в 1939 году для альманаха “Год XXII”, позже доработав статью в 1956 году. Он показал Грина писателем, против которого возводились преграды. Судьба не потворствовала Александру, всегда выступая против него. Грин вышел из низов, был моряком и солдатом, числился среди эсеров, сидел в тюрьме, став практически инвалидом, к концу жизни вынужденный голодать, спасённый Максимом Горьким, выбившим для него паёк и комнату. За 1956 год стоит отметить и речь, произнесённую по поводу шестидесятипятилетия Ильи Эренбурга, ставшую известной читателю в 1972 году.

За 1957 год опубликована заметка о прозе Александра Куприна – в шеститомном собрании сочинений писателя – под названием “Поток жизни”. Что сильно оказало влияние на Константина? Тот факт, что Куприн писал правду, практически ничего не придумывая. Об этом Паустовский сообщал и в собственной автобиографии. За тот же год опубликована заметка к книге Михаила Лоскутова “Тринадцатый караван”. Основное её содержание – Лоскутов являлся участником творческого объединения Конотоп. Годом позже для журнала “Москва” написана заметка о почившем Владимире Луговском – “Горсть крымской земли”.

В 1960 году к книге Георге Топырчану “Стихи” Константин составил предисловие. Читатель видел, как Паустовский обходил острые углы творчества румынского поэта. Сообщались сведения, сами по себе ничего не говорящие. За подобными водянистыми эпитетами никогда не поймёшь, серьёзно ли написаны таковые строки, или составитель статьи предпочёл минимальной кровью отделаться от сделанного ему предложения суметь заинтересовать читателя.

В 1962 году для журнала “Новый мир” написана заметка о Константине Федине – “Взамен юбилейной речи”, или “Простой человек”. Паустовский справедливо рассудил: всякая речь на юбилей имеет мало отличий от надгробного слова. За хорошим не удаётся рассмотреть непосредственно человека, поэтому нужно вспомнить о лучших качества как-нибудь иначе. Например, как встретил известие о войне в доме у Федина, после отправился с ним на рыбалку. Ещё Паустовский написал для “Нового мира” заметку о смерти Эммануила Казакевича под названием “О человеке и друге”. Что делать нам, остающимся жить после смерти таких людей? Стараться быть не хуже!

За тот же 1962 год опубликована заметка о Михаиле Булгакове в журнале “Театральная жизнь”. Несмотря на минувшие годы со смерти писателя, читатель до сих пор не располагает знанием об оставленном им литературном наследии. А ведь Булгаков был талантливым драматургом, обладал поразительными актёрскими способностями. Вместе с тем, им созданное подвергалось цензуре и не публиковалось. Когда Константин имел знакомство с Михаилом вообще? Оказывается, они в своём время учились в одной гимназии и тогда же виделись.

О другом своём сверстнике – Ярославе Ивашкевиче – Константин написал в 1963 году для издания избранных сочинений писателя. Паустовский вспомнил о былых годах, как в Киеве не было мира между учебными учреждениями города, пребывавшими в постоянном соперничестве. Потому и не имелось дружелюбных отношений между Паустовским и Ивашкевичем – они учились в разных гимназиях. И жизненный путь их разошёлся. Константин стал советским писателем, а Ивашкевич – польским. И когда разразилась война с Третьим Рейхом, Ярослав помогал людям пребывать в безопасности. За тот же год Константин написал для журнала “Огонёк” сообщение “Памяти Всеволода Иванова”, умершего от рака. Оставалось пожелать человечеству наконец-то научиться бороться с данным смертельным заболеванием.

В 1965 году к публикации рассказа Марины Цветаевой “Отец и его музей” для журнала “Простор” Константин написал вступительную статью “Лавровый венок”. Паустовский сокрушался: как мало мы знаем о наших знаменитых людях.

