trounin.ru

Проще писать об уже умерших, нежели о продолжающих жить. Не знаешь, к чему подвести повествование о человеке, когда сам являешься его современником. Но никто не запрещает стремиться сообщать информацию, ежели для того имеется спрос. Личность Золя пользовалась популярностью в России, поэтому видеть его краткое жизнеописание казалось необходимым. Кто он? Писатель. Кто его родители? В его жилах текла кровь греков, итальянцев и французов. Чем он занимался кроме литературы? Рисовал картины. Он рано достиг успеха? Отнюдь, пришлось голодать. Почему же теперь его голос звучит громче прочих? Это результат многолетнего труда. Что ждёт его впереди? А вот об этом Михаил Барро не знал, поскольку Эмиль продолжал здравствовать.

Больше описания жизни, но не литературной деятельности. Нужно обладать усидчивостью, чтобы суметь ознакомиться с богатством творческого наследия. Проще представить читателю описание будней отца, приехавшего во Францию по работе, где вскоре умер. Сын толком не знал родителя, однако будет защищать всеми правдами и неправдами. О том Барро не мог знать, он лишь сообщил должное казаться самым важным. Итак, Эмиль рос, учился и мечтал зарабатывать деньги. Пока же ему оставалось писать многостраничные письма друзьям, серчая на дорогую стоимость их отправки. При таком подходе к выражению мыслей – ему точно быть писателем.

И всё же! О чём художественные произведения Эмиля Золя? К 1895 году он уже завершил цикл “Ругон-Маккары”, продолжив будоражить общество новыми откровениями. Чего только стоил его “Лурд” – яркое антиклерикальное произведение. Важно допустить, что Барро об этом ещё не знал. Почему же он почти ничего не сказал о написанном до того? Крохи информации не удовлетворят любопытство читателя. Создать общее представление о писателе получится, без какой-либо конкретики.

Нет, Барро считал обязательным отразить иной аспект. Современников Золя всё устраивало, кроме единственного момента – фамилий действующих лиц романов Эмиля. Их будто не интересовало содержание. Таких людей провоцирует не описание отвратительности их существования, а незначительная деталь, никак на содержание произведений не влияющая. С Золя на самом деле судились, требуя изменить фамилии, дабы они тем не унижали достоинство людей, обладающих такими же.

Малый объём работы Михаила Барро скрадывается дополнительным рассмотрением аспектов творчества писателя Ретифа. Зачем и для чего это было сообщено читателю? Видимо, имелись предпосылки, возымевшие влияние на становление мировоззрения Золя. Если так, то возражений быть не должно. Впрочем, Михаил предпочёл уделить внимание именно его трудам, тщательно пересказывая некоторые из них, тогда как похожей щепетильности к Золя он не испытывал.

Об Эмиле Золя можно рассказывать долго. Если разбираться с его жизнью, придётся упоминать чрезмерное количество аспектов. Ведь какой эпизод истории Франции конца XIX века не вспомни – обязательно увидишь заинтересованность Золя. И было отчего приходить отчаянию и радости. Но больше приходилось негодовать. Горькие слёзы глотал Эмиль – свидетель Второй империи и очевидец военной и экономической катастрофы под Седаном. К тому же, Золя принимал активное участие в деле Дрейфуса, отстаивая позицию обвиняемого, о чём Барро просто был обязан написать: опять же, в силу временных причин, не имея о том определённых представлений, ведь начало судебного процесса пришлось на конец 1894 года, когда сей труд Михаила должен был быть написан и отправлен для утверждения в редакцию.

Работа Барро подойдёт в качестве краткой заметки о жизни и творчестве Эмиля Золя. Благо существуют другие биографии, с которыми необходимо обязательно ознакомиться.

» Read more

Нельзя написать биографию писателя, не стремясь понять оставленное им литературное наследие. Но всегда можно найти моменты, делающие такую биографию уникальной. Касательно Джека Лондона – речь о нём самом. Это только кажется, будто среди им написанного достаточно информации, позволяющей воссоздать портрет писателя. Однако, Лондон не писал на личные темы. В его богатом творческом наследии есть информация о многом, но не о его любовных отношениях, жёнах, детях и всём прочем, что касается общения со знакомыми. Частично открытый, Джек раскрывал далеко не всё, чем теперь можно заинтересоваться. Как же о нём лучше написать? Казалось бы, Ирвинг Стоун должен был справиться с поставленной задачей. Да вот не справился.

Возникает сомнение, насколько Стоун знаком с творчеством Лондона? Сомнительно, чтобы он прочитал всё наследие писателя, кроме некоторых избранных романов и сборников рассказов. Как сомнительно и ознакомление с письмами Джека, использованными в чрезвычайно малом количестве. Фигура Лондона должна возвышаться выше, нежели она оказалась представленной на страницах посвящённой ему биографии. И по сути окажется, что говоря о чём-то, Стоун не стремился понять причин. Начиная с обстоятельств рождения, Ирвинг поведёт читателя по усеянной затруднениями жизненной дороге писателя, оборвавшейся в сорокалетнем возрасте из-за страданий, объяснить которые Стоун в той же мере не сумел.

