trounin.ru

Вольным стал перевод баллады «Отшельник» («Эдвин и Анжелина»), допускал разночтения русский вариант, главная героиня во строках прозывалась Мальвина, но сама баллада — сентиментализма бриллиант. Сюжет из древности был взят: из средних веков. Английские поэты его вниманием не обходили. Для Жуковского версия Оливера Голдсмита — основа основ. Баллада про то, как два любящих сердца себя вновь находили. Грузен казался слог, ибо поступь грусти должна отягощать. Значит, писал Василий, коли мог, показывая, через какие страдания надо тягости жизни принимать.

Канва происходящего проста, а вместе с тем и мудростью полнится, зато изложено доходчиво весьма, редкий читатель не впечатлится. Таков уж замысел, чтобы читатель переживал, полагается испытать эмоции от недоумения к радости, не пустыни житель главным героем в сказе стал, а некий странник, пожелавший вкусить пребывания в пустыне тягости. Кто он? Читатель будет томиться едва ли не конца. Ради каких помыслов странник пришёл в место, где находят угодные Богу приют? Всё пройдёт, когда читатель узрит, смотрящие друг на друга, оба лица. Укорит тогда же судьбу, поскольку два сердца иначе счастье никогда не обретут.

Ведь путник — девушка-краса. Она — страдалица времён. Её отец — хитрейшая лиса. Жених её достоинства лишён. Лишён не по причине преступлений. Он беден, словно мышь. Зачем такой? Для впечатлений??? Ему и скажут: «Кыш!!!». Любовь напрасна, невозможной казалась она, потому, без всякого коварства, ушёл жених куда-то навсегда, и может прочь из грубостью наполненного царства. «Ушёл в пустыню!» — говорили люди, и приходилось тому верить. «Ушёл из жизни!» — говорили слуги, осуждением их приходилось мерить.

Читатель понимает, к чему стремится автор подвести. Ясным становилось желание девушки покинуть отчий дом. Конечно, лучше по пустыне брести, чем слушать от сражающихся рыцарей мечей звон. Рыцари бились за право руку девушки поцеловать, притворно бились, притворно целуя, стало ей это надоедать, осталось себе нашёптывать: «Уйду я!». И вот пустынник, вот пустыня. Вот странник, девушкой представший. Да знал без слов пустынник его имя. Мальвиной звался он, мужской облик для утайки принявший.

Как тут слезам не хлынуть из глаз? Столько вложено автором смысла в сюжет. Ничуть не изменившееся общество окружает поныне нас, смены долгожданной никак нет. Сохранились запреты, желание родителей видеть счастливыми детей сохранилось. Неважно, сколько баллад о том напишут поэты, сколько человеческих сердец во строчках разбилось. Неизменно и желание детей самим устраивать судьбу, скорее действуя воле чуждой вопреки, готовы объявить близким людям войну, пусть хоть родители давно уже старики. Что тут скажешь? Поэтам то надо говорить. Они загадочно молчат. Не любят сообщать, чем дальше сим влюблённым жить, отчего их жизнь превращается в ад.

Баллада сложена. Жуковский хорошо перевести сумел. Внимать истории душа читателя расположена, для того поэт её ладно и спел. Как сказано было, поступь стиха тяжела, во строчках всё будто застыло, лишь поступь двоих оказалась легка. Пустынник доволен, нашёл он покой. Доволен и странник, чьи помыслы не сразу стали ясны. Каждый из них был доволен судьбой. Особенно, когда друг друга они снова нашли. Для общества мертвы, нельзя назвать живыми, как призраки войны, что бродят промеж ними. Их счастье — пустыня хладная, разгорается к утру жар чей, зато не видится там мина злорадная, на чужое счастье искры мечущая из очей.

С судьбою не борись, иди наперекор всему — иного смысла не стоит искать. Надо, тогда объяви войну, либо молча можешь от всех убежать. Но зачем далее размышлять, ежели сказано лишнего изрядно. Главное, Жуковский оттачивал навык баллады сочинять, получалось ведь у Василия складно.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Самое страшное последствие войны — навсегда потерянные люди: одни — вследствие смерти, вторые — ставшие калеками. Как быть? Остаётся смириться, ведь утраченного не вернуть. Но если предоставить выбор, как на него ответит человек? Лучше умереть или жить с физическим и/или душевным уродством? А как ответят самые близкие люди? Лучше бы умер, или пусть вернётся, неважно насколько обезображенным? Говорить о том просто, особенно спустя время. Ванде Василевской пришлось говорить на серьёзную тему. Множество людей возвращалось с войны калеками. Они не смогут жить полноценной жизнью, их будут сторониться, они потеряют и самое важное — любовь близких. Но так ли это? Василевская уверена — это не так.

Ванда предложила вниманию читателя медсестру из госпиталя, куда доставляют раненных, чаще обречённых на скорую смерть, нежели на выздоровление. Медсестра старается облегчить страдания умирающим, читает им письма, подбадривает словами. В той же мере она говорит с жёнами, чьи мужья умерли на её руках. Но и ей предстоит пройти через схожие круги отчаяния — она получит письмо о смерти любимого человека. Смириться с такой вестью непросто, придётся испытать душевные терзания, дабы наконец-то смириться с потерей. Но так и не покинет ощущение, будто смерти на самом деле не случилось. Следом приходит письмо, что её любимый находится в госпитале, он ещё жив. Правда письмо по дате отправки было написано раньше.

