trounin.ru

«К Тибуллу на прошедший век» Жуковский заговорил. Что есть человек? — словно Василий вопросил. Что есть старания, живут на свете люди к чему? Сложены о том предания, только ответ не ясен никому. Существует каждый страсти собственной для, не ведая о смерти грядущей. Похоронят всякого, ненавидя иль любя, на статус не взирая, будь власть умершего хоть трижды всемогущей. Пожрут труп черви, есть способны и таких! Не пустит Пётр в ворота рая. Выбор сделан при жизни, он из самых простых. Так зачем тогда жить, себя и других укоряя? Василий строг, ответ в семнадцать лет найден им. Нет важности, человек ты какой! Оставайся лучше собой самим, а память по тебе оставь иной. Кто скажет о былом, что некогда подобно свиньям жили, будто о своём пеклись, на других чихая? Если те предки много добра для людей сотворили, право людей на быть достойными посмертного почитания защищая.

Таков в 1800 году Жуковский. Смотрит на жизнь трезвым взглядом Василий. Пишет о высоком, такого вроде «Платону неподражаемому, достойно славящему Господа»стих. Уже давно не Тредиаковский, однако всё-таки Вергилий. Пока не говорят о нём в народе, такого права юный поэт ещё не достиг. Поэзия — есть то ремесло, — выражал уверенность он, — должное обессмертить творца, к тому желание тот бы имел. Как наездника держит седло, как пономаря — колокольный звон, как жар — кузнеца, так и поэт в сложении стихотворений умел. И нужен поэт — не воспевающий бой, не видящий радость в сражении королей! Не о том поёт его лира. Да, Жуковскому семнадцать лет. Он явно доволен собой, поставил Василий целью своей: проложить стихами дорогу для общего «Мира».

Брался Василий за лиру редко, не так видится наследие его словно. Где ворох трудов? Не найти того. Обращался Жуковский к поэзии редко, писал обычно ровно, оглашал достаточно слов. В том не видит читатель ничего. Академизм пресловутый — дань тех времён. Писал про «Героя» Василий — в последний восемнадцатого века год. Нет, поэт ныне Василий — не раздутый. Достаточно Жуковский пока не прочтён! Скажем набившее оскомину — Вергилий! И скажем — оценит юного поэта впоследствии народ.

Первый год девятнадцатого века — 1801 год. Не забывает юный поэт нужд человека, о том он в «Элегии» в сто пятьдесят строк поёт. Жить он хотел не столь скоротечно, сколь в тишине. Не жить поэту вечно, прожить способен долго он в стихе. Жизнь не для радости дана — уверенно Жуковский утверждал. Страданиями она будет неизменно полна, иного человеку Всевышний никогда не обещал. Вторил себе стихотворением «Человек», напоминая про бытие людей. Русский ты, немец или даже грек, в гробу обязательно кормом станешь для червей.

Второй год нового века — «Элегией» другой памятен он. Нет причин у Жуковского для смеха, в осознание горя Василий погружён. Не возникает радости мотив, доброе переходит в осознание творимого зла. Кручинится поэт, счастья до сих пор не испив, мысли Жуковского вновь и вновь окутывала мгла.

Вот третий год — вот «Стихи, сочинённые в день моего рождения». Неужели радость Василия ждёт? Неужели отойдут на миг грусти наваждения? Тоска и печаль в прежней мере владеют поэтом, их друзья разделяют. Никак не заменяется мрак светом, к тому стремления знакомые Василия не прилагают. «На смерть Андрея Тургенева» Жуковский тогда же написал, говоря, предстоит ещё встретиться им. Он верил в то, о том он утверждал, ведь ради того каждый из нас жизнью томим. Стезя к ничтожеству ведёт: Василий «К К. М. Соковниной» смело сказал. Потомок это ныне прочтёт, ведь и он за привидение жизнь должно быть уже признавал.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Юный Василий — ему четырнадцать лет, он полон надежд, преисполнен ими. Отчего не Вергилий? И он способен нести свет, луч знаний для невежд, славный стихами своими. Пока не стоит забегать вперёд, Жуковского следует постепенно открывать — талант сего человека достоин понимания, было бы просто сообщать о нём. Время его имя потомкам несёт, не позволяет среди прочих поэтов скрывать, вне воли приходится удостоить внимания, только редко где творчество Василия прочтём. Есть возможности, кому желается к литературным изысканиям былого прикоснуться, непременно одолеет души метания, уразумев эту речь. Не встретит сложности, под грузом впечатлений от грёз сможет очнуться, приложив старания, других сумеет увлечь. Жуковского поэзия собственный имеет внутренний ход, Тредиаковский начнёт мниться, авторский слог коснётся до рифмы не сразу, не установилась в те годы поэзия в умах россиян. Годы для восприятия понадобятся — не единый год: стихам Василия предстоит в единый массив слиться, не всё им сказанное покорится глазу, над чем-то читатель обязан задуматься сам.