Читателю ясно, Джек Лондон рос в сложных условиях. Не зная родного отца, воспитываемый отчимом и матерью, он с юных лет трудился, отдавая деньги родителям. Уже тогда он стремился к путешествиям, сооружал собственный плот и мечтал о покорении морских просторов. Перелом в восприятии у него случится вместе с пробуждением желания писать. Об этом он сам рассказал в произведении “Мартин Иден”, высоко ценимом Стоуном. И этого вполне достаточно, чтобы отказаться от чтения любых биографий о Джеке Лондоне. В тексте сего произведения упомянуто всё, вплоть до решения самоустраниться от страстей бренного мира.

Стоун постоянно избегает темы алкоголя. Он создаёт представление, якобы автобиографический труд “Джон – ячменное зерно” послужил причиной для введения Сухого закона. А как сам Лондон относился к алкоголю? Читатель знает: Джек с малых лет имел пристрастие к выпивке. Он не проводил ни одного дня, не приняв дозу спиртного. И именно алкоголь повинен в том, что однажды Лондон упал в холодную воду, застудил почки и счёт оставшихся ему лет пошёл в обратном порядке. Ведь откуда возникла та самая уремия, побудившая Джека принимать морфин с атропином? Довольно странно, что читатель должен сам находить ответы на вопросы, тогда как биограф констатирует факты, никак не желая найти причин. К чему тогда потребовалось рассказывать, не сообщая существенно важного?

Лондон у Стоуна – простак. Всю жизнь им пользовались! Из него высасывали соки и без стеснения бросали. Он был готов печатать рассказы за один доллар, что радовало его издателей. Он писал развёрнутые рецензии на произведения начинающих авторов, получая в ответ оскорбительные письма, не стерпевших критики писак. И сам Лондон в “Путешествии на Снарке” говорил, как его постоянно дурили, из-за чего предпринятое им кругосветное путешествие закончилось едва ли не сразу, став причиной новых расстройств. Впрочем, огорчится Лондон ещё не раз. Он будет испытывать проблемы из-за бракоразводного процесса, а другая его стройка – Дом Волка – окажется поглощённой пожаром. Но почему Джек принимал удары судьбы и не пытался их предотвращать? И об этом Стоун предпочёл промолчать.

А как же постоянное возвеличивание англосаксов? Гимн их величию, помноженный на уничижительное отношение ко всем прочим расам и национальностям? Снова Стоун молчит, мягко ограничиваясь интересом Лондона к философии Фридриха Ницше. Читатель и без этого знал, помня, как “Дочь снегов” обозначила мировоззрение Лондона, закрепив его окончательно “Мятежом на Эльсиноре”. Более того, расизм проявлялся и среди животных, неизменно ставивших людей с белым цветом кожи выше прочих. Обойти такой момент, значит забыть, о ком взялся рассказывать. А ведь следовало проследить, в результате чего Лондон обрёл подобное представление об устройстве человеческого общества. Остаётся лишь сожалеть о гробовом молчании Стоуна.

Так и закончится биография, не удовлетворив любопытства. Подобного рода литературу может сочинить каждый, дай ему для этого возможность и время. Будем считать, Ирвинг Стоун не остыл от ранее написанной им “Жажды жизни” – биографии Винсента ван Гога. Потому он и не смог перестроиться на создание портрета человека, чьи мысли доступны каждому желающему без дополнительной их обработки.

» Read more

Слава древних греков и римлян заключалась в их умении говорить. Кто не имел успеха в публичных выступлениях, жизнь того заканчивалась в унынии. Не требовалось иных знаний, достаточно было грамотно строить речи. Когда дело доходило до суда, закон вставал на сторону произнёсшего самые убедительные слова. Поэтому не стоит удивляться, видя в стремлении Марина оградить Прокла от нападок, воздав тем ему почёт и уважение. Для начала он расскажет о добродетели, дабы тем показать, насколько Прокл ей соответствовал.

Добродетельный человек должен обладать следующими качествами: не быть ущербным, иметь телесную силу, красоту и здоровье. Ещё лучше, если он будет скромным, откажется от лжи, начнёт презирать плотские наслаждения и полюбит умеренность. Всё это было присуще Проклу, сыну родителей, на чьё богатство он смотрел снисходительно. Безусловно, Прокл родился под счастливой звездой, отчего и не знал бед, живя согласно собственным убеждениям, не обращая внимания на мнение других. А не подменил ли Марин прежнее понимание добродетели христианским вариантом, представив Прокла человеком, шедшим путём блаженного?