Буря из эмоций терзает девушку. Уже смирившаяся со смертью, она встретит новое испытание — её любимый искалечен: лицо обезображено, нет руки и ноги. Ясно одно — жизнь превратится в долгий уход за калекой. Нужен ли такой человек? И нужен ли он сам себе такой? Может ему стоило умереть… или его не стоило спасать? Ответить на это невозможно, пока сам через это не пройдёшь. Василевская не позволит медсестре успокоиться, продолжая её мучить другими испытаниями.

Основное испытание — сделать выбор между полностью здоровым мужчиной, который сделает ей предложение, и калекой, к которому она некогда питала самые нежные чувства. Предать прежние представления о любви или забыть о них, как о юношеской глупости? Нельзя оглядываться назад, когда предстоит продолжать жить. В действительности всё могло быть гораздо мрачнее, нежели предложила читателю Василевская. Ванду бы и не поняли, откажи она человеку, пострадавшему на войне. Нет, калека должен быть любим! Каждый на фронте должен помнить — его всё равно будут любить, как бы его не изуродовало в бою. Требовалось показать пример того, чему и должна была помочь повесть «Просто любовь».

Так почему калека заслуживает любви? Ответ на вопрос столь же понятен, как если спросить: а почему калека должен лишаться любви? Так решила описать проблему войны Василевская, посчитав, что любовь побеждает все предрассудки, заставляя иначе смотреть на искалеченное тело. Но промолчала Василевская о другом — о проблеме выбора для девушки, чей солдат вернулся с войны, тогда как другие навечно потеряли любимых. Разве будет рациональным — отказаться от своего, отдав предпочтение другому? Пусть другого берёт вдова, тогда как внешнее уродство не станет причиной для отказа от любимого.

В 1944 году война ещё продолжалась. Было рано говорить о будущих проблемах в семьях, где мужья или жёны стали калеками. Как обычно и бывает, за обретённым на последней странице счастьем, кроется ворох затруднений, преодолеть которые будет гораздо труднее, нежели само осознание необходимости смириться с доставшейся долей, но Василевская не могла и не должна была об этом говорить.

Автор: Константин Трунин

» Read more

В 1897 году цикл «Итальянские новеллы» пополнился ещё двумя сказаниями: «Железное кольцо» — с подзаголовком «Новелла XV века» — опубликована в журнале «Всемирная Иллюстрация»; «Превращение» — с более длинным и уточняющим подзаголовком «Флорентийская новелла XV века» — в журнале «Нива». Описываемое всё больше приобретало вид сказочного предания, чем и принято проводить разграничение между рассказом и новеллой. По сути, новелла — тот же рассказ, только с совсем уж далёким от действительности сюжетом. Разумеется, это лишь условности, действительного значения не имеющие. Просто нужно как-то придавать вес творчеству. Читатель должен согласиться — от «Итальянских новелл» ждёшь большего, нежели от «Итальянских рассказов».

В «Железном кольце» Мережковский поведал сказку про ожидание принца не белом коне. К слову, принца на белом коне ожидают не только девушки из бедных семей, сироты или юные мечтательницы. Отнюдь, такового склонны ожидать женщины всех возрастов и всякого социального положения. От принца на белом коне не откажется принцесса и даже королева, появись оный на горизонте. Да как распознать — принц ли перед тобой? Если опять, согласно сказочных преданий, избранник судьбы пробует испытать невесту на чувства к нему, пока он в её глазах не принц, а нищий или проезжий купец. В сказках девушка оказывается удовлетворяющей ожиданиям принца. Что же, одно дело принцу испытывать простолюдинку, и другое — влиятельную даму. Вот Мережковский и обрядил каталонского принца в одеяние наваррского торговца редким скарбом, позволив ему попытаться завоевать любовь тулузской дамы, вручив ей с льстивыми словами железное кольцо и потребовав за то поцелуй, обещая золотые горы.

Иного содержания оказалась новелла «Превращение». Дмитрий сообщал историю, выдавая вымысел за правду. Как установить, насколько возможно, чтобы человек перестал узнавать себя? При том он понимал — остался таким же, только изменилась его внешность. Более того, его не могут узнать даже родственники и близкие друзья. Не злые ли чары были в том повинны? А может желание себя изменить, способно сотворить так страстно призываемое? И вот, однажды, твоя внешность меняется. Радоваться? Отнюдь. В тебе могу опознать преступника, на которого ты теперь стал похож. Как же оправдаться? Практически никак. Тебя примут в свою среду знакомые того, на кого ты отныне похож. Они будут недоумевать, с какой лёгкостью ты попался и не оказывал сопротивления. Всему виною превращение. Осталось понять, как доказать, что случившееся является недоразумением.

Можно понимать содержание новеллы иначе, так как не каждый читатель склонен верить написанному. На самом деле, любая художественная литература — есть вымысел, отчасти похожий на правдивое изложение, скорее приближенное к правде, но трактуемое в зависимости от представлений о должном быть у писателя. Скорее не происходило превращения, случилось иное — нечто вроде общего заговора. Так проще некоторым людям доказать, насколько они ошибаются, возвеличивая собственную личность. Ежели все перестанут в таких людях признавать прежде ими знаемых, соглашаясь в никчёмности их существования, так может пыл гордецов поостынет. И вдруг случится настоящее превращение — противная взору гусеница превратится в радующую глаза бабочку.