Год ранний — девяносто седьмой. Забыты игры с друзьями, юности наступал иной срок. Вот время испытаний — пора определяться с судьбой. Заговорил Василий стихами, и делал это как мог. «Майское утро» — первое из сохранившихся творений: силлабо-тоническая игра, академизмом пропитанная и буколиками пышет. До бесхитростности мудро, проявлять дарованный свыше гений, когда рука мастера легка, оценит обязательно кто-то, кто ещё духом прежних лет дышит. Не Сумарокова лира, Ломоносов ни при чём, забудем и остальных поэтов, лишь Тредиаковский пока в почёте. Такова была поэзия мира, ударение в строках коей найдём, тогда не нужно больше ответов. Впрочем, о Жуковском и не такое ещё в неком другом месте прочтёте.

Ещё юный, но лояльный ко власти, положено ведь дворянину, несмотря кого пребывание не троне славить. Слог на смысл скудный, словно поэт ожидает прожить жизнь во сласти, для горя позабыв причину, себя умея интересов выше ставить. «Ода. Благоденствие России, устрояемое Великим Ея Самодержцем Павлом Первым» — закономерное стремление приблизиться к царю, благо хватало подобных од. Можно сказать — мода. А разве кто при абсолютизме не стремится быть императору верным? В Европе тогда народ королю диктовал волю свою, ибо в праве на то даже народ. Отставим громкое, исторические процессы набирали силу, Жуковский, за молодостью лет, брался изредка за хвалы составление. Мнение это нисколько ни спорное, хватало поэту жара и пылу, да должен был нести завет, в потомках воспитывать ко власти поклонение.

Год следующий — девяносто восьмой. В унынии Василий, смерть мерещится всюду ему. Вроде человек в мире загробном несведущий, уже одолеваемый с мраком борьбой, не прилагающий для победы усилий, предвещающий злое не себе одному. «Добродетель» — стих на восемьдесят строк. Впору плодовитости подивиться. Бродил Жуковский, желая нащупать из лабиринта ведущую нить. Ковал он мастерство, ковал он слог, желал к достижению лучшего стремиться. Не питерский тогда и не московский: воздух не мог ему с погоста ветер заменить. И в тот же год нащупал пятнадцатилетний парень рифму, ещё одну «Добродетель» он сложил, и там он разговор заладил сам с собой, да было то пустым. Надеемся, поймал он вдохновенья нимфу, её к себе пленил, ей обещая обрести покой — и, может, оставаться вечно молодым.

В год девяносто девятый на тринадцать строк «Его превосходительству, господину тайному советнику, Императорского Московского Университета куратору и кавалеру Михаилу Матвеевичу Хераскову на случай получения им ордена Св. Анны 1-й степени, от воспитанников университетского благородного пансиона». Кратко Василий выразить тогда мысли смог, обойдя вниманием конкретику, в полагающемся случаю благолепии, на имя высочайшего в учебном учреждении патрона. Но ода «Могущество, слава и благоденствие России» краткости избежать оказалась должна, порядка двух сотен строк — её содержание, эпитетов Жуковский жалеть не старался: о деяниях россов поведал, Павла и Петра. Чистого академизма поэзия вновь стала полна, иначе не оценят Василия старание, дабы видели: поэтом юный стихотворец стался. Для Жуковского наступала другая пора. Ещё он тогда «Стихи на новый 1800 год» сложил, и может даже утомил, хватило бы лишь сил, сказать, о чём Василий после беспрестанно говорил.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Возможно порядок в стране навести, то делается не сложно, нужно силы сперва найти и действовать осторожно. Вот взять Союз, где вражде быть места не должно, несло общество груз, пока кто-то кричал, будто не отдаст он своё. Ведь требуется малое — отдать! Перебороть чувство отсталое — к стремлению наживать. Твардовский пример сообщил, показав гражданина сомнения, который прежними стремлениями жил, не находя удовлетворения. Думал он, есть в Союзе край такой, где собственник будет в почёте. Не думал он обрести покой, продолжал пребывать о том в заботе. Изъездил порядочно — и не нашёл. Нисколько не сказочно — важного он не учёл. В чём суть коллективного хозяйства? Легче сообща трудиться. Никто не опустится до зазнайства, никто не сможет на другом нажиться. Так ли это? Определиться предстояло. Не всё хорошо, за такое принимаемое. Пусть нужда людей связала, лишь бы не застилало истину видение желаемое.

Места есть, где не желают коллективное хозяйство вести. Это надо учесть, куда-то же едут, хранящие убежденья свои. Имя им — кулаки! Кулацкая порода! Отправляют их коротать дни, где для ведения хозяйства потребна подмога. Разве справится в жесточайших условиях человек один, где держаться других нужно? Продержится ряд он годин, а после заживёт с другими дружно. Потому нельзя найти иного места в государстве, отныне живущим процветания ради, забыл всякий в его пределах о коварстве, стремится к проявлению трудовой отваги.