Красноречие – ключ к сердцам людей. Прокл умел обращаться со слушателями. Куда бы он не направлялся, всюду находил желающего его слушать. Так случилось в Александрии, после в Византии, пока не дошёл он до Афин: всюду он встречал стремящихся услышать произносимую им мудрость. Свои ли мысли он излагал или опирался на мысли древних? Марин упоминает увлечение Прокла трудами Аристотеля. Значит ли это, что изучив чьё-то, дополнив собственными измышлениями, можешь стать уважаемым повсеместно человеком? Однако, это так. Мудрость не рождается спонтанно, она всегда становится плодом размышлений, напрямую или иным образом раскрывая глаза на действительность.

И всё же, чтобы интересоваться жизнеописанием Прокла, нужно сперва узнать о нём самом. Если такого желания прежде не возникало, слова Марина о Прокле пройдут незаметно, словно прочитано доброе слово о человеке, тогда как сам человек так и остался без заслуженного к нему внимания. Читатель мог искать раскрытие счастья через его осознание другими, но Марин подобного не предлагает. Вывод из повествования оказывается прост: следуй добродетели и будешь счастлив. Нужно напомнить: не лги, живи целомудренно и будь во всём умеренным. Только почему этого не придерживался сам Марин?

Кажется, не договаривать – не означает лгать, иметь строгие убеждения – равносильно должным к соблюдению принципам, а умеренность – всего лишь способность избегать острых углов, не допуская перегибов. Но почему Марин даёт представление о Прокле однозначно? Во всём добродетельный, глубоко почитаемый: таким созданный на страницах воспоминаний, Прокл оказался излишне украшенным добродетелью, словно представлен не портрет обычного человека, более похожий на образ святого, ежели не больше.

Либо счастливая звезда освещала существование Прокла. Он оказался награждён внешностью, имел физически крепкое тело и не знал проблем со здоровьем. Этого вполне достаточно, чтобы жить в благости, не испытывая необходимости говорить о каких-либо нуждах. Может и прав Марин, разглядев в учителе достойный подражания образ. Но как быть ущербным людям с физическими или душевными недостатками? Самой природой они лишены тяги к добродетели, значит Прокл действительно был счастлив. Вдвойне счастливый за умение довольствоваться имеющимся, отказываясь от оказывавшегося лишним.

Таково счастье человека, нашедшего силы признать исключительность самого себя, ничего не ждущего от других. Уверенный в этом, он заражал подобной уверенностью слушателей, готовых слушать его речи бесконечно. Где же ещё можно было услышать человека, довольного имеющимся и не желающим приумножить у него имеющееся.

» Read more

Среди сочинений Порфирия есть жизнеописание Пифагора и Плотина. Причём о Пифагоре он писал согласно дошедших до него свидетельств, а Плотин был его учителем. Исходя из этого и нужно понимать, что несёт важность, и насчёт чего допустимо усомниться. Поэтому про жизнь Пифагора лучше читать в восьмой книге “Истории философии” Диогена Лаэртского. Ничего важного сверх прибавлено не будет, кроме сомнения в божественном происхождении. И так вплоть до смерти от разгоревшихся вокруг его учения смут. Гораздо интереснее наблюдать за созданием портрета Плотина.

Плотин не оставлял записей, о нём известно со слов его учеников. Особое место среди которых занимал Амелий, первый из тех, кто стал записывать слова учителя. Порфирий взялся писать о нём гораздо позже, а может составил панегирик по случаю смерти. Оказалось, что человеком он был с принципами. Например, не любил художников, если они брались рисовать с него портреты. Никогда не мылся, вместо этого принимал растирания. Ну и в качестве некоторого дополнения – Плотин часто страдал животом.

Кратко ознакомив с особенностями поведения, Порфирий перешёл непосредственно к жизнеописанию Плотина. Родился он на тринадцатый год царствования Севера, прожил шестьдесят шесть лет, до восьмилетнего возраста пил грудное молоко, философией увлёкся к двадцати восьми годам, став учеником Аммония. За одиннадцать лет философских практик стал испытывать интерес к воззрениям персов и индийцев, для чего записался в армию и присоединился к походу императора Гордиана III. Та военная акция оказалась неудачной. Поэтому Плотин вернулся в Рим через Антиохию. Умер от укуса змеи на второй год царствования Клавдия.

Порфирий считает нужным упомянуть уникальную для философа особенность, бывшую присущей Плотину. За всю жизнь он не нажил себе врагов. И это в государстве, где интрига проистекала из интриги, сводя на нет жизни людей, давая каждому из них краткий миг блеска, едва ли не сразу сбрасывая с занимаемой вершины и стирая в порошок. Ежели императоры восходили к власти, тут же падая, так чего ожидать от философа, чьи представления о действительности обязаны были натыкаться на стену из множества разнообразных мнений? И всё-таки Плотин врагов не имел. Либо Порфирий пропел излишне слащавые речи, восхваляя учителя для потомков, создав из него образ достойного почитания и уважения человека.