В 1966 году для издания “Неделя” написана заметка “Несколько слов о Бабеле”. Сугубо положительно о творчестве Саши Чёрного и самого Бабеля. В том же году в “Литературной газете” опубликован некролог “Великий дар” на смерть Анны Ахматовой. Константин был счастлив, что жил с поэтессой в одно время.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Как выработать у человека любовь к природе? Нужно к этому приучать с детства. А разве существует иное таинство, нежели ужение рыбы, способствующее формированию влюблённости в естественный ход вещей, а следом за ним и эстетики сущего вообще? С 1948 по 1952 год в сборнике “Рыболов-спортсмен” издательства “Физкультура и спорт” публиковались статьи Паустовского, обычно именуемые “Рыболовными заметками”. Хотя есть у них и другое название – “Памяти Аксакова”. Незыблемым авторитетом для Константина выступил Сергей Тимофеевич, первый русский писатель, начавший писать о рыбалке. За это Паустовский наделил его ласковым прозванием – дедушка: равновеликим по значению с баснописцем Крыловым. Всего отмечено четыре заметки: “Несколько слов об ужении рыбы” за 1948 год, “Осенние воды” – 1950, “Черноморское солнце” – 1951, “Великое племя рыболовов” – 1952.

Если говорить об ужении рыбы на реке, то это далеко от ловли на море. Даже можно провести ряд различий, уразумев, что лично ближе. Константин предпочитал именно речное ужение. Как-то проще понимать, где есть рыба и какие способы для её извлечения из воды применять. Но и тут есть одна особенность. Племя рыболов разделилось на два враждебных лагеря. Одни предпочитают ужение на традиционную удочку, так называемые аксаковцы, и на спиннинг. Впрочем, рыбу удить можно по-разному. Сам Аксаков рассказывал, как некоторые умудрялись охотиться на щуку из ружья, а то и вовсе оглушая рыбу дубиной. Иные предпочитают радикальные способы, используя взрывчатые приспособления. У каждого способа ловли собственная философия, посему очень трудно переубедить человека, ежели он избрал то или иное удобное для него ужение.

Да, рыбу удить сложно, если о процессе её ловли внимательно задуматься. Может потому так любят рыбаки рассказывать истории, пылая жаром и делясь восторгом, осознать который способен лишь соратник по увлечению. Однако, помня о различных подходах к рыбалке, не всякий оценит энтузиазм рыбака, расходящийся с его собственными представлениями о ловле. Тогда в качестве исключения выступает непосредственно добытый трофей, только в тот момент процесс его извлечения отходит на задний план. В таком случае рассказ о подготовительных работах мало кого заинтересует. Была бы интересной история о долгом пути до места ловли и обратно, для опытного рыбака означающего длительное следование, иногда в месяц подходящее к числу в шестьсот километров.

Что до моря, тут своя романтика. Можно ловить креветок, буквально готовящихся в специально отведённой для них воде. Поплавок для ужения и вовсе не требуется, хватит верёвки, за колебаниями которой нужно внимательно следить. Сказать больше – нельзя, ибо какой тогда дедушка Аксаков, к морской рыбалке пристрастия не проявлявший. Сергей Тимофеевич и осенней рыбалкой не увлекался, он даже о зимней слышать не хотел. Единственное, по полой воде он мог проявить интерес, заскучав от длительности стужи, сковавшей реку.

Как же рыбачил сам Паустовский? Сведений о том он не предоставил, разве сообщив о самом увлечении. Поведал и о друге, с которым однажды отправился удить рыбу, не совсем озаботившись требуемыми средствами. Как итог, последовавшие расстройства. Мало ли какие приметы умеют люди, чаще мешающие в жизни, нежели помогающие. Вот и друг не взял того, что требовалось для ловли крупной рыбы. Пусть он не ждал подобного исхода ужения, как и не думал ловить попавшегося ему обитателя речного дна. Желанный трофей оказался упущен, изловить его не представлялось возможным. Что же, ещё Аксаков предупреждал о необходимости быть готовым к неожиданностям, сделав необходимые приготовления просто на всякий случай.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Путешествовать по миру стало очень просто – за считанные часы добираешься туда, куда прежде мог ехать годами. Так, всего за пять часов, Паустовский, выехав из Тарусы, смог долететь до Италии, а там уже с пересадкой добраться до интересующего его места. Заметки о том он опубликовал в 1962 году в журнале “Новый мир” – сперва под заглавием “Дорожные записи”, после получившие название “Итальянские записи”. И что это была за страна – Италия? Местные авиалинии принесли основное удивление – итальянцы пользовались самолётом, словно русские – телегой. То есть везут из одного города в другой им нужное, будто пожелали перевезти из одной деревни в другую. В самолёте стоял запах сена, едва ли не раздавался крик петуха. Такая она – далёкая Италия, вместе с тем близкая. Всего пять часов разницы, но существенного отличия отметить не получилось.