На этом «Итальянские новеллы» не заканчиваются. К ним опосредованно примыкает сказание о жизни Микеланджело Буонаротти — крупном итальянском живописце эпохи Возрождения; и выполненный Дмитрием перевод романа «Дафнис и Хлоя» за авторством Лонга, жившего приблизительно во II веке нашей эры. Об этом будет обязательно сообщено в скором времени. Пока же предлагается не спешить. Мережковский продолжал набирать силу в качестве литератора.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Обычно у Мережковского «Итальянские новеллы» выделяют отдельным циклом для публикации. Они включают следующие произведения: «Любовь сильнее смерти», «Наука любви», «Железное кольцо», «Рыцарь за прялкой», «Превращение», «Микель-Анжело», «Святой сатир», «Дафнис и Хлоя». Не все они являются новеллами об Италии и не все являются оригинальными произведениями непосредственно Дмитрия. Про это стоит говорить отдельно, когда речь будет касаться каждой из новелл. Пока же нужно остановиться на двух, чаще прочего выступающих за заглавные — это «Любовь сильнее смерти» и «Наука любви», опубликованные в журнале «Северный Вестник» за 1896 год, они не несли подзаголовков, характеризующих их именно новеллами.

«Любовь сильнее смерти» — сказание о Флоренции, про быт тамошнего населения. Читатель помнит «Ромео о Джульетту» Шекспира, где речь касалась Вероны, где имелись враждебные семейные кланы, не способные друг с другом найти общий язык. Примерная ситуация имела место быть во Флоренции, только мир не брал людей по профессиональному признаку. Ежели говорить определённо, то мир не входил в дома мясников и шерстобоев. Особенно враждовали двое, по одному от каждой профессии. И когда мясник умер, шерстобой обманул вдову, убедив закрыть лавку. После этого его дела выправились и он зажил припеваючи. Так сказание со столь скорым началом обрастало деталями, покуда читатель не начинал внимать истории о девушке, что проверяла чувства возлюбленных, выдавая себя за умершую. Говорить о сумбурности изложения дополнительно не приходится.

Совсем иначе Мережковский подошёл к изложению сказания «Наука любви», явно планируя рассмешить читателя, сообщив ему историю в духе «Декамерона» за авторством Джованни Боккаччо. Сообщалось о студенте, который решил выведать у профессора нечто полезное с практической точки зрения, ибо грешно итальянцу не уметь любить, а он — на своё горе — такой способностью ещё не овладел. Вот он и спросил совета у профессора. Какой же итальянец не поможет трепещущему сердцу в столь не совсем уж деликатном — для итальянца — ремесле? И профессор начал ежедневно давать задания, не подозревая, к чему это в итоге приведёт. Ведь читатель помнит истории, рассказанные Боккаччо, когда муж оказывался рогоносцем по собственной вине, не подозревая, как глупо протягивать руку помощи нуждающемуся, порою несознательно ему рога и наставляющему.

Советы профессора просты и незамысловаты. Они нисколько не противоречат трудам, каковыми радовал андалузцев Ибн Хазм в «Ожерелье голубки» и французов с итальянцами Стендаль в трактате «О любви». Выбери прелестницу, ходи мимо дома её, заглядывай в окна, пусть она тебя заметит, вступи в разговор, добейся приглашения домой и далее действуй по обстоятельствам. Студент проявит прилежность и добьётся потребного, и даже больше. Осознав, с кем студент завёл знакомство — а завёл он его с женой самого профессора — должна будет разразиться буря, над чем читатель начинал ещё с середины повествования смеяться в полный голос. Оставалось узнать, как Мережковский подведёт повествование к завершению.

Мораль «Науки любви» окажется не в том, что можно научить другого тому, о чём знаешь сам. Скорее придётся осознать, насколько малы познания, раз, по мере научения, обучаешься и сам. Не будет горестных разочарований, только благодарность за преподнесённый урок. Пусть профессор окажется едва ли не посрамлён, зато наконец-то вспомнит о жене, томящейся в ожидании супруга и готовой на супружескую неверность, пока тот с рассвета до заката пропадает на работе. Впрочем, Дмитрий рассказывал про итальянцев, чей пылкий нрав — притча во языцех. Хоть и так, всё равно каждый выносит суждения согласно воспитания по традициям, присущим его окружению.

Автор: Константин Трунин

» Read more

На этот раз Погодин предложил переписку четырёх лиц. Касается она темы зарождения любви. Как вообще возникает это чувство? Важное значение отводится появлению симпатии, тогда как остальное становится сопутствующим. Сама любовь — это симпатия, никак не оставляющая человека. И сам человек это понимает, в зависимости от жизненного опыта способный провести черту между влюблённостью и привязанностью. Для героев Погодина такой черты не существовало. А может Михаил излишне надумал, для чего измыслил ещё двух действующих лиц, будто бы знакомых друг с другом, притом являясь теми, с кем влюблённые переписываются. Так как же всё начиналось?

