trounin.ru

Цикл «Повесть о жизни» | Книга №2

Написав «Далёкие годы», Паустовский замолчал. О чём он мог сообщить? О многом. Но надо понять, как преподнести читателю воспоминания. Решением стало очевидное — писать с подробностями. Вслед за детством пришла пора юности. Ей и посвятил Константин следующую книгу. И юность он провёл в труде, не зная покоя. Он работал не покладая рук, стремясь прослыть ответственным работником. Итак, всё началось с трамвая.

Вожатый ли или кондуктор — всё едино. Требовалось знать Москву от и до. А ещё лучше научиться по-человечески относиться к людям. То есть как? Спросит читатель. Весьма просто. Ежели тебе известно о безбилетном пассажире, то не следует вступать с ним в спор, и уж ни в коем случае не высаживать. Человечность! Пусть гражданин едет, думая, будто кондуктор считает, словно его обилетил. Усвоив сей урок, в дальнейшем Константин о нём не забывал. Случались, разумеется, оказии, требующие указать пассажирам на недопустимость их вольностей. Вроде беззастенчивой езды утром с денежной купюрой крупного номинала — такого обязательно следует наказать, желательно выдав на сдачу невероятное количество монет номиналом самым малым, сопроводив то вежливой улыбкой и протянутым доказательством оплаты проезда в виде билета. И в этом будет проявление такой же человечности, поскольку нет ничего зазорного в ответной любезности, не допустимо и намёка на грубость.

Вот грянул 1914 год. В Европе разразилась Мировая война. Куда податься — вопрос не стоял. И Константин пошёл вслед за всеми на фронт, только в качестве санитара. Читатель помнит о братьях Паустовского, погибших в один день на разных театрах боевых действий. Теперь становится известно, что умереть мог и Константин, не опоздай он попасть на корабль, на котором собирался проходить службу. Как говорит Паустовский, вскоре он узнал — тот корабль был потоплен немецкой подлодкой, никому не удалось спастись. Фортуна сохранила для нас Константина, а он для нас — историю своего становления. Чем же он занимался в качестве санитара?

Он продолжал сохранять человечность. Ухаживать за ранеными — задача. Особенно когда ты служишь на санитарном поезде, а твой вагон — в противоположной части от кухни. Попробуй пронести съестное через три или четыре десятка вагонов, чтобы еда продолжала оставаться горячей. Ведь ещё требовалось кормить тех, кто того сделать самостоятельно не мог. Как о том не рассказать, поведав в красках? Благо, было о чём вспомнить. Многие в наши дни не могут похвастаться жизнью, по событийности превосходящей любой из прожитых годов Константином.

Довелось Паустовскому побывать в австрийском плену, где он встретил внешне похожего на него человека, причём из рядов противника. Бывал он и в очаге чёрной оспы, вынужденный пребывать среди умирающих, не имеющий возможности оказать помощь, так как его отряд загнали в карантинную зону обманом, не позволив захватить требуемые больным медикаменты.

Юность Константина завершится вместе с отречением Николая II, тогда наступит новый этап его жизни, такой же новый, как для всей страны в целом. Он столкнётся с неожиданными проблемами, о чём он постарается рассказать в следующей книге воспоминаний, названной «Начало неведомого века». Воистину, к чему мог придти Паустовский, прежде помогавший людям, отличившийся стремлением к человечности? Направить свои силы он мог в сторону литературного мастерства, самого доступного из человеку инструментов, дабы стремиться познавать действительность и приобщить к тому других. Будучи романтиком в душе, Константин продолжал смотреть на мир наивным взглядом, хоть и познал ужасы человеческих деяний.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Писать мемуары трудно. Нужно показать истинного или подложного себя, в том числе представить настоящими или выдуманными знакомых тебе людей. Много хуже, если являешься в меру известной широким кругам личностью. Прежде Аксаков будто бы писал выдуманную историю. Теперь же решил выйти из тени. Хотя все прекрасно понимали, что изменились только имена, тогда как Багров-внук просто поменял фамилию. То объясняется ещё и тем, как Аксаков подходил к изложению событий. Снова ключевым моментом становится страсть Сергея к ужению рыбы. Приходится мириться с данной особенностью сего автора. Не мог он обойти столь сильно интересующее его увлечение.

Аксаков рассказывает про юные годы. Сперва он обучался в Казани, а потом занимался с преподавателями по индивидуальной программе. Обосновывается это проблемами со здоровьем. Но — всё есть лирика, отдаляющая внимание от действительно интересных занятий, ожиданием которых Аксаков постоянно томим. Не нужны ему науки, мало интересные в силу свойственной им скучности. Куда лучше предаться мечтам о ружейной охоте и собирательстве грибов, либо вспомнить факт, согласно которому Аксаков осознаёт надуманность всего окружающего. Казалось бы, незыблемое не может потерпеть крушение. Однако, даже любимая с детства сказка про аленький цветочек оказывается хорошо известным в Европе сюжетом про красивую девушку и безобразного монстра.