Через год, в том же журнале “Новый мир”, Константин опубликовал очерк “Третье свидание”. Он побывал в Польше, прошёлся по местам памяти, неизменно ассоциируя увиденное с сохранившимся в воображении образом бабушки. Но Польша изменилась – страна подверглась разрушению во Вторую Мировую войну как касательно инфраструктуры, так и людских душ. Угнетающее впечатление произвёл на Паустовского Освенцим – его восприятие противилось возможности понимать саму допустимость произошедшей в его застенках трагедии.

Английские заметки “Огни Ла-Манша”, опубликованные в издании “Неделя” за 1964 год, отразили ещё одно восприятие Константина. Он посмотрел на прошедшую войну глазами англичан и французов. Он плыл по проливу и был разбужен, дабы увидеть огни Ла-Манша, зажигаемые в память о катастрофе 1940 года, когда из-под Дюнкерка спешно спасали людей, оказавшихся в окружении войск Третьего Рейха. Но сама Англия, как и нрав англичан, имели для Константина отдельное значение. Он встретил тех, кто жил отличным от него миропониманием. Само то обстоятельство, что фунт стерлингов содержит двадцать шиллингов, шиллинг – двенадцать пенсов, пенс – четыре фартинга: не подлежит восприятию человека, привыкшего к десятеричной системе счисления. Сколько же тогда фартингов в фунте стерлингов? Неужели это число равняется девятистам шестидесяти?

Последний очерк о странствиях, написанный в 1966 и опубликованный годом спустя в журнале “Вокруг света”, – это идиллическая картина “Дорога Генриха Гейне”, сообщавшая читателю о впечатлениях Константина от посещения острова Капри. На тот момент там базировались американские подводные лодки. Они выныривали из глубины и едва не таранили прогулочные суда. Испугаться довелось и Константину. Интересовало его, всё же другое, к чему он пришёл, прогуливаясь по вырубленной в скалах дороге, названной в честь совершившего сие деяние человека – немецкого промышленника Круппа. Та дорога была всем прекрасна: видами, ароматами, общим её восприятием. Вот только фамилия Крупп в её именовании портила впечатление. Данный промышленник поставлял армии Третьего Рейха металл, вооружение и технику, чем способствовал росту силы немецкого оружия, делая на том громадное состояние, часть которого он и вложил в строительство дороги на острове Капри. Не лучше ли допустить вольность, похитив расставленные повсеместно именные таблички, поставив единственную, дав ей иное название? Можно назвать дорогой Гёте или дорогой Гейне. И читатель уже знал – таков весь Паустовский, не раз собиравшийся подстроить мир под человека, а потом человека пытавшийся отговорить от разрушения доставшейся под его власть планеты.

Очерки о странствиях завершаются, как завершилась и жизнь Константина. Минуло достаточно лет, чтобы ставить точку в изучении его творчества.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Возвращаясь к очеркам о странствиях, нужно сделать краткую остановку на очерке “Воспоминание о Крыме”, как неотъемлемой части авторского сборника “Крымские рассказы” за 1948 год. У читателя создавалось должное впечатление о Крыме, как о месте, вдохновляющем всех, кто его посещал. Ведь кто только не писал, однажды побывав на полуострове. Следующая остановка – 1954 год: публикация в журнале “Вокруг света” (годом позже) разрозненных очерков из путевого дневника под заглавием “Ветер скорости”. Мысль Константина скользила повсеместно. Было рассказано про убитых подо Ржевом, нашедших вечный покой невдалеке от могилы Пушкина, затем сообщено про Петербург, далее Таллин и Прибалтика. Нашлось место и для воспоминаний о Блоке и Беллинсгаузене.