Молодой человек прогуливался в Сокольниках. Его взгляд коснулся образа симпатичной девушки, чем-то его пленивший. Ему следовало прильнут к забору того сада, где та дриада обитала. Состоится полумолчаливая беседа. А после молодой человек не раз наведается в сторону сада, однажды промокнув под дождём. Заметив вымокшего, приняв его за прохожего, хозяин сада пригласит его войти и обогреться. Окажется, хозяин является отцом девушки. Так начинается история отношений, в которой действующим лицам не получается понять, зачем они так себя ведут. Может Погодин так шутил с читателем или стремился потешить девиц, желающих обретения счастья в примерно схожей ситуации?

О произошедшем приходится узнавать спустя время. Письма писались не сразу. Потому и не так понятно, когда Михаил работал над рассказом. В тексте письма датированы 1825 годом, публикация произведения состоялась четыре года спустя. Более того, датировка с каждым письмом становится всё менее точной, отчего можно считать, будто события развивались не столь стремительно. Не сразу молодые люди поймут, какое чувство их захватило. О том им будут говорить друзья, советуя из лучших побуждений задуматься, поскольку явно не просто складываются именно такие обстоятельства. И по содержанию посланий друзьям ясно — их собеседники влюблены.

Как же молодым людям объясниться? Вроде понятно, не из обыкновенных побуждений они встречаются в сокольницком саду. Что-то определённо на них сказывается. Они полны воодушевления, рассказывая об отношениях друзьям. Те внимают, недоумевая. Всё должно быть доступно и без лишних объяснений. Ежели кто-то говорит о ком-то, значит испытывает к нему некое чувство. И уж точно речь не о ненависти, каким бы сие чувство не казалось похожим на любовь, только в противоположном значении.

Свадьбе всё-таки быть, если ей суждено произойти. Погодин не уверен в итоге встреч молодых людей. Он сам не знает, и нигде не мог о том прочитать, но слышал, причём разное. Вроде как молодым пришлось пройти через испытания, прежде получения согласия родителя невесты. Либо всему был сразу дан ход, отчего молодые обрели семейное счастье и жили в дальнейшем согласно заповеданному супругам положению. В том и заключается суть не полностью сообщаемой истории — читатель самостоятельно домыслит более угодный ему финал. Разумеется, свадьбе быть! И семейной жизни быть! И всему прочему, в том числе и ссорам, только это не касается содержания данного произведения.

Чем «Сокольникий сад» интересен? Представлением о чувстве любви, возникающим так, отчего не всегда ясно, особенно молодым, чем именно им считать народившееся у них чувство. Чаще получается, что за слепым выбором, произошедшим по воле случая, могут скрываться подводные камни, редко кем затрагиваемые, если писатель не желает испортить читателю настроение. Всё-таки кому-то следует производить вид счастливого, за кем другие смогут наблюдать, тем воодушевляясь, позабыв о собственных горестях.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Заманчиво писать о пастушках, их любви к пастухам. Но, как быть, ежели автор пастухом желает оказаться сам? Не в руках пастуха будет свирель, правда останется прежнею цель. Автор выйдет в поля, на луга взглянув, в мыслях влюбится он, в объятьях пастушки заснув. В семи идиллиях представить позволит себе оказаться, не станет косых он взоров чураться. Подумают всякое: молодым такое не под силу, даёт же старик! И Сумароков глаза закроет, пробыв в фантазиях дольше на миг. Право его — в таком праве каждый поэт. Неважно стихотворцу, сколько прожито лет. Не сокрушают мысли года — в душе молодой. Скажут ему: не молчи, старче, снова нам спой. Возьмёт в руки свирель, задумается на мгновенье, и ляжет на строчки ещё одно стихотворенье.

Не так мало написано — писать и писать. Но куда денется всё? Кому созданное за жизнь даровать? Кто-нибудь проявит интерес, может вспомнит кто? А может забудут лет через сто. Забудут! Забыт Сумароков, как поэт он забыт. Строками иных поэтов душа русских говорит. Им мнится тот, кто не родился в Александра веках. Тот, чьё имя вечно поселилось на устах. Забудем о грусти, ведь вспомнили о Сумарокове в сей тягостный час. Про идиллии вспомнили, увидели, как коз на горных вершинах он пас. В руках снова свирель, на строчки положен ещё один стих, уже не столь звучен, ведь глас поэта, увы, скажем просто: утих.

О боли в душе в первой идиллии заведена Сумароковым речь, собственные страдания в поэзию решил он облечь. Тягостно ему идти вдоль реки, на берегу которой девушку когда-то любил, помнит поныне сладость тех дней, ничего о былом не забыл. Расставание случилось, чего не мог превозмочь, видимо потому в эклогах смог страданиям своим помочь. Тот же грустный рассказ в идиллии второй, сломлен Сумароков сложившейся против него судьбой. Свирель в руках он ещё крепче сжимал, жар от его строк никак не угасал.

К третьей идиллии переходил, Кларису он прежде любил. Печаль одолела, осень в думах его поселилась, душа трепещет, сердце не бьётся — разбилось. В идиллии следующей мыслям отдых дал он, должен поэт быть влюблён! Девушка в мыслях иная, собою затмила солнце, бросив на поэта тень. И для поэта она заменила свет, от её сияния только наступает день. Уйди она, мрак одолеет опять, даже солнце не сможет ночь из мыслей изгнать.