Странным кажется тот факт, что датировка примерного времени жизни Диогена Лаэртского построена как раз на связи с упоминанием на страницах “Истории философии” имени Плотина. Но как такового его не встречается, если не говорить о вложенной в текст “Жизни Плотина” за авторством Порфирия. Остаётся недоумевать, не понимая, когда всё-таки жил Диоген, и существовал ли он вообще, ежели таковым именем не подписывался кто-то другой, допустим, тот же Порфирий. Это лишь предположение, ни на чём не основанное. Да оно и не имеет особой важности, кроме желания установить истину, которая, как известно, эфемерна.

Теперь допустимо завершить рассказ о жизнеописании Пифагора и Плотина. Точка зрения Порфирия имеет право на внимание, как всё, что в столь малом количестве смогло сохраниться спустя тысячелетия. Теперь есть твёрдая уверенность – эти имена не канут в Лету. Они будут постоянным напоминанием о прошлом, будто бы простым, но вместе с тем невероятно сложным. Пусть не так важно, о чём сии мужи думали в своей седой древности, они всё же о чём-то мыслили, каким образом теперь мыслит и современный человек.

» Read more

Простые люди великими не рождаются, они приходят в мир, будучи порождением воли высших материй. Разве мог Платон, сын Аристона, внук Аристокла, сам прозываемый с колыбели Аристоклом, возмужать и стать тем, кто поистине должен происходить напрямую от Аполлона, ибо ясно, как фебово дитя Эскулап пришёл к людям излечить тела, так и Платон, такое же фебово дитя, дан человечеству для врачевания душ. Потому и существовала легенда, сохранённая Олимпиодором для потомков, согласно которой получалось, что однажды Аполлон возлёг с женой Аристона, запретив ему к ней прикасаться до рождения ребёнка. Так родился тот, кого в скором времени прозовут Платоном, ибо ширина его воззрений далеко превосходила пределы его же спины, послужившей причиной прозвища.

Юный Аристокл учился всему, полагающемуся для древнего грека. Он занимался гимнастикой и совершенствовался в ораторском искусстве, должен был заниматься и игрой на музыкальных инструментах, согласно предъявляемым к культурному члену общества требованиям. Но гораздо важнее отметить знакомство Платона с Сократом. Оказывается, афинский софист перед первой встречей видел сон о лебеде, чьи крылья прорезываются, после чего он улетает. Вещее видение нашло воплощение в юном Аристокле, сохранившим в трудах свидетельства о жизни Сократа, сформировав тот самый образ, ныне известный каждому с ним осведомлённому.

Жизненный путь Платона только начинался. Смерть Сократа станет для него важным событием, давшим возможность дальнейшего развития вне рамок спора ради спора. Он станет учиться у Кратила, последователя Гераклита. А позже окажется среди пифагорейцев, трижды побывав на Сицилии. Именно там он вступит в противоречие с одним из местных тиранов, отчего едва не погибнет, оказавшись на положении раба. Это не остановит вольный афинских дух, побуждающий идти наперекор обстоятельствам. Платон обязательно побывает на Сицилии снова, ибо обладал авторитетом, поскольку однажды его уже выкупили из рабства, значит он всегда может рассчитывать на обретение свободы.

Насколько допустимо опираться на слова Олимпиодора? Жил он едва ли не спустя тысячу лет. При этом составил жизнеописание, более похожее на миф. Он определил Платона в божьи сыновья, увидел его великое предназначение, дополнив прочее сухими фактами, имевшими место быть согласно разным источникам. Углубляться в философские размышления он не стал, да и объём текста не позволял дать расширенную версию понимания существования великого философа, создателя уникальных предположений, одарившего мир идеями, на которых зиждется человеческое понимание бытия. Ведь если не признавать существование идей, то всё перестаёт иметь смысл, поскольку сама идея порождает представление о чём-то, становящимся вторичным, так как самостоятельно без идеи оно существовать не сможет.

Исходя из этого Олимпиодору осталось поддержать жителей Афин, считавших Платона сыном Аполлона, ставя его в равное положение с Эскулапом. Душа требует особого подхода, чему до сих пор не уделяется достаточного внимания. Как лечили душу через тело, так и продолжают лечить, хотя частично доказано, что излечение души способствует оздоровлению тела. Достаточно поверить, чтобы суметь избавиться от любой хвори. И достаточно усомниться, чтобы притянуть хворь к себе. Получается, правы были древние в отношении признания заслуг Платона. Нужно думать, дабы мыслью порождать изменения существующего! К чему стремится тело, то под силу лишь душе. И когда человек это всё-таки поймёт, тогда он перестанет стремиться к преобладанию желаний над возможностями, так как возможностей нужно желать, в душевном порыве приближая требуемое. Пока же такого не происходит – потребности тела остаются в приоритете у обитающих на планете Земля.