Скажет читатель, привыкший видеть хулу в адрес былого: отчего же — герой-искатель — не нашёл слова по адресу Сталина злого? Он говорил, встретив сопротивление, против воли чашу горя испил, ощутив рока наваждение. В новом мире забыл человек о нуждах своих, живёт идеалами чужими — это рецепт из самых простых: есть правила — руководствуйтесь ими. Ему отвечали, не таясь ни в чём, правды уже не искали, покорными оставаясь притом. Действительность ясна, хоть горькую пилюлю глотай, как не придёт на смену осени весна, так и без зимы не будет лета — это знай. Если Сталин не прав, круто взялся за узду, от каждого в стране отъяв, объявив народу войну, в том прав он будет, ибо не может ошибаться, в будущем каждому зато прибудет, надо для достижения лучшего только стараться. С такой логикой не поспоришь, закусив удила, но вскоре правду жизни усвоишь, добившись того, к чему народ трудовой дорога социализма вела.

Возможно разное на пути, над которым стоит во главе вождь, не ему повелевать, чему и когда расти, не он ниспосылает с неба дождь. Он — человек, стремящийся дать населению богатство, а не как из века в век цари людей загоняли в рабство. Нет, волен ныне всякий сам решать, какой предпочесть ему удел, может и коллективного хозяйства избежать, если против лучшей доли выступить достаточно смел. Лучше не найдёшь, и всё же идеала не существует, когда это поймёшь, об иных предпочтениях всякий думать забудет.

По прошествии времени, стоит схлынуть былому с глаз, подумаешь, какого ты племени, почему к лучшему стремление — стал разговор не про нас? Прошлого дни ужасны, там люди словно и не людьми были. Они, безусловно, несчастны. Их судьба не должна повториться в России. Но повторится, ибо Муравия остаётся в душе россиян, снова разум покорится, ежели к лучшему будет посул дан. В форме иной, может с призраком свободы, с такой будут жить судьбой России разноликие народы.

Автор: Константин Трунин

» Read more

О товарище Сталине как рассказать? Как поэму о нём написать? Большую поэму, на зависть потомкам! Уж они-то поймут, какую страну Иосиф построил на царских обломках. Он — Прометей, что у богов божественное отобрал. Он сильной рукой с пролетарским духом Союз Советский объял. За то хвалы достоин, как считал его современник. Не Прометей — он, но не сиделец и не гордый отшельник. Он — Сталин, чью жизнь должны поэты воспевать. Леонидзе решил одним из первых про Иосифа на грузинском писать. Рождалась поэма, взяв начало с древнейших времён, но не доведена до конца — до отказа от церковной стези лишь прочтём. Не мог Сталин продолжать учиться там, где не позволяют обращаться к богам, где за бога почитался над Россией поставленный царь. Такая религия — на замок запертый ларь. Потому восстал Сталин, о чём Леонидзе уже не стремился сообщать. Может повинен тому тридцать седьмой год? Не будем стремиться узнать.

Кавказ — это горы: и о горах начинается сказ потому. Надо было читателя настроить, сообщив, что к чему. До рождения Сталина пройти многим векам, покажет Леонидзе всё, о чём ведал прежде сам. Прометей промелькнёт — из древних времён предание. Орды завоевателей пройдут — они дополнят сказание. Македонский, Чингисхан — словно для Кавказа никак не туман. Сам Кавказ — это край народов, издревле тут обитающих. Гордых народов — в войнах себя истязающих. И есть грузинский народ — его история сложна. В редкие моменты прошлого Грузия — одна страна. Картли и Кахети — вот соперники из седых годин. Вражды их плодом стал Сталин — Грузии сын. Когда речь Леонидзе повёл о нём, благодатью пришедший на Землю стал окружён.

Радость явилась. Рождения ждали! Иосифом ребёнка родители назвали. Отец счастьем округу заразил, всякий его поздравлять подходил. Счастлива мать! И счастлива родня. Пополнилась ребёнком желанным семья. Несли дары, рядом с младенцем располагая, к каждому поднесению ожидания прилагая. Одна вещь — стального характера будет юнец. Другая — пастырем станет, словно пастух средь овец. Третья — за доброту душевных порывов: поможет всякому он в беде. Ещё одна вещь, чтобы самому не оказаться в нужде. Такова традиция: будет думать читатель. Обряду положено свершиться. Верно ведь то, что предначертанному всё равно суждено осуществиться.