Пятая идиллия, шестая… писал Сумароков, сияя. Как совет читателю не преподнести, как избавиться от мрака, чтобы были светлы дни? Садитесь, берите листок, пером выводите строку за строкой. Представьте, не вы сломлены: вы — кто даёт другим людям покой. Ваша идиллия дарит сияние, вашими словами хочется жить, пускай необорима грусть и остаётся тужить. Увидят другие, радость переполнит их. Разве не для этой цели создаваться должен стих?

В седьмой идиллии дан разумный итог. Иного завершения никто представить не мог. Хвалу воздаёт Александр России вседержителям, по праву достойным стоять во власти правителям. Во славу былых лет, что россов вела тысячелетия сквозь. Воссияла на престоле Петрова дочь. Сияли и прочие… и прочие будут сиять. Их значения никогда нельзя для России унять. Пропой хвалу, изгони из них мысли, хворью больные, и увидишь тогда преображение страны России. Идиллия седьмая такова. Пожалуй, правильные подбирал Сумароков слова.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Последние остались эклоги, их мало совсем. Не прибавилось, кажется, тем. Сказано достаточно, но осталось желание говорить, потому продолжал Сумароков обыгрывать ситуации и рифму творить. Новые пастушки и необычные для уха имена, а жизнь во строчках была в той же мере легка. Горести проходили, наступала заря, пастушка в объятиях была пастуха: так вкратце сказать всегда можно, но при понимании — нужно делать это осторожно. На то и творец, способный измыслить нечто иное: поучительное, задорное, либо сложное, а то и вовсе простое.

Орфиза — пастушка — взяла быка за рога. Говорил о любви ей пастух, а видел словно врага. Чем не удружила? Коли мила тебе, так бери, хватит речами меня окружать ночи и дни. Не скажи прямо, то и не быть ничему, теперь же стало проще и ей и ему. Андромира — пастушка — такого же не робкого десятка, желает, чтобы было не на одних словах сладко. Упрёк Александру! Хватит юлить. Что же, смог про пастушку Юлию эклогу сложить. Согласно сюжета, ревновал её пастух, видел, как к другому ходила. Понятно сразу, бед пастушка помимо воли натворила. Пусть она сватала сестру, желая счастья ей, да позабыла оставаться вне закрытых дверей. Ревность пройдёт, стоит пелене заблуждения спасть, но лишь в стихах подозрения могут утратить над мужчиною власть.

Парфения — пастушка — подобной Юлии была, ревностью томила жениха. Кариклея — пастушка — всего лишь огорчение во сне увидала. Такой сюжет в эклогах Сумарокова был. Видимо, прежнего мало. Снова к ревности возвращение, пастушка Дористея создала о себе дурное мнение. И снова возвращение, но к робости пастуха, Зелонида — пастушка — укоряла его: я тебе не нужна? Готова к отношениям, чего ты ждёшь? Ты опасаешься чего-то? Что ж… Вспомни, как поступаешь с рожью созревшей, ведь не даёшь ей на поле истлеть. Так и с девицей — созревшей до любви — нужно поступать, заметь.

Иная пастушка Брадаманта в мяч с пастухом играла, если кто проигрывал — та сторона поцелуя ждала. Вроде нет подвоха, всегда в выигрыше каждый был. Но пастушке червь душу точил. Может он — волк? Этот пастух. Распустит после о её чести грязный слух. Может, он прикинулся овцой? Как же быть с ним самой собой? И решила Брадаманта, пусть грызёт скорлупу ореха, добьётся — пожнёт плоды успеха.

О ревности ещё о пастушке Мартезии сложен стих, а пастушка Альцидалия не торопила радости миг. Ждал пастух решения, с ответом торопил. Задав вопрос, он никуда не уходил. Просила дать время, пусть день сменится на ночь, он же ждал с утра, сил не хватало нетерпение своё превозмочь. Другая пастушка — Ликориса — укорять пастуха взялась — не ей в любви объяснялся: как это можно понять? Он слова любви к Ликорисе цветам говорил — тем, от которых плода никакой цветок не родил. Ещё одна пастушка — Доримена — купанием пастуха приманила. Кажется, прежде два раза в эклогах это было. Зато Константия — пастушка — с пастухом умаялась в неге пребывать, стала упрашивать отпустить — за стадом надо тоже наблюдать. И Порция — пастушка — зажгла в пастухе огонь, чуть до пожара не дошло, такого горячего юнца попробуй тронь.

Пантениса — пастушка — долго пастуха не подпускала, его чувства она томила, тем дело девичье знала. А пастушка Аргелия долго к пастуху в гости шла. Разумеется, много понявшего юнца она после нашла. Целестина — пастушка — с любимым с горы на долину взирала, чувства с ним свои она обсуждала. Заида — пастушка — пастуха томила взглядом, потому и стал он вскоре с нею быть навечно рядом. Есть ещё эклога про пастушку именем Лавра, в которой скорее следовало рассказать про мавра: жил пастух, которого никто не любил, он такое к нему отношение вполне заслужил, думал отбить у пастушки милого пастуха ей, грязными речами да натурой подлой портил своей. Как с таким быть? Прогнать, конечно, и постараться забыть.