И всё же Сергей понимал необходимость получения образования, осознавая трудности в постижении знаний. Ему требовалась абсолютная тишина, желательно с закрытыми окнами и дверьми, чтобы он не услышал или не увидел чего-то, способного отвлечь его внимание. Стоило заголосить птицам или мелькнуть их образу перед глазами, как Аксаков забывался, не способный более концентрироваться на изучаемом предмете. Хорошо, что данное обстоятельство понимали учителя, дававшие время успокоиться и собраться с мыслями, дабы продолжать заниматься изучением русского языка, литературы и математики.

Наклонность Сергея к писательскому ремеслу толком в им совершаемом не прослеживалась. Скорее он мог стать актёром, нежели автором художественных произведений. Впрочем, говорить так преждевременно. Ещё не стало понятно, способен ли Аксаков измыслить нечто своё, не связанное с им увиденным или испытанным. Переиначить ему известное — ещё не значит одарить мир достойным похвал предметом искусства. Как не относись к подобным устремлениям — нужно постараться доказать хотя бы какую-то полезность.

Почему же «Воспоминания» получились менее примечательными, уступив по интересности даже «Детским годам Багрова-внука»? Сергей не утратил желания сообщать интригующие моменты прошлого. Ему мешало осознание груза ответственности, давившего небывалым весом. Уже не сошлёшься на то, что описываемые им люди умерли или достаточно постарели. Теперь придётся упоминаемым в тексте лицам смотреть в глаза и искать способы для возобновления общения. Таковое тогда было время, не позволяющее чрезмерного проявления вольности. Слово «честь» не являлось пустым звуком. Оказаться среди презираемых не хотел и Аксаков.

Но раз написано, значит нужно публиковать. Обойдя острые углы, поставив в центр повествования себя, Сергей унижался теперь сам, не отвлекая внимание читателя на других. Ежели кто и появляется в повествовании, он описывается в положительных тонах. Один Аксаков становился на ноги — трудно понять каким образом. Сергей так и сообщает: ноги у него были больными, отчего он не мог учиться наравне со всеми. Из-за этого и оставалось ему постигать учебные дисциплины в малом, отдавая предпочтение иным занятиям, получающим значительное количество места в воспоминаниях.

Далее сообщать о становлении казалось сомнительным действием. Врагов наживать Аксаков явно не хотел.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Время советское — бремя тяжёлое. С какой стороны к нему не подходи, найдёшь положительные и отрицательные черты. Всё зависит от мировосприятия. Эдуарду Кочергину мир не виделся в светлых оттенках. Он — отобранный у родителей, помещённый в детприёмник, не знающий ни слова по-русски — оказался презираем и тянулся обратно к маме, сталкиваясь с необходимостью выживать. Был он тогда юным, на дворе стоял 1939 год, Европа погружалась в хаос Второй Мировой войны. Впереди страшные годы упадка. Никакого подъёма в мыслях, сугубо мрачное небо над головой и множество обозлённых людей. Такого могло и не быть, но автор описывает самого себя, прошедшего через испытания, дабы наконец-то ощутить тепло взгляда потерянной некогда матери. Он совершенно забудет польский язык, взращенный при таких обстоятельствах, в которых ему пришлось научиться многому, законопослушному гражданину совершенно бесполезному.

Читатель скажет: Кочергин нагнетает обстановку. Откуда такой пессимизм? А ведь совсем недалеко отстоит 1937 год, ознаменованный расстрельными полигонами. Ратовавших за социализм, борцов первой и последующих волн бросали в застенки и убивали, дабы они не мешали процветанию диктаторского режима. В подобной обстановке не могло существовать народного подъёма, если только не шли на передовую кроты, вышедшие из темноты и пошедшие отстаивать право сей темноты на существование. Но люди жили и боролись, сохраняя прежде страну, какое бы будущее ей не грозило. Это было лучше, нежели оказаться растоптанным немецким сапогом. Причём сапогом такого же социалистически настроенного народа, только с приставкой «национал-» вместо суффикса «-демократ». Они были движимы диктаторским режимом другого порядка, такие же озлобленные на капиталистический мир, поставивший их на положение пребывающих у ведра с человеческими испражнениями.

До всего этого юному Эдуарду не было дела. Ему полагалось выживать. С весны до осени он бродил на свободе. Зимой залегал в детприёмник очередного города на пути. Он вёл собственную борьбу, ведшую не к воплощению идеалов и не к защите чуждых ему интересов, а к теплу материнского взгляда. Жизнь ничего не стоила, если он не преодолеет отделяющего от цели пространства. Ведь мальчик обязан претерпевать неприятности, пускай и действуя не так, как от него ожидают. Обязанностей ни перед кем он не чувствовал. Да и как почувствуешь, если взрослые люди проявляли к нему интерес с единственным желанием, явно интересуясь не способностями мальца. Их манила пятая по счёту точка его организма. Вновь и вновь заставлявшая Эдурда опережать события и бежать дальше, бросая всех, с кем он подвязался дружить. Требовалось иметь