Мальчик полюбит чтение, узнает о поступках Кобы из книг. Тогда он поймёт — желает сам Кобой стать, хотя бы на миг. С той поры, он — Коба, иначе не зовите. В поступках Иосифа никого иного, кроме Кобы не ищите. Он примет роль, которую мог и не принимать. Отныне и всегда, он тот, кем назовётся для других. Не Джугашвили он — отзвук фамилии этой быстро затих. Будет менять имена, о чём должно быть известно из дальнейших событий. Жаль, Леонидзе не дошёл до тех открытий. Поступит Иосиф в семинарию, и сам решит порвать с учёбой своей, ведь не может человек ощущать оторванность от верных его идеалам людей. Нужно бороться, ещё лучше — свершать. Почему же дальше не стал Леонидзе слагать?

Длиннотами полнится о Сталине поэма. Красивой строчкой льётся стих. Как если ходит по морю трирема, свой срок давно отжив. Сменились корабли, прошлое в былом: теперь важным иное стало, о чём, увы, не прочтём. И Сталин был ребёнком, и он обретал черты в силу сложившихся для того причин. Что же, о нём следует писать, особенно когда он всему сам стал властелин.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Заманчиво писать о пастушках, их любви к пастухам. Но, как быть, ежели автор пастухом желает оказаться сам? Не в руках пастуха будет свирель, правда останется прежнею цель. Автор выйдет в поля, на луга взглянув, в мыслях влюбится он, в объятьях пастушки заснув. В семи идиллиях представить позволит себе оказаться, не станет косых он взоров чураться. Подумают всякое: молодым такое не под силу, даёт же старик! И Сумароков глаза закроет, пробыв в фантазиях дольше на миг. Право его — в таком праве каждый поэт. Неважно стихотворцу, сколько прожито лет. Не сокрушают мысли года — в душе молодой. Скажут ему: не молчи, старче, снова нам спой. Возьмёт в руки свирель, задумается на мгновенье, и ляжет на строчки ещё одно стихотворенье.

Не так мало написано — писать и писать. Но куда денется всё? Кому созданное за жизнь даровать? Кто-нибудь проявит интерес, может вспомнит кто? А может забудут лет через сто. Забудут! Забыт Сумароков, как поэт он забыт. Строками иных поэтов душа русских говорит. Им мнится тот, кто не родился в Александра веках. Тот, чьё имя вечно поселилось на устах. Забудем о грусти, ведь вспомнили о Сумарокове в сей тягостный час. Про идиллии вспомнили, увидели, как коз на горных вершинах он пас. В руках снова свирель, на строчки положен ещё один стих, уже не столь звучен, ведь глас поэта, увы, скажем просто: утих.

О боли в душе в первой идиллии заведена Сумароковым речь, собственные страдания в поэзию решил он облечь. Тягостно ему идти вдоль реки, на берегу которой девушку когда-то любил, помнит поныне сладость тех дней, ничего о былом не забыл. Расставание случилось, чего не мог превозмочь, видимо потому в эклогах смог страданиям своим помочь. Тот же грустный рассказ в идиллии второй, сломлен Сумароков сложившейся против него судьбой. Свирель в руках он ещё крепче сжимал, жар от его строк никак не угасал.

К третьей идиллии переходил, Кларису он прежде любил. Печаль одолела, осень в думах его поселилась, душа трепещет, сердце не бьётся — разбилось. В идиллии следующей мыслям отдых дал он, должен поэт быть влюблён! Девушка в мыслях иная, собою затмила солнце, бросив на поэта тень. И для поэта она заменила свет, от её сияния только наступает день. Уйди она, мрак одолеет опять, даже солнце не сможет ночь из мыслей изгнать.

Пятая идиллия, шестая… писал Сумароков, сияя. Как совет читателю не преподнести, как избавиться от мрака, чтобы были светлы дни? Садитесь, берите листок, пером выводите строку за строкой. Представьте, не вы сломлены: вы — кто даёт другим людям покой. Ваша идиллия дарит сияние, вашими словами хочется жить, пускай необорима грусть и остаётся тужить. Увидят другие, радость переполнит их. Разве не для этой цели создаваться должен стих?

В седьмой идиллии дан разумный итог. Иного завершения никто представить не мог. Хвалу воздаёт Александр России вседержителям, по праву достойным стоять во власти правителям. Во славу былых лет, что россов вела тысячелетия сквозь. Воссияла на престоле Петрова дочь. Сияли и прочие… и прочие будут сиять. Их значения никогда нельзя для России унять. Пропой хвалу, изгони из них мысли, хворью больные, и увидишь тогда преображение страны России. Идиллия седьмая такова. Пожалуй, правильные подбирал Сумароков слова.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Полесье — болотный край, не примешь жизнь там за рай. Там селиться — нужно смелость иметь, полещуком стать — незавидная участь прежде, заметь. Теперь всё иначе, жизнь забила ключом. В поэме Купалы радость о том мы прочтём. Некогда никто не стремился в те места, сплошь болотистые, утопала в топи земля. Что же случилось? Почему изменились дела? Коммунаров Полесья коснулась рука. Их трудом преобразован край оказался, на зависть всем белорусам он стался. О том поведал Янка, измыслив в радости думы свои. И ты, читатель, думы Янки прочти.