Дабы читатель мог сравнить Сумарокова пастораль, напоследок сказать о переводе пятой Фонтенелевой эклоги не жаль. И тем можно ограничиться вполне, сказано о сельской жизни изрядно уже.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Во трепете душевных мук не даёт покоя сердца стук, и головокружение томит от дум — в плену у страсти юный ум. Попробуй превозмочь, лишишься сил с натуги: у тетивы Эрота нити туги. Вот потому оскалься на поэта, его словами честь твоя задета. Поэту выскажи, коли терзаем чем, вдруг он изменит перечень ему доступных тем. Напрасно думать так: нет силы никакой, остановить того, кто послан был судьбой. И снова заговорил поэт, ещё будет не один стих им спет. Он историю поведает — и не одну. Пока его слушаем — остаёмся в плену.

Статира — пастушка — страсть распаляла, нужное ей в ответ она получала. Другая пастушка — Меланида — с детства росла с неким юнцом, не ведала она, кем будет для неё тот потом: безумные мысли, сжигало их страстью, чего не понимали, то к обоюдному счастью. Да нужно понять, любима ли ты, не хватит для любви о любимом мечты. Пастушка Нирена в сомнениях дни проводила, не зная, чем бы она пастуху угодила. Нравится ей, но не скажешь о том, слёзы только лить под ближайшим кустом. От тех же дум пастух горевал, и он подхода к пастушке не знал. Благо эклога сводит сердца — обретёт юница юнца.

Зенеида — пастушка — венок плела. Отвлеклась… опомнилась… уж нету венка. Где он? Пастух умыкнуть успел. Тем кажется пастуха поступок смел. Он внимание пастушки к себе привлекал, иного способа он, увы, не знал. Как быть Зенеиде? Может простить. А может от злости и отомстить. Вспоминает читатель — эклога пред ним, действие заканчивается всегда исходом одним. Наступит понимание лучшего из им доступного, не будет никогда в стихе сём неприступного. Отдаст пастушке венок пастух на радость, получив за то ожидаемых объятий сладость.

Иная эклога — идиллия с первых слов. Чего ожидать от такого сюжета читатель готов? Любит Еглея, любит и он, счастье входит вместе с ними в дом. Не хватает одного — в вечной любви признания. Вот для этого и прилагал Сумароков к стихотворению старания. Можно внести в эклогу и грусти мотив, как с пастушкой Октавией, жившей думой, словно уже уголок с любимым свив. Строг её отец, нашёл другого жениха — и такая бывает сторона у о сельской жизни стиха. Либо можно внести совсем уж необычный сюжет, дабы читатель был в лучших чувствах задет. Пастушка Виргиния Мопса любила, к нему нежность только хранила, и она смела пастуху отказать, который как раз и смел об ею обладании мечтать.

Юния — пастушка — к пастуху питала желание. Дабы было просто — пошла к нему на свидание. Свели они овец, отошли на мгновение. Опустим, читатель, к чему вело сие стихотворение. Для сложности найдём пастушку другую — Еноной её зовут. Она с пастуха глаз не сводила, тот и подумал — его девица та полюбила. В том и усложнение — потребовалось в сети пастуха завлекать, но всё равно иным окончанию эклоги редко бывать. Ещё одна пастушка, что Туллией наречена, тенью ходила вокруг пастуха. Не смотрела на него — не требовалось вовсе того: всё понял пастух — девица стала его. Пастушка Мелита и вовсе нагой предстала, желанием тем в пастухе пробуждала. Захотел он увидеть ещё разок, и от продолжения отношений устоять больше не смог. А Цения и вовсе стала с пастухом вишни есть… разных способов заведения любовного знакомства не перечесть.

Эклог порядочно, редел и стих. Уже Сумароков не казался столь лих. Тривиальный сюжет, словесами лишь блещет, словно рыба икру в огромном количестве мечет. Осядет на дно, может чему и найдётся применение, не зря ведь складывал он за прежним новое своё стихотворение. Эмилия — пастушка — с милым нежилась, о городе думали они. Олимпия — пастушка — не нежилась, и не о том думала ночи и дни. Ей нужно понять: любит её пастух или нет. Читатель знает, какой получен ею будет ответ. Про Розалию и вовсе умолчим, просто в эклогах именем стало больше одним.

Сильванира — пастушка — от жизни устала. Хорошо, что полюбила, и жить ради милого стала. Альцидияна — пастушка — тоже места себя не находила, с пастухом нужность она ощутила. Пастушки Ливии ещё имя одно, ведь ясно заранее — к чему про неё в эклоге будет сказано всё. Уж лучше старый сюжет на новый лад рассмотреть, Павлина — пастушка — станет злостью гореть. Обесчестил пастух, теперь его нет. Три месяца прошло! Куда себя теперь деть? Напрасными окажутся огорчения, у пастуха были такие же от разлуки впечатления. Послал отец овец пасти далеко, откуда весточку не пошлёшь. Потому и не виноват в разлуке толком никто.

Климена — пастушка — сразу рассорилась с пастухом. Вполне очевидно, вскоре они снова будут вдвоём. А пастушке Маргарите могло и любви хватить, да пастуху хотелось её постоянно боготворить. О пастушках Целимене и Евгении схожее можно сообщить, чего только с их участием пастухи не пытались вообразить.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Что есть такое пастораль? Как о жизни сельской говорили встарь? Верлигий то буколиками прозывал. Сумароков эклогами именовать их стал. О пастушках там речь, о любви к пастухам, где всё возвышенно и нет места грехам. Так думалось — в том заблуждение есть. Из греха паутину Александр и предпочитал плесть. Брал он за основу отношение простых людей, поселял их среди водоёмов, гор и полей, давал волю фантазии, чувства влюблённых бередил, истощая пастухов и пастушек до упадка их сил, после чего находил понимание для них, оставляя наедине в упоении от них самих. Разврата полно: думал читатель тех лет. От стыдливости на лицах девиц изменялся при чтении цвет. В одном Сумароков оставался прав — выбрав суженого, с его именем до смерти должна жить ты на устах. Хоть и пылали щёки от стыда, нравственной становилась девица та, к любви пастушек и пастухов внимание уделившая, себя в чужой любви обретала и целомудренной после до гроба слывшая.