Короткая заметка от 1957 года “Муза дальних странствий” для журнала “Вокруг света”, помимо прочего напомнила читателю о путешественнике Миклухо-Маклае. Много обстоятельнее получился очерк “Мимолётный Париж”, публиковавшийся в 1959 и 1960 годах в газете “Московская правда” (под названием “Две встречи”) и в журнале “Октябрь”. Читателю сообщалось, что Константин ожидал увидеть и чему в действительности стал свидетелем. Главная мысль: Париж – это Париж, требовать от него сверх самого осознания данного обстоятельства – бессмысленно. Впрочем, посещавшие город жители России всегда сохраняли о Париже тёплое мнение, несмотря на довольно отталкивающую его истинную суть. Но для Паустовского, как человека нового времени, было интересно посмотреть на восприятие его французами, привыкшими к русским, наводнившим город в качестве эмигрантов после свержения российской монархии. В случае Константина восприятие отличалось, ведь он не являлся эмигрантом. Рассказал Паустовский и про художника Матисса, продолжавшего творить, невзирая не приковавшую его к постели астму.

Очерк “Живописная Болгария”, опубликованный в первом номере журнала “Новое время” за 1960 год, знакомил читателя с иным восприятием сей причерноморской страны. Если иные читатели узнавали в Зурбагане писателя Грина – Севастополь, то для Константина токовыми оказались болгарские города, в каждом из которых он видел тот самый Зурбаган. А вот очерк “Первая встреча” – ответ на просьбу газеты “Советская Латвия” поделиться впечатлениями о посещении их края. Так 1960 год ознаменовался ещё одним коротким мнением о Прибалтике. Оказалось, для Константина Латвия имеет огромное значение, ведь именно за время пребывания в Риге он написал “Золотую розу”, потому и призывал Константин всякого, дабы посещение той или иной страны, города, либо местности, оценивалось сперва за сделанное, ровно как и любой другой момент, проведённый для определённой пользы. Пусть посещение Латвии Паустовским осталось кратким впечатлением, зато “Золотая роза” никогда не позволит о том забыть.

1961 год – это не очерк о странствиях, а восприятие обыденности такой, какая она есть. Собственно, Константин для газеты “Сельская жизнь” написал заметку “Городок на реке”, сообщая читателю прежде всего о Тарусе, где он тогда жил. Таковых городов по России множество. Однако, серьёзно на них внимания не обращают. Если есть, то лучше обеспечить их существование хотя бы невмешательством. Про Тарусу Паустовский писал и ранее, теперь же он предлагал посмотреть на город под другим углом. Он призвал взирать на любое место в России, как на особое. Разве в подобных городах не существует дельных людей? Посели в таковые современных Лескова или Салтыков-Щедрина, как их глаз приметит характерные особенности, позволив читателю насладиться чем-то вроде мастерски написанного повествования – как того же “Левши”. Но Константин не говорил прямо, что пишет именно о Тарусе. Он стремился дать общее представление о подобных городах вообще.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Куда бы Паустовский не отправлялся, он составлял очерки, чаще короткого размера. Особых творческих изысков не прилагал, говорил по существу, выражая собственное мнение об увиденном. Впервые очерки о странствиях стали выходить в газете “Моряк” – это заметка от 1923 года “С берегов Куры. Тифлис”: описывалась красота природы, отсутствие следов гражданской войны и повсеместно развешанные громадные красные флаги. В том же году в газете “Гудок Закавказья” – статья “В тысячелетней пыли”. За следующий год ещё два очерка о странствиях – “Письма с пути” и “Приазовье”, опубликованные в “Моряке”. Там же за 1925 год размещены статьи “Вишня и степь” и “Керчь” (иначе “На предгорьях Крыма”). Особого смыслового наполнения они не содержали.

Последующие очерки о странствиях выходили время от времени, придерживаясь или не придерживаясь определённых изданий, порою выходя в авторских сборниках, либо оставаясь читателю неизвестными на протяжении длительного времени. Так очерк “Где нашли золотое руно (Абхазия)” за 1928 год заметно отличался от прежних схожих трудов, теперь Паустовский старался шире рассматривать доступное его вниманию. Мало выразить эмоции, требовалось глубже проникнуть в понимание традиций народов, живущих в новом для автора краю. Например, Абхазию населяет множество национальностей, среди которых есть потомки флорентийцев, отчего их не признаешь за издавна тут проживающих. Абхазская почва даёт богатый урожай, а вот дно прилегающего моря хранит опасность – оно отравлено.