» Read more

Не всё светло, что таковым кажется. И не всё темно, если того желается видеть. Отнюдь, окружающая действительность серая до безобразия. И с этим приходится считаться, принимая без возражений. Остаётся единственное – поделиться мыслями обо всём увиденном, чему стал свидетелем. Хотя Даррелл и прежде не скрывал от читателя дум, он решил поделиться сокровенными историями, способными задеть чужие чувства. Но зачем скрывать правду, какой бы нелицеприятной она не была. Да, люди убивают друг друга из-за крамольных интересов, порою делают это по прозаическим причинам, бывает они же женятся, а то и совмещают веру в божественный промысел, допуская вероятность поклонения богам азарта. Придётся рассказать и о таком, с чем читателю нужно смириться.

Но для начала о светлом. Отец Джеральда рано ушёл из жизни, оставив жену и четверых детей. Дальнейшая судьба хорошо известна по написанным Дарреллом мемуарам, в том числе и трилогии о юных годах на Корфу. Но ранее не было упоминаний, будто его мать грустила от одиночества и искала мужского внимания. Теперь же оказалось, что иногда она о том задумывалась. Вернее не она, а дети, будто бы страдавшие от невозможности испытать на себе Эдипов комплекс. Якобы они не могут стремиться к лучшему, пока не станут ревновать мать к человеку, заменившему им отца. Не угадаешь, где в тексте юмор. Случалась ли подобная ситуация вообще? Во всяком случае вскоре становится ясно, насколько детям желалось иметь отчима, а матери пылать чувствами к мужчинам.

Продолжить Джеральд предлагает менее светлой историей. Как-то во Франции он пировал, и к нему прибилась свинья в ошейнике. Сразу он понял необходимость вернуть сего зверя хозяину. Он это обязательно сделает, узнает много интересного, найдёт ароматный трюфель и растворится в безвестности, пока не настанет час вернуться назад. Вот тут-то и исчезает налёт сказочности, всегда недоговариваемый читателю: кто-то умрёт, кто-то предаст, а кого-то отправят в тюрьму. Кто бы об этом подумал, слушая историю о ласковой свинье и добряке Джеральде.

И совсем уж мрачной становится история про английского пьяницу, допившегося до галлюцинаций. Не зная об особенностях склада ума, Даррелл не станет жалеть алкоголь, делясь припасами. Получается нечто вроде детектива, только истину ему откроют посторонние люди, а более подробно пропойца расскажет о себе сам. Вот тут-то и ожидает читателя история хладнокровного убийцы, вешавшего людей повсеместно, где ему приходилось бывать. Немудрено после жить в горькой печали и испытывать угрызения совести. Причём не за то, что убивал людей, ибо они заслуживали смерти, а за необходимость примириться с волей сограждан, считавших его поступки противными обществу. И это при том, что он брался за столь грязную работу по их же настойчивой просьбе. Читатель наверное уже догадался – речь о палаче. Но Джеральд знает, о чём он ещё не поведал. Дело в припасённых напоследок верёвке и зрительных местах. Вот тогда-то и можно будет поставить точку во всех воспоминаниях, позабыв о необходимости прибегать к созданию художественных образов.

Прочее в сборнике автобиографических рассказов “Мама на выданье” имеет ещё меньше оттенков, уподобляясь серости обыденной жизни. Может подуматься, будто Даррелл приготовился стать крепким беллетристом, раз взялся повествовать в столь интригующих тонах. Уже не истории о приключениях, заботы о состоянии дикой природы и рассказы для детей, а полноценные повести, достойные пристального внимания.

» Read more

С момента создания Джерсийского зоопарка минуло тридцать лет. И недолог тот момент, когда сам Даррелл навсегда закроет глаза. Он о многом успел рассказать, но желает ещё раз поведать о том же, дополнив повествование описанием проблем и событий, ранее с такой подробностью не описанных. Вновь повествование начинается с детских лет, когда Джеральд задумал изменить понимание предназначения зоопарков. Он помогал наполнять зоологические сады, пока сам не создал собственный, стараясь сделать его образцовым. И всем известно, насколько хорошо у него это получилось.

Старые знакомые снова на страницах: тот самый Пифагор и тот самый Клавдий. Перед глазами читателя возникли картины из прошлых книг. Некогда ковчег был перегружен, после он был в постоянном пути и вот теперь у него юбилей. Значит следовало вспоминать, не задумываясь, как то будет воспринято. Даррелл был уверен, что не так важно наполнение его книг, как полученные от их продажи средства, шедшие на содержание Джерсийского зоопарка, а также в Трест (он же Фонд охраны дикой природы). Данную мысль понимал и читатель, считавший представления Джеральда правильными, вне зависимости от того, каким образом деньги будут использованы.