Гиблым местом Полесье раньше было, о нём всё живое словно забыло. Даже зверей не находилось в тех местах, бабки Полесьем на внуков нагоняли страх. И вот коммунары, среди них украинцы, с задором принялись землю копать: верили в лучшее, знали, как нужно местность осушать. Лопатами спешно трудились они, движения коммунаров просты и легки, к реке Орессе направляли канал, чтобы болота путь туда пролегал. Мечта у них имелась — собрать урожай, дабы на зависть всем стал сей край. Пшеницу посадят, снимут хлеб с полей — будут успехи, станет больше людей. Устремятся в Полесье со всех пределов советской страны, побьют рекорды, установив рекорды свои. А ежели для кого труд окажется не в почёте, таких изгонят. Обо всём этом в поэме Купалы прочтёте.

Коммунары трудились, сил не жалея, казалась им полезной для Союза затея. Налажено хозяйство, коммуна стоит, но есть забота, что их тяготит. Нету среди них женщин! Как же быть? Не поедут сюда, даже если слёзно просить. Потому порешили — нужно ехать домой. Там найти работящую девушку, пусть станет женой. А как станет, ехать назад — этому каждый будет из тамошних рад. Положено коммуне расти, значит трудовой человек сделает всё для того, и о детях думать он должен не меньше, для них он трудится прежде всего. Появились коммунарки, к очередным свершениям тяга не угасла, вслед за сельским хозяйством поднималось другое хозяйство. Животноводство, заводы, море забот — народ в Полесье всё лучше живёт.

Купала уверен, задор должен преобладать. С задором сможешь все проблемы решать. Если не знаешь, задора добавь, и тогда рекорды любые ставь. Нужно дорогу? Не знаешь азов? Попробуй, коммунар и не к такому делу готов. Рельсы смело проложит он, не зная о том ничего, лишь начнёт делать, понятным ему будет всё. Если кто погибнет — не беда: помянет коммуна так рано павшего бойца. Он подвиг трудовой свершал, пусть и жертвой нарушения техники безопасности стал. Главное, проявлять задор! Прочие суждения, конечно, вздор. Выражает уверенность Купала, как не поверить ему? Не из пустых побуждений слагал Янка поэму свою.

Будет совхоз. «Сосны» — он так наречён. Кто в нём состоит, счастлив ночью и днём. Круглые сутки готов поднимать хозяйство народ, этим каждый коммунар только живёт. Из ничего, где в болотах земля утопала, возводился посёлок, дабы слава коммунаров никогда не угасала. Вырастет в город, каких только ремёсел в стенах его не появится, на весь Советский Союз он трудолюбием жителей точно прославится. Уверенность Купалы никак не могла угаснуть, не позволит он надеждам зачахнуть. Поэму он слагал, иного для Полесья не помышляя, сам всё видел, будучи там, потому и твёрдо о сказанном зная. После строчки сложил, рифмой украсив. Важно ведь то, когда поэт за народ свой пребывает счастлив.

Автор: Константин Трунин

» Read more

И в жизни горит желание возносить, и в жизни хочется страстно любить, и в жизни для того даётся право, для кого-то сладость она, для иных же отрава. Вот Янка Купала — поэт-белорус, горечь жизни познавший на вкус, краину свою он всегда возносил, край родной как никто он любил. Горько ему было знать, как нога поляка землю его попирала — ту землю, что от России рука Пилсудского отъяла. И вот случилось! Советский Союз раздел четвёртый Польши свершил, к тому Сталин стремился, про братский народ не забыл. Потому славит Купала товарища Сталина, за то навечно благодарен ему, гимны поёт — прочее уже ни к чему. Спустя годы наивность схлынет, о чём Янке на дано было знать, но за государственность белорусы должны почёт как раз Сталину воздавать. Не знали прежде белорусы, что народом являются они, были среди них России и Польши сыны. Теперь прояснилось, о том поэзия Купалы служит напоминанием, пусть каждый насладится его умелым старанием.

Сборник поэзии — Союза во славу — «От сердца» он назван, и назван по праву. Сердечность сквозит, иначе быть не могло, открывал Купала сердце своё. Он громко пел, Сталину лучшие песни посвящая, иного для белорусов и себя не желая. Говорил: рухнут затворы проклятой тюрьмы, невольники выйдут под солнце из тьмы; знай, что все твои победы, радости, печали — каждодневно, постоянно разделяет Сталин! Видел Купала лучезарность вождя, Сталин с улыбкой для белорусов лучшее давал, их важность ценя. Разгонял он солнечным светом мрак прошлых дней, видел белорусов равными среди советских людей. Славу принять должны и воины Армии червонного цвета, про её деяния Купалой не одна песня пропета.