Очерки “Ночь в Доссоре” (изначально “Великая Эмба”) и “Подводные ветры” – оба за 1930 год – публиковались позже на один и два года соответственно. Причём у читателя тех дней, знакомого с творчеством Константина, возникало чувство повторения. Усвоенное им из содержания ранее опубликованных работ, вроде “Кара-Бугаза” повторялось в после вышедших статьях, без внимания к тому, что они писались задолго до. Читателю скорее следовало думать о созданных заранее заготовках, из которых и сплетались новые литературные труды Паустовского. Как яркий пример: история времён гражданской войны, когда люди были высажены на бесплодный остров, отчего им грозила неминуемая смерть.

В 1932 году Константином написан очерк “Мурманск”, представленный для ознакомления лишь в 1958 году при публикации шеститомного собрания сочинений. Только тогда он стал органично сочетаться с тематикой произведений о северных краях России, таких как “Судьба Шарля Лонсевиля” и “Озёрный фронт”. Для читателя создавалось впечатление части страны, где по необходимости возник полноценный пролетарский город. Некогда туда вела железная дорога, чей путь преграждало море. Город возник позже, сперва неспешно, а потом бурно разрастающийся. В том городе не селились навсегда. Прожив в Мурманске два года, человек считался уже старожилом. Женщин там и вовсе не встречалось, а мужчины – только трудоспособного возраста. Тем не менее, к 1932 году его одновременно населяли до сорока тысяч человек. Напрямую через океан до Нью-Йорка от него насчитывалось всего шесть тысяч километров. Вот такой вышел Мурманск в представлении Константина, а очерк о городе скорее стал набором любопытных заметок, нигде не нашедших пристанища, кроме хранилища в авторском архиве до лучших времён.

После Константин надолго замолчал. Он продолжил писать очерки о Кавказе, Чёрном море, создавал портреты примечательных людей, но краткой формой не ограничивался. Очерки о странствиях, выражающиеся особым подходом и некоторой отстранённостью, создаваемые словно случайно, дабы хотя бы о чём-то написать, Константин отложил до 1948 года, либо нам о том просто неизвестно, вследствие объективных причин: записи не воспринимались всерьёз, уничтожаемые согласно сомнения в их надобности. В действительности, первые очерки о странствиях Паустовского не содержали важности, но сохранились благодаря публикации в периодических изданиях.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Булгарин дружил с Грибоедовым, они имели совместную переписку и одинаково хвалили творчество друг друга. И вот Александра Сергеевича не стало – он трагически погиб вдали от родного края. Как это случилось? Фаддей не знал, он лишь мог предполагать, объяснив причину ненавистью персов к армянам, в результате чего и случилось непоправимое, случайной жертвой чего Грибоедов и оказался. Надо сказать, Александра Сергеевича обычно любили. Он был вхож в императорские и шахские дворы, всюду принимаемый с воодушевлением. Даже смерть заставила скорбеть всех, с кем он был знаком. Его гибель опечалила население России, Грузии и Персии. Теперь же – на 1830 год – становилось важным опубликовать произведение “Горе от ума”, так ещё и не получившее официального издания.

Несмотря на посмертный почёт, юный Грибоедов симпатий у людей не вызывал. Он спокойно взрослел, выучился и определился с жизненными предпочтениями, тогда как до его нужд никто, кроме родных, не нисходил. Когда у него появились друзья вроде Булгарина и Греча, симпатии к нему наконец-то проснулись. По причине способности к овладению иностранными языками, Грибоедов получил направление в Персию, с чем связано последующее его существование, в том числе и творческие порывы.

Если читателю интересно, при каких обстоятельствах произведение “Горе от ума” создавалось, то Булгарин поясняет – делал это Грибоедов далеко от России: в скуке по родным и по друзьям. Когда ему становилось невмоготу, Александр Сергеевич садился и работал. Поэтому, невзирая на случившееся в 1829 году трагическое событие, необходимо признать – стремление к России позволило Грибоедову создать “Горе от ума”. Расценивал ли он сам подобный творческий порыв за нечто для себя важное? Он давал читать текст друзьям, получал восторженные отклики, и всё же оставался известным в узких кругах. Пусть Булгарин и говорит, будто к концу двадцатых годов представление о содержании “Горе от ума” имело значительное количество россиян.