Наконец-то Даррелл рассказал о встрече с Ли. Он посещал с лекциями США. Однажды он увидел её. Она рассказала, что занимается исследованиями, выясняя, как животные между собой общаются. Почему-то Джеральд этому удивился, чем поразил и читателя. Стало непонятно, чем всё-таки Даррелл занимался всю сознательную жизнь, если решил подобным образом пошутить. Но не это интересно: уверен Джеральд. Потомки будут вспоминать совершенно другое. Например, как семейство Рокфеллеров помогало в трюме наводить порядок, добровольно помещая на место разлетевшийся по кораблю груз.

Самые важные темы оставлены на вторую половину “Юбилея ковчега”: бюрократизм, браконьерство и контрабанда, адаптация животных в дикой среде.

Про тяжбы с властными структурами Даррелл говорил не раз. Допустим, он не мог ввезти в Англию карликовую свинью из-за предубеждений британцев, касательно их боязни потерять собственных чистопородных свиней. Мексиканские бюрократы мешали спасению видов, игнорируя письменные запросы. Но особый гнев вызвало поведение чиновников штата Флорида, из-за чьей халатности вымер вид, спасти который было ещё возможно. Джеральд не желал слушать возражений, будто перекрёстные скрещивания не приведут к восстановлению утраченного, а подобие не будет являться тем же самым видом, как бы того ему не хотелось.

Проблема браконьеров и контрабандистов казалась и кажется не решаемой. Нельзя перебороть человеческую страсть к наживе, какие методы не прилагай. Захотят вывезти панду: перекрасят и представят в качестве обыкновенного медведя. Могут продавать редкое животное, причём в таком количестве, которое может составлять порою половину всей сохранившейся популяции. Если же это всё увязать с бюрократическими проволочками – ситуация окажется без разрешения.

Ясно, ежели животные всё-таки будут изъяты, тогда их переправят в зоопарки. Хорошо, коли те будут готовы. А если нет? Тогда их можно отправить обратно, если будет куда. Всегда может оказаться, что природные условия более не предназначены для обитания. Такой ход рассуждений побуждает вспомнить о животных, выросших в зоопарках. Как их выпускать на волю?

Даррелл приводит наглядный пример. Сможет ли выжить человек, если его поместить в дикую среду или даже на помойку? Ответ очевиден. Он применим и к животным, никогда не бывавшим вне стен зоопарков. Требуется кропотливый труд, направленный на адаптацию. И тут возникает ещё одна проблема – предназначенное для обитания животного место может быть переселено представителями его вида. Тогда нужно думать, куда его лучше поместить. Порою существуют такие места, только живут там другие виды, ранее завезённые человеком.

Хочешь сделать лучше, а в итоге всё получается хуже некуда. Дабы сделать счастливыми одних, приходится устранять других. Пусть кажется кощунственным, как Даррелл прилагал усилия к истреблению коз и кроликов, обосновывая острой необходимостью, прежде чем они не лишат себя кормовой базы и не умрут от голода. Чему-то всё-таки стоит чинить препятствия, коли природа сделала их такими приспособляемыми.

» Read more

И в мерзости найдётся прелесть. Особенно то заметно по восприятию детства, чаще мерзкого, но в воображении обычно воспринимаемого в светлых тонах. Разум взрослого может проанализировать былое и выдать негативную оценку, тогда как неизменно останется представление, будто всё не так было плохо. Опираясь на стихотворение Набокова про мёртвого пса, Надежда Гусева изыскала в собственном прошлом тридцать эпизодов, предоставив их на суд читателя. Ничего позитивного, но ничего и отрицательного – тогда советское государство послужило перегноем для новой жизни. Вот в те годы и училась в школе Надежда, о чём она и рассказала в сборнике воспоминаний “Зубы-жемчуга”.

Редкий человек наберёт такое количество примечательных случаев из школьных будней. Все они давно слились в один ком, не требуя быть отдельно рассмотренными. Но иногда хочется потревожить покой, разбередив зажившие раны. А может Надежда не успокаивалась, желая исповедоваться, рассказав о так её до сих беспокоящем былом. И захотелось ей более того, она понимала важность придать прошлому налёт осознания неизбежности. Не столь мерзкими оказываются оставшиеся позади дни, есть в них своя прелесть – требующая дополнительного раскрытия.

Надежда не скрывает от читателя, насколько являлась сообразительным и начитанным ребёнком. По интеллектуальным способностях она превосходила одноклассников, добивалась побед на викторинах, но порою случались обидные промашки, редко связанные с нею самой. Как же не поведать о случае на географии и упавшем на пол карандаше, из-за которого она получила двойку по знанию предмета и за поведение, хотя специально злить учителя не планировала. Были и пробелы в знаниях, связанные с естественными науками, вроде физики. Не всякий соберёт радиоприёмник – не могла и Надежда. Потребовалось старательно во всём разбираться, прежде чем из определённого количества предметов собралось требуемое. Пусть в итоге радио заработало – так и осталась неясной природа сего явления.