Зажила Беларусь, заработал народ, лучшего от будущего больше не ждёт. Оно наступило — будущее то! Лучшего не надо — теперь хватает всего. Если пожелает мальчик пилотом стать, для одного — привет из выси Сталину передать. Сыновья белорусов-отцов устремились на заводы, в трактористы пошли, красноармейцами стали и даже в поэзии призвание вскоре нашли. Завидную невесту теперь трудно найти, на заводе девчата и среди крестьянок: выбора нет почти. Не в том, что худо стало… наоборот! Достойны выбора все, но кого душа из них предпочтёт? Да и с советской властью девушки расцвели, равными стали, не принижают девчонок паны. Пожелает девушка, может освоить любое ремесло. И парашют освоит — это дело её.

Хорошей жизнь повернулась стороной, сброшены с белорусов кандалы, не поляков только, империи Российской путы были не менее злы. Всё былое Купале мнится плохим, выступает он против царских времён, снова и снова вспоминает о Сталине, его улыбкой он покорён. Мнения не изменит, ведь не критик он. Не услышит никто глухим, прежде бывший радостным, звон. Он говорит: критики — часто самодуры, сегодня рады, завтра от того же пребывают хмуры. Сообщает существенное, иного не желает, лучшей жизнь для белорусов он отныне представляет.

Против Польши Янка не уставал выступать, своими словами он советских людей призывал помогать. Что сделали поляки? Ничего. Они гнобили. Вот, пожалуй, и всё. Дедов за людей не желали считать, отцов могли просто изгнать, матерей-белорусок молоком питались они, а потом и их гнали, будто нет в них больше нужды. Речи Посполитой не должно на свете быть, для того Купала готов все силы свои приложить. И не смирится с ними, стань они наравне с белорусами в Советском Союзе, было бы для Купалы это подобно обузе. В отличии от поляков, за украинский народ Янка рад, сыны Украины с сынами Беларуси в Армии Червонной станут в один ряд.

Помимо стихов, есть поэмы — словами обильные. И там уверения Купалы не менее сильные. «Город Борисов» — возношение и похвала советских людей: они лучше всех тех, кто прежде к белорусам был только лишь злей. Ни царской власти, ни польского короля, ни шведа лютого, должна быть советской эта земля. В поэме «Тарасова доля» о поэта судьбе печаль, Шевченко Янке искренне жаль. В русских казематах гноили выходца из крепостных, что прежде горел в руках польских, нравом не остыв. Уверен Купала — Тарас призывал свергать царей, а поляков вешать: такой делился Янка думой своей. Поэма «Над рекою Орессой» содержанием сложна, отдельного упоминания достойна она.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Издавать книжку, вроде «Нового живописца…», не так просто, особенно действуя в одиночку. Полевого этот аспект тоже смущал. Он восполнил авторский дефицит им самим измышленными писателями. Для таковых он отвёл раздел, будто бы представляющий альманах «Литературное зеркало». Над именами Николай особо не задумывался, подписываясь следующими псевдонимами: А. Феокритов, Шолье-Андреев, И. Пустоцветов, М. Анакреонов, Гамлетов, С. К. Конфетин, Обезьянин, г-н Демишиллеров, А. Селёдкин, Безмыслин, Буршев. Некоторые произведения остались без подписи. Смысл создания данного альманаха — высмеивание установившихся порядков в литературной среде. Писатели предпочитали публиковать отрывки произведения по разным издательствам, нигде не представляя сведённого результата их труда. Почему бы им не поступить так и в отношении альманаха от Полевого? Всё равно никто проверять не будет, мало ли кто, где и под какими псевдонимами берётся писать. Но исследователи творчества Полевого вторили его современникам, увидев в этих именах пародию на творчество Дельвига, Вяземского, Баратынского, Языкова и Катенина.

Наполнение альманаха получилось разнообразным. Николай брался за всё, сумевшее приковать его внимание. Так «Литературное зеркало» открывает стихотворение «Русская песня», выдержанное в традициях народного творчества, не лишённое соответствующего пафоса величия Руси. Песню Полевой приписал авторству Феокритова, как и следующие поэтические метания: «Сходство», «Судьба человека», «Зимний вечер» и ещё одну «Русскую песню». Его словами Полевой укорял моду за быструю смену вкусовых предпочтений (быть фраку отныне среди тряпок), затронул проблематику понимания сущности мифического Крона.

Шолье-Адрееву приписано авторство произведений «Эпиграмма», «В альбом книг. Ф. Ф. Б. Г. Д.» и «Эпилог». Сей творец поведал о поэте Органе, что любил пить вино и при этом поэтизировать, на выходе у него получались водянистые строки без какого-либо смысла. Пустоцветову приписаны отрывок из поэмы «Курбский» и элегия «Разуверение». Вместо поэзии Полевой переливал из пустого в порожнее. Различные эпиграммы были приписаны Гамлетову, в которых ярче прочего выглядит возмущение поэта попытками освистать его музу.