Пребывая вне России, Грибоедов отчего-то чувствовал себя в изоляции. Персия для него стала подобием далёкой страны, куда не доходят известия о происходящих в Европе событиях. Какие политические процессы имеют место, например, во Франции? Чем живёт французская нация? Не письма он ответные просил слать, а сведения о событиях, совершенно разного содержания. Хотя бы нечто иное, что на самую малость способно приблизить к европейским реалиям.

Фаддей показал Грибоедова противником войн. Якобы не терпел Александр Сергеевич насилия, более склонный к мирному течению жизни. Вместе с тем, он был рад успешной осаде Россией турецкого Карса в 1828 году. То есть Булгарин продолжал создавать противоречивое мнение. Говоря, будто Грибоедова любят, сказывал – прежде не любили. И вот касательно продолжения политики военными методами: должен стремиться к мирному разрешению конфликта, сам же выражая удовлетворение противоположной событийности. А может путался непосредственно Фаддей, писавший заметку по поводу столь неожиданного для него происшествия, каковым явилась преждевременная гибель друга.

Цели сообщить о Грибоедове больше Булгарин не ставил. Он сказал ровно то, что укладывается в рамки воспоминаний, дав некоторую вольность, кратко изложив ряд моментов взросления. Но ни про участие в Отечественной войне 1812 года, ни про семейную жизнь – он оговариваться не стал. Вполне хватило для создания определённого портрета, которого для Фаддея было вполне достаточно. Сообщать более тог не требовалось. Да и читателю нет нужды знать абсолютно всё – о том успеют рассказать биографы из современников Александра Сергеевича, а также далёкие потомки.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Личность Варлаама Хутынского высокого оценивается. Жил он в XII веке, славился на всю новгородскую землю святостью. Истинным светильником был Варлаам, ибо имел богатство он от родителей, но не желал ни денег, ни земельных владений, а хотел служить Богу, избавляясь от дьяволом посылаемых наваждений. Во благо веры во Христа отрёкся от мирской суеты и стал жить отшельником в месте, что Худым прозывалось, оттого и именуют поныне Варлаама Хутынским. И сложил народ о нём предания разрозненные, постоянно пополняемые. Был среди составителей его жития и Пахомий Серб, слово своё о святом оставивший. И есть о Варлааме поминание, случившееся после смерти Пахомия, сложенное со слов пономаря Тарасия, к коему явился Варлаам и предвестил грядущие беды для Новгорода, вскоре и случившиеся.

Как и всякое житие, житие Варлаама Хутынского изобилует похожими эпизодами. Крайне мало уделяется внимания жизни непосредственно его самого. Что известно о нём, так это происхождение его, богатство его, уединение в Худом месте его, смирение его, соблюдение строгости его, что присуще каждому христианскому светильнику. Стяжательство – вроде иосифлянского – ему противным было. Чем ставился Варлаам в угоду противникам религиозных деятелей, далёких в рассуждениях от святости мужей времени прошлого. Потому и пробудился к нему интерес как раз в Новгороде, где только остыла ересь жидовствующих. Но то требует широкого обсуждения, в рамках рассмотрения жития неуместного.

При жизни Варлаам умел отличить правду от лжи, нужное от бесполезного, разумное от неразумного. Умел и говорить о должном произойти, нисколько в том не ошибаясь. Мог на Петров пост о снеге помыслить, несмотря на ожидание мирянами тепла летнего. И когда говорил о бедах – видел в них ожидание лучшего. Так и оказывалось: чьих земель снег коснулся – богатый урожай по осени принесли, а где не выпал – там разразилась бескормица. Столь светлым светильник сей был, всякое худое событие за благо принимал, к такому побуждая всякого.

Само житие о Варлааме складывалось по мере свершения чудес. Уже почил святой, а люди от прикосновения к мощам его исцелялись: к слепым зрение возвращалось, другие от иной хвори спасались. Мог и мёртвый воскреснуть, когда в том появлялась надобность. Вообще, святость в христианстве возникает не за стремление к смирению, а за способность помогать страждущим. Как Христос умел излечивать хворь разную, так и его последователи тем же даром обладали. Потому в житие полагается описывать похожие благие дела, которыми славен в писаниях сам Иисус.