Ириса — пастушка — о пастухе мыслью жила, с прошлого года не покидала её дума сия. Он её на руках носил и ягодами кормил, немудрено понимать, отчего стался ей мил. В награду он просил лишь поцелуй, говорил Ирисе: целуй! Но как решиться на подобный шаг? Невинной девице не полагается поступать так. Крепился пастух, помыкаем был без страданий, но давал время подумать, дабы совсем не получить плода от стараний. Разуметь то Ириса начала, без жениха не хотела оставаться она. С такого сюжета принято с эклогами Сумарокова знакомство начинать, и нет подозрения, какой распущенности нравов предстоит свидетелем стать.

Пастушку Агнесу мать к любимому не отпускала, чуть ли взаперти её держала. И пастух об Агнесе мечтал, о любимой он думать не уставал. Что же, случилось им сойтись наедине, было оттого им приятней вдвойне, счастье пришло тогда к ним, стало союзом крепким больше одним. А вот пастушка Цефиза лишь мысли пастуха теребила, не знала она, как истомой парня томила. Проводил тот дни и ночи у реки, ветру оглашал думы свои, пока пред ним любимая не появилась, тогда же всё им желаемое осуществилось. Такому сюжету эклога про Доризу подражает, вновь Александр мечты пастуха осуществляет.

Любовью не всегда к человеку стоит пылать, его образ можно хоть чем заменять, как поступить Клариса захотела, кустом заменять образ любимого смела. У того куста пастух стадо своё пас, потому и не видел различий между ним и пастухом Кларисы глаз. И боялась она жертвой страсти пасть, а от куста разве потеряет над собою власть? Схожим образом пастух к Пальмире страстью пылал, годами её не видел, куда себя девать — он не знал. Уделял внимание всему, в чём образ любимой находил, только тем он спасаем и был.

Вот эклога про Филису, что пастуха на расстоянии держала, пока действий удерживаемого она не увидала. Решил он: добиться не сможет, значит время не стоит терять. Тогда и пришлось Филисе через себя переступить и пастуха обольщать. Иная пастушка — Калиста — на страсть пастуха не отвечала, убедиться хотела, ей слов о любви было мало. Её посланник стал убеждать пастуха на другую девицу обратить взор, ведь для юноши без девичьего внимания жить явный позор. Не согласился пастух, любил он Калисту сильнее всех. Так, пройдя проверку, обрёл он желанных утех.

Белиза от матери наказ получила, чтобы от дома далеко не отходила. Но пастух рядом, как к нему не пойти? Тёмные думы затмили светлые дни. И всё же решилась, к пастуху убежала, снова для неё жизнь прекрасной стала. Как его полюбила прежде — важность мала, может всё было, как Амаранта любовь обрела. Жил скромный пастух, не мог с девицей заговорить, благо друг поведал, как суметь внимание на себя её обратить. Секрет прост: смотри, глаз не отводя, и вскоре — без разговоров — станет девица твоя.

Пастушка Дельфира к себе склонила пастуха способом простым, купающейся пред ним предстала, дабы от вожделения стал он томим. Хоть и бегали за ним девицы, прохода не давая, внимание его привлекла та, будучи просто нагая. Совет из простых, сложен в реализации он, как и пастушкой Исменой — это учтём.

О горести тоже нужно говорить, пастушка Делия не сможет любимого простить, тот женился, от неё отказавшись, по воле отца с другою браком сочетавшись. Чернее чёрного ночь теперь, не страшен рядом оказавшийся зверь, в колодец она глядит с тоской, слышит из собственной утробы вой. И вот жених пришёл, к ней руки протянул, в любви клянется он, забыв, как обманул. Не нужен женатый, пусть идёт прочь, с таким встречаться — воду в ступе толочь. Как же с печалью эклогу кончать? Надо с судьбою покинутой Делии радости краски искать. Переменил пастух волю родителя, не женился он на другой, и горе отступило, вёдро в душе сменило иссушающий зной.

Бывает за пастушкой водится грех, но в эклогах таковой чаще означает читателя смех. Сильвия чем-то пастуху не удружила, а потом и сама об этом забыла. Ниса же и вовсе неповинна была, не изменяла — скромно жила. Мало ли чего вообразил в разлуке пастух, верил всяким, распускавшим стыда полный слух. Надумала много и Флориза, загрустившая от потери любви навсегда, ей и солнце противно и невкусна вода, только любимый её не погибал, он отсутствовал и весть о себе не давал. Стоило ему пред нею предстать, мир стал краски яркие вновь обретать. Любимого и пастушка Мелицерта ревновала, чего только она для того не искала, благо всё разрешилось под конец, не опорочил девичьей чести любовник-юнец.