Остальные авторы альманаха сообщили по одному произведению. Весомее всех выступил Демишиллеров со сценами из трагедии «Стенька Разин». У читателя уже успело сложиться впечатление, что его взялись познакомить с едва ли не худшими образцами русской литературы. Вот и Демишилеров дал два отрывка, без предварения и завершения им сообщённого. Разин у него уподоблялся Герострату и Нерону, на фоне этого распевалась казацкая песня.

Прочие произведения: «Гроб юноши» от Анакреонова, «Отрывок из поэмы» от Конфетина, «Эпиграмма» от Обезьянина, басня «Паюсная икра» от Селёдкина, «А. Т. Х-ву» от Безмыслина и «Забубенная жизнь» от Буршева. Следующие стихотворения без указания авторства: «Апологи», «Песня рыбака» и «Иголки».

Становится понятно, как тяжело разобраться в эпохе, не имея широкого о ней представления. Если бы не желание сравнивать выдуманных Полевым лиц с действительно жившими в начале XIX века поэтами. С другой стороны, Николай даёт понять, насколько литература зависима от вкусовых предпочтений, порою до возмутительности невообразимых, отчего возникает желание написать пародию. Впрочем, подражание должно быть не оголтелым, а со вкусом составленным, нисколько не уступающим оригиналу, к чему Полевой вовсе не стремился. Он высмеял современников, бездарно написав стихотворения, самой крайностью позволяя выразить предположение.

Пройдут годы и жар былых страстей угаснет. Задор Полевого сойдёт на нет вместе с его собственным именем. Не станем вопрошать, для чего показывать нежелание уживаться с действительностью. Скажем иное! Кто пишет на темы, близкие к вечным, тот будет пользоваться вниманием всегда, а капать желчью на недоразумения современности — даром тратить время.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Футуристам почёт и слава, их страстью любое творение получило на существование право. Говори как хочешь, как хочешь слагай, глагольную рифму с глагольной сближай. Делай акценты, где не делал никто, пусть и скажут: такая поэзия — сущее зло. Напрасны старания: футуристы творили, как прежде не творили поэты, не замечали укоров, их чувства потому не задеты. И вот Маяковского фигура выше всех встала, его голова выше карнавала из футуристов стояла. Разве не будут о нём после писать, разве не будут стихи о нём сочинять? Вот и Асеев, ничтоже сумняшеся, применив доступное пиэтического искусства мастерство, показал, что творить способен всякий, тем созидая, разумеется, добро.

Маяковский начинается. Поэт мал. Он из Грузии прибыл. Там кто о нём знал? В Москве Маяковский, в голове не ветер с вершин, тут доступно недоступное, будет себе властелин. Он взирал на горы, и не видел в московских горах гор, для Кавказа такие горы — позор. Плоские горы: страшно смотреть. И люди на них плоские — с плоскими мыслями — читатель, заметь! Готовься встретить лживые речи, подставить спину под удар. И только тут, всё же, просыпался поэзии жар. Низко кланяться нужно? Лучше склонись. А ещё лучше глаза закрой. Закрой глаза и лучше проспись. Встав спозаранку, подумай ещё раз, стоит ли разменивать просторы горной Грузии на Москвы плоский — в бурю страстей — лаз.

Маяковский в Москве. В небе Уточкин. Рифма у Асеева какова? К слову «Уточкин» отчего-то «шуточки». Не беда, футуристы поймут: жар поэзии там и тут. Рубленной строкой повествовать? Так сходства больше получится. Главное, не надо к красоте стремиться, значит, и не надо долго мучиться. А как повествовать, коли за поэму принялся? Подбирать старайся поводянистей слова. Улетай мыслью в небесную высь, зависни на высоких горах. О Маяковском пишешь, кто скажет, что будешь не прав? Всякое простят, не говори по сути ничего, тогда и повествовать сможешь легко. Возьми за ориентир малое от Маяковского только, и не будет от сказанного ни капельки горько. Воспеваем поэт? Тогда он должен быть во всей красе. Понравится такое должно товарищу Сталину, может даже советской толпе.

Маяковский в поэзии как оказался? Ему бы ринг боксёрский под его комплекцию стался. Он и за бумагами другими мог сидеть, отца-бухгалтера надо тоже упомянуть посметь. Но Маяковский — поэт, громко говорящий и пронзающий муз естество. Для него пиэтичным быть — насаживать представления о стихах на копьё. Не дебета с кредитом сведением заниматься, не на ринге с соперником ему разминаться, а с молотом слова тяжёлого крушить окружающий мир, оттого для потомка Маяковский — кумир. Так попробуй о поэте этом рассказать, футуристов не уставая притом поминать. Бурлила Москва, Маяковский бурлил, ритм жизни тогда был такой: Маяковский подобным ему был.