Одно из чудес – сохраняющиеся в целостности мощи. Пахомий Серб видел их, касался их, были нетленны они. Другое чудо, не всегда за оное понимаемое, интерес властителей к уже умершим светильникам. Так до мощей Варлаама желал сойти с вершин своих – Великий князь Иван Васильевич, царь Всероссийский, новгородские земли воевавший и присоединивший их под владычество Москвы.

Но говоря о Варлааме, нельзя не упомянуть про видение хутынского пономаря Тарасия, представляющее малый интерес по содержательности, только по нему и пробудилась память о святом, к тому времени уже подзабытую. Пришёл к Тарасию Варлаам в видении, о потопе сказал, что снизошёл на людей многогрешных, должных за грехи понести расплату, как и новгородцы, позабывшие о необходимости почитания божественного промысла, предавшиеся разврату еретическому. Не вода снизойдёт вскорости, а огнём охватит Новгород. Так и случилось – торговая сторона города выгорела начисто.

Сколько было про Варлаама сказано, да мало сказано – может житию предстоит быть пополненным и в веках последующих.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Двадцать четыре года прошло с войны 1812 года, прежде чем Зотов решил поделиться с читателем собственными воспоминаниями. Было ему тогда семнадцать лет, и он горел желанием пойти защищать родной край от вторгнувшейся армии Наполеона. Москва уже сгорела, потому растаяла надежда схлестнуться с супостатом на поле битвы. Но армия Наполеона отступала с боями, вступая в жаркие схватки с гнавшими их за пределы страны русскими. Зотову всё-таки довелось поучаствовать в сражении, ибо шла армия тогда к Полоцку, вполне готовая снова сразиться при этом городе. Там и прошёл Зотов боевое крещение, тогда же раненный. Особых изысков Рафаил в описании не предложил, ограничившись сугубо личными впечатлениями.

Сражения тех дней – особого вида бои. Это не оголтелая атака с острым оружием наперевес и не залпы лучников. Отнюдь, от солдат требовалась выдержка. Всё происходило по определённому сценарию. Чаще смерть приходила внезапно – от обрушившегося сверху пушечного ядра. Собственно, множество солдат и офицеров погибало на глазах, павших жертвой по воле слепого случая. Видел и Зотов такие случаи, нисколько не впадая в панику. Наоборот, у него появилось чувство презрения к смерти. Более того, будучи раненным, его несли люди, которые умирали прямо во время переноски, сражённые всё по той же воле слепого случая. А что сам Зотов? Он едва не лишился ноги. Правда не от досадного ранения, а от ретивости лекаря, посчитавшего, что лучше сразу отрезать, нежели допустить возможность последствий.

Как же Зотов избежал ампутации? Ему попался другой лекарь, усомнившийся в необходимости отнимать ногу. Он не увидел повреждения костей, отчего не понимал, какие могут быть последствия. Собственно, потому Зотов и сохранил ногу. Как же тогда относиться к смерти выносивших его с поля боя людей, принявших смерть зазря? Нет, и ещё раз нет. Зотов мог погибнуть, оставленный умирать при нанесённом ему ранении. Тогда читатель потерял бы Рафаила и не стал внимать его литературным трудам. Хотя, как знать, каких деятелей пера русская литература тогда потеряла, включая и из тех, кто помогал непосредственно Зотову.

Осталось Рафаилу рассказать про сражение на Березине. Он слышал крики тонувших солдат. Тонувших в ледяной воде, чтобы читатель лучше понимал обстоятельство их смерти. Что до Наполеона? То Зотову едва ли не представлялись его сверкающие пятки. Наполеон спешно покидал Россию, а русская армия, переходя через Березину, готовилась к заграничному походу. Предстояло преследовать французов вплоть до Парижа. Сам Зотов участвовать в боевых действиях не продолжил, чему причиной полученное под Полоцком ранение.

Одно не давало покоя Рафаилу. Почему Наполеон не был остановлен ещё в 1812 году? К тому была возможность. Он мог быть пленён, вместо чего бой следовал за боем, а французский император постоянно ускользал. Вместо этого русская армия оказалась вынуждена идти следом, встречая постоянное сопротивление. Прежде, в романе “Леонид”, Зотов оглашал необычайный дар Наполеона к убеждению людей. Растеряв армию в пятьсот тысяч человек, он за короткий срок нашёл ещё двести тысяч, с ними выступив против шедших за ним армий России и её союзников.