Иногда Эрот странно жалит любви стрелой, натравить на девицу может и пчелиный он рой. Укусила прямо в губу Дафну пчела, зарыдала девица, стала сама не своя. Пастух на помощь пришёл, способ верный для жала извлечения сразу нашёл, припал устами, жало извлекая, тем пастушку от страшной боли спасая. И когда девице помог, устоять перед чарами её не смог. Влюбилась Дафна, в её сердце любовь вошла, в пастухе она тогда горячо любимого нашла. Менее красиво Александр про Амариллу рассказал, может от прекрасно написанной эклоги самую малость устал.

Испортить настроение пастушке может сон, приснится дуб, упадёт рядом со спящим он. Взбудоражит мысли, ведь выпал и зуб: не изменяет ли пастух ей вдруг? Галатея станет любимого чувства терзать, а тот не сможет никак её мыслей понять. Ей же привиделось, в чём тогда его вина? Не изменял он, его любовь в прежней мере чиста. В том эклоги и состояла суть, чтобы читателю не позволить от любовных терзаний пастушек заснуть.

Феламира иначе показывала нрав, строгой к пастуху изначально став. Шёл бы он: говорила она ему — мешает ей обдумывать мечту. Кто же грезился ей? Он и стоял в её взоре. Что будет дальше? Как и в любой другой эклоге. Есть ещё про Стратонику повествованье, про строгость отца и закономерное для такой эклоги окончанье.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Откуда-то из-за границы привёз Николай сюжет о девушке-цветочнице, влюбившейся в молодого повесу и оставшейся не у дел. Уже не в форме поэмы, дабы избежать сравнения с «Графом Гвариносом», чистейшей прозой — подобно недавно изданным «Письмам русского путешественника», Карамзин поведал печальную историю. Он сразу сказал читателю о хорошем знании Москвы, о частых прогулках по её окрестностям. И будто бы довелось ему увидеть обветшавшую избушку, где тридцать лет назад жила Лиза, да с той поры там более никто не обитал. Как знать, настолько верную информацию ему, как герою-рассказчику, сообщил некий Эраст, выступивший горемычным любовником. Не имея сил поведать правду о былом до конца, он романтизировал прошлое, списав собственные огрехи на пылкость девичьих чувств.

Конечно, подобных Лизе девушек никогда не существовало. Это устойчивый образ девушки из сентиментального произведения. Она просто обязана воплощать собой красоту, кротость и порядочность. О такой мечтает любой мужчина, поскольку уверен, такая простит за проступки и будет продолжать боготворить, не чиня препятствий, стоит изменить к ней отношение. Именно такой её себе представлял Эраст, за давностью лет явно забывший, какой Лиза была в действительности. В его страдающей душе изменилось всё, отчего ему не дано понять, поскольку Лизу толком он не знал.

Они встретились случайно — она продавала цветы, он их купил. Его изумила её привлекательная внешность, ей сталось приятно стать объектом признания от солидного господина. Он имел опыт отношений с противоположным полом, она оставалась невинной. Оттого и неудивительно, что ему просто желалось обладать ангелом, тогда как ей оказывалось не страшно оказаться в аду от греховной связи. Между ними пролегла пропасть, преодолеть которую им было не суждено. Оставалось единственное — всё бросить и обосноваться вдали от людей где-нибудь в глухом краю. Так себе всё представлял Эраст, делясь откровениями с героем-рассказчиком.

Читатель не верил Карамзину. Слишком красиво он сообщал обстоятельства былого. Удивительно, как не возмутилась императрица Екатерина Великая, всегда болезненно воспринимавшая истории о связи девушек с мужчинами, особенно когда девушка решалась пойти на отчаянный шаг. Некогда ей хватило намёка, чтобы прогневаться на Василия Тредиаковского за перевод «Тилемахиды». А тут столь явный намёк, тем более события происходят в точно обозначенное время — в год государственного переворота, когда от власти был отстранён император Пётр III. Но подобные рассуждения не должны касаться содержания повести Карамзина. Впрочем, во всяком сюжете, при обладании знаниями, всегда можно найти подводные камни.

«Бедную Лизу» портит сообщение об Эрасте, будто бы герой-рассказчик узнал о событиях тридцатилетней давности именно от него. Более никто не ведал о Лизе. Существовала ли подобная девушка вообще? Будучи цветком, она не продавалась другим, как продавала цветы прочим господам сама. Но всё-таки продалась единственному, готовая становиться его за пять копеек, полученных за букет. И Карамзин не скрыл от читателя, как миловались Эраст с Лизой, не умолчал и о платонической любви. Где-то обязательно от читателя сокрыт подвох. Слишком красиво разошёлся Эраст с Лизой, не встретив ни истерик, ни презрения.

Позже Островский вольно повторит событийность «Бедной Лизы» в «Грозе». Читатель должен помнить подозрительность ситуации, повлекшей смерть главной героини. Будто бы не сообщается критически важное обстоятельство. Всякий раз девушка падала невинной жертвой, подвергшаяся, как ныне говорят — состоянию аффекта. Они утрачивали понимание происходящего и совершали необдуманные действия. И как бы там не думал читатель — Лизу скорее всего Эраст и убил. Почему? Стоит в очередной раз напомнить правило знакомства с информацией: никогда не верьте словам говорящего, он не является истиной в последней инстанции, скорее ему удобнее обмануть.

Автор: Константин Трунин

» Read more