Отгремел Октябрь, жизнь продолжалась, не лучше и не хуже — всё для поэта в прежней мере осталось. Говори много, повествуй до смерти, коли желание есть, о Хлебникове скажи, донеси о нём до читателя весть. На ком сошлись звёзды, кто ось мира крутил? Да, тем человеком Велимир Хлебников был. Ему почёт, он сам осью бытия Маяковского казался. Сказ же у Асеева дальше продолжался. Наступит время поставить точку, заставить себя не сочинять новую для поэму строчку. Может это поэт. Лет через десять вспомнит опять, добавит немного и о Маяковском предпочтёт замолчать.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Последние остались эклоги, их мало совсем. Не прибавилось, кажется, тем. Сказано достаточно, но осталось желание говорить, потому продолжал Сумароков обыгрывать ситуации и рифму творить. Новые пастушки и необычные для уха имена, а жизнь во строчках была в той же мере легка. Горести проходили, наступала заря, пастушка в объятиях была пастуха: так вкратце сказать всегда можно, но при понимании — нужно делать это осторожно. На то и творец, способный измыслить нечто иное: поучительное, задорное, либо сложное, а то и вовсе простое.

Орфиза — пастушка — взяла быка за рога. Говорил о любви ей пастух, а видел словно врага. Чем не удружила? Коли мила тебе, так бери, хватит речами меня окружать ночи и дни. Не скажи прямо, то и не быть ничему, теперь же стало проще и ей и ему. Андромира — пастушка — такого же не робкого десятка, желает, чтобы было не на одних словах сладко. Упрёк Александру! Хватит юлить. Что же, смог про пастушку Юлию эклогу сложить. Согласно сюжета, ревновал её пастух, видел, как к другому ходила. Понятно сразу, бед пастушка помимо воли натворила. Пусть она сватала сестру, желая счастья ей, да позабыла оставаться вне закрытых дверей. Ревность пройдёт, стоит пелене заблуждения спасть, но лишь в стихах подозрения могут утратить над мужчиною власть.

Парфения — пастушка — подобной Юлии была, ревностью томила жениха. Кариклея — пастушка — всего лишь огорчение во сне увидала. Такой сюжет в эклогах Сумарокова был. Видимо, прежнего мало. Снова к ревности возвращение, пастушка Дористея создала о себе дурное мнение. И снова возвращение, но к робости пастуха, Зелонида — пастушка — укоряла его: я тебе не нужна? Готова к отношениям, чего ты ждёшь? Ты опасаешься чего-то? Что ж… Вспомни, как поступаешь с рожью созревшей, ведь не даёшь ей на поле истлеть. Так и с девицей — созревшей до любви — нужно поступать, заметь.

Иная пастушка Брадаманта в мяч с пастухом играла, если кто проигрывал — та сторона поцелуя ждала. Вроде нет подвоха, всегда в выигрыше каждый был. Но пастушке червь душу точил. Может он — волк? Этот пастух. Распустит после о её чести грязный слух. Может, он прикинулся овцой? Как же быть с ним самой собой? И решила Брадаманта, пусть грызёт скорлупу ореха, добьётся — пожнёт плоды успеха.

О ревности ещё о пастушке Мартезии сложен стих, а пастушка Альцидалия не торопила радости миг. Ждал пастух решения, с ответом торопил. Задав вопрос, он никуда не уходил. Просила дать время, пусть день сменится на ночь, он же ждал с утра, сил не хватало нетерпение своё превозмочь. Другая пастушка — Ликориса — укорять пастуха взялась — не ей в любви объяснялся: как это можно понять? Он слова любви к Ликорисе цветам говорил — тем, от которых плода никакой цветок не родил. Ещё одна пастушка — Доримена — купанием пастуха приманила. Кажется, прежде два раза в эклогах это было. Зато Константия — пастушка — с пастухом умаялась в неге пребывать, стала упрашивать отпустить — за стадом надо тоже наблюдать. И Порция — пастушка — зажгла в пастухе огонь, чуть до пожара не дошло, такого горячего юнца попробуй тронь.

Пантениса — пастушка — долго пастуха не подпускала, его чувства она томила, тем дело девичье знала. А пастушка Аргелия долго к пастуху в гости шла. Разумеется, много понявшего юнца она после нашла. Целестина — пастушка — с любимым с горы на долину взирала, чувства с ним свои она обсуждала. Заида — пастушка — пастуха томила взглядом, потому и стал он вскоре с нею быть навечно рядом. Есть ещё эклога про пастушку именем Лавра, в которой скорее следовало рассказать про мавра: жил пастух, которого никто не любил, он такое к нему отношение вполне заслужил, думал отбить у пастушки милого пастуха ей, грязными речами да натурой подлой портил своей. Как с таким быть? Прогнать, конечно, и постараться забыть.

Дабы читатель мог сравнить Сумарокова пастораль, напоследок сказать о переводе пятой Фонтенелевой эклоги не жаль. И тем можно ограничиться вполне, сказано о сельской жизни изрядно уже.

Автор: Константин Трунин

» Read more