Представший перед читателем автор – не ангел: за обиды она мстила разрушением школьного имущества, спокойно могла переесть порученные к раздаче ученикам аскорбинки, не чуралась присвоить неведомо кем оброненное кольцо, могла в душе посмеяться над робостью подруги. Ангелов в её окружении вообще не было. О том не может быть и речи, если воспоминания касаются подростков. Жестокие к окружающим, они больно ранят, ибо возраст требует именно такого поведения. Стоит оговориться, как прилипнет кличка, причём на всю оставшуюся жизнь. Насмешки возникают по всевозможным поводам. Достаточно придти в школу с чем-то необычным, и быть опозоренным. Да не только одноклассниками, своё слово скажет какой-нибудь учитель, не способный задуматься, насколько он, по способности мыслить, соответствует выбранной им профессии.

От налипших воспоминаний не избавиться. Рассказывая о них другим, придётся смириться с некогда происходившим. Но вместе с тем выходит так, что воспоминания – единственный способом показать склонность к литературному труду, ведь иногда нет иной возможности, если не делиться мыслями. Неважно насколько отрывается внутренний мир, чаще наглухо закрытый. Никто не говорит об искренности, проверить которую не представляется возможным. Достаточно знать, в каком тоне автор рассказывал о прошлом, дабы решить, чему следует верить, а в чём необходимо сомневаться. В случае Надежды Гусевой важно отметить склонность автора не обелять себя, чаще очерняя.

Остаётся сожалеть об ушедшем времени. Сделанного не воротишь, того и не хочется делать. Всё осталось в прошлом, оно уже не повторится в будущем и никак не влияет на настоящее, значит о том допустимо сказать и забыть, более не позволяя памяти жить с грузом прожитого.

» Read more

Понимание жизни исходит от предъявляемых к окружающим тебя процессам требований. Достаточно смириться с происходящим, дабы уже в том найти счастье. Порою приходится высказывать недовольство, будто тем способствуя улучшению имеющегося. На деле всё должно восприниматься проще – нужно найти такой уголок планеты, где твои представления о должном быть найдут отклик в сердцах проживающих там людей. Для Екатерины Марголис таковым уголком оказалась Венеция, заменившая понимание Отечества. Просто получилось так, что пребывание в городе на воде – много лучше, нежели осознание существования в пределах Советского Союза и России, где человек никогда не ценился в качестве человека, а становился воплощением единицы, обязанной служить сомнительным идеалам. Выразить душевную боль Екатерина взялась через произведение “Следы на воде”. Она заручилась поддержкой Полины Барсковой, Людмилы Улицкой и Михаила Шишкина, показав им фрагменты написанного труда.

Для начала требовалось рассказать о себе. В памяти оживают картины Пражской весны и оттепели, перед глазами страницы “Доктора Живаго” и разговоры родителей о неприятии советской действительности. Отец Екатерины не выражал одобрения политике власти, называл Ленина убийцей, но считал необходимым смириться и жить не высовываясь, находя в том возможность для жизни без эмоциональных потрясений. В такой обстановке происходило становление мировоззрения Екатерины, вынужденной мириться, пусть и выражая недовольство близким людям. Естественно, лучшим выбором стал исход, когда из Латвии наметился путь в иную реальность, далёкую от стремления к коммунистическим идеалам. Так Екатерина окажется в Венеции, где увидит, как люди стремятся соответствовать возлагаемым на них ожиданиям, а не показывать собственную исключительность, возводя стены вокруг себя, чем будто бы способствуют той самой исключительности.

Венеция – удивительное место на Земле. Тут множество достопримечательностей: снаружи и внутри. Город живёт согласно занимательных правил, где бесполезно говорить про принцип передвижения без колёс. Местные жители предпочитают слушать звуковые сигналы, информирующие об уровне воды, ибо иной раз требуется надевать резиновые сапоги, поскольку улицы могут быть затоплены по колено. Важнее же духовное преображение, происходящее в венецианских стенах. Изменяются американцы, боснийцы и русские, либо приходят уже такими, так как нашли соответствующее их представлениям место.

Екатерина Марголис не сообщает, насколько изменилась сама. Скорее следует думать, таковой она была всегда. Её тяга помогать людям нашла отражение в деятельности, в которой значение имела склонность к благотворительности. Екатерина стремилась помогать тем, кто лишался физического и душевного покоя. Например, она собирала деньги на лечение онкобольных детей. Может поэтому текст сопровождается заметкой о деяниях Галины Чаликовой, стоявшей у истоков благотворительного фонда “Подари жизнь”: человеке, жившем ради других, и умершем, не сумев перед Богом найти признания заслуг, забравшим её, может быть для себя, наоборот оценившим старание, посчитав количество сделанного достаточным.