Личное воспоминание о былом – важное свидетельское показание для будущих поколений. Хорошо, что Зотов таковое оставил, хотя мог сделать это ярче, составив более подробное описание с ним происходившего. Впрочем, наверстать это он смог в художественных произведениях. О Наполеоне он ещё не раз успеет рассказать.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Гиммельфарб создал мнение – Эмиль Золя писал эротику и слыл за порнографа. Создав, сам же начал подобное утверждение разрушать. Не стал ли Борис делиться с читателем собственной точкой зрения? Он сам сознаётся – наследие французского классика осилить невозможно. Чем неимоверно лукавил. Золя создал не так уж много. Другое дело, что на русский язык он мог быть к 1930 году переведён довольно плохо. Как же исправить ситуацию? Например, написать биографию, представив Эмиля в качестве предвестника социалистической революции. И пусть Золя будет назван только утопистом, зато к нему обязательно следует обращаться гражданам Советского Союза. Потому не должно быть слухов! Лучше заменить знание о чём-то со слов других на выработку личного мнения, посредством знакомства с первоисточником.

Золя – это, прежде всего, обозреватель времени правления Наполеона III. Почти не осталось жизненный сферы, в которую Эмиль не заглянул. На страницах его произведений оживал и сам президент-император, были задействованы и стремящиеся жить за счёт чужого горя, в том числе и ушлые люди, готовые объегорить каждого, лишь бы иметь с того выгоду. Но больше Золя принято ценить за обнажение проблем социального дна. Французы тогда стремились к борьбе за классовые права? Гиммельфарб в таком предположении уверен. Как-то позабыл он про иную страсть французов – в течение ста лет не угасавшее желание объединиться в коммуну. Вот при таких обстоятельствах и вырисовывался портрет Золя, чтобы перейти к изучению оставленного им в наследие человечеству творчества.

Борис предпочёл уделить внимание циклу “Ругон-Маккары”. Подробно, смакуя нюансы, разбираясь с каждой деталью, для читателя сплеталось представление о литературном труде Эмиля Золя. Чем полезно именно подобное изложение? Можно лишить себя удовольствия непосредственного знакомства с текстами, согласившись принять авторскую интерпретацию исследователя. Но разве будет виден сам автор? Ответ очевиден: нет. Если о чём и узнает читатель, так это о предпочтениях биографа, желающего утвердиться в одном или разубедить в чём-то других. Оттого и упоминал Гиммельфарб восприятие Золя современниками в качестве создателя эротических романов, тогда как ничего подобного и близко нет. Впрочем, а было ли вообще таковое мнение? Пара романов ведь не может служить характеристикой для творческого наследия вообще.

Для Бориса Эмиль – утопист. Читатель должен знать о романе Золя “Труд”, где показано прекрасное будущее – рай для общества. На нём и основывал свои утверждения Гиммельфарб. Может Эмиль и допустил вольную трактовку обязательного к свершению коммунистического будущего, в котором каждому воздастся по потребностям – никто тем не будет обижен. Борис это воспринял утопией. Почему? Остаётся предполагать. Может не стремились советские граждане к подобному, желая видеть своё будущее каким-то иным, либо Гиммельфарб вовсе в подобное не верил.

Говоря о Золя, считается нужным рассказать о деле Дрейфуса. Борис к нему не проявил интереса. Ему показалось лишним говорить о чём-то сверх сообщённого. Если его интересовала жизнь писателя – хватит краткой справки о детстве и о первых шагах на литературном поприще. Дальше имели значение сугубо идеи, к чему и обратился с желанием разобраться Борис Гиммельфарб. Не скажешь, чтобы у него получилось создать для читателя верное восприятие Эмиля Золя. Скорее нужно вернуться к тому, с чего начинался разговор о монографии – создано определённое мнение, должное быть разрушенным. Собственно, Борис мнение создал и старательно его разрушал. Симпатий к Золя он совершенно не испытывал. И антипатий он не имел. Просто сообщил, может быть, о чём его попросили.

Автор: Константин Трунин

» Read more