Многое вместили страницы, включая истории о венецианских евреях, узниках концлагерей, больных онкологическими заболеваниями, даже подробный пересказ произведения Германа Гессе “Сиддхартха”, не считая восхищения творчеством Пастернака и Бродского. Имеются в тексте сны Екатерины, добавленные для одному автору понятной надобности. Всё это создаёт портрет Екатерины Марголис, всегда живущей для кого-то и один раз посчитавшей нужным это показать, выразив мысли о наболевшем.

Важно поверить сказанному, тогда не будет возводимых напрасно обид. Ведь человек – такое существо, не способное доверять созидающим добро. Не соглашаются принимать чистоту помыслов и католические священники, находившие в добром начале Екатерины обязательное устремление ко злу, выраженное через прикрытие богопротивного желанием делать благо.

» Read more

Когда Пушкин умер, Достоевский перешагнул семнадцатилетний рубеж, а Лев Толстой – десятилетний. Они жили и творили, находясь в зависимости от таланта почившего для них современника. К 1898 году Достоевского уже не было в живых, Лев Толстой продолжал жить и творить, став основной фигурой для критического взгляда Мережковского. Требовалось понять, о чём думали эти люди, как писали художественные произведения и какими были их религиозные воззрения. Об этом и размышлял Дмитрий, приоткрывая завесу над тайнами или придавая налёт таинственности.

Для начала Лев Толстой. Лучше о нём сразу сказать, как он боялся наложить на себя руки, о чём в молодости непрестанно думал. Муки заставили его убрать с глаз все предметы, способные прервать существование. И охотиться Толстой отказывался, опасаясь пасть случайной жертвой. Тогда же он установил определённые правила, которых старался строго придерживаться. Желая военной награды, Толстой отправится воевать, что входит в противоречие с ранее рассказанным. Создавая произведения, Лев удостоится хвалебный слов от Тургенева, сказал своё слово о нём и Достоевский, благодаря чему Мережковский получил возможность рассказать и о нём.

Манера изложения Дмитрия отличается непоследовательностью. Говоря о Толстом, он мог разбирать разные жизненные отрезки, порою связанные мимолётной единой чертой. Так же мог оказаться среди рассматриваемых писателей и Достоевский, о котором у Мережковского нашлось достаточное количество слов, чтобы Фёдор Михайлович оказался в названии рядом с Толстым. Такое же право могли получить Наполеон и Ницше, не скажи о них Дмитрий немного меньше.

Достоевский примечателен отношением к деньгам. Для него они были бумагой. Если бы не жена, влачить ему жалкое существование. Это не мешало оное всё-таки влачить, скрываясь от кредиторов за пределами России. Не обошёлся Дмитрий без упоминания эшафота и приступов падучей, как наложивших отпечаток на творчество Достоевского моментов. Осталось подумать, в чём Лев и Фёдор имели сходство. Для Мережковского то очевидно – Толстой и Достоевский многим обязаны жёнам, державшим семейным быт крепкой хваткой, не дозволяя пребывающим в мыслях мужьям ощутить полноту тяжести безнадёжного бедственного положения.

Будучи склонным к поиску смысла в деталях, Дмитрий старался отыскать подобное и в отношении произведений являвшихся для него современниками классиков. Казалось бы, нет существенной разницы, какой манеры придерживались писатели, описывая округлости или острые углы, придавая всему признаки больших предметов или низводя каждую вещь к мелочи, позволяя действующим лицам говорить разнообразно или придерживаясь однотипного способа выражения мыслей. Для Мережковского во всём этом есть нечто важное, о чём он спешит поделиться с читателем. “Анна Каренина”, “Война и мир”, “Братья Карамазовы”, “Преступление и наказание” теряют всякое значение, поскольку Мережковский стремился увидеть в них ему близкое. Ведь было замечено, что Дмитрий при построении повествования в собственном художественном творчестве отталкивается прежде всего от деталей, таким же образом он стремится понять труды прочих писателей. Проще говоря, Дмитрий страдал от буквоедства.

Осталось разобраться с религией. Русская православная церковь оказалась парализованной после воцарения Петра, поставившего себя выше патриарха. Подобное случилось и с Наполеоном, желавшим отождествления с Богом, но боявшегося насмешек подданных. Информация об этом понадобилась Дмитрию, дабы он настроился на волну понимания толстовского Царства Божия. Как случилось, что Лев в воззрениях опустился до нигилизма Базарова из “Отцов и детей”? Он считал нужным утверждать мнение самого Христа, не считавшегося сыном Бога. Христос никогда подобного не говорил! Толстой видит лишь обман жрецов, создавших удобный для них инструмент для влияния на людей, именуемый религией. Потому не стоит удивляться, наблюдая за сравнением философии Толстого и Ницше, имеющих общее понимание, склоняющее их мысленный поток к буддистским представлениям о должном быть.

Всё написанное Мережковским, как он сам постоянно выражается: серединка на половинке. Дмитрию хотелось о чём-то говорить, и он не останавливался.

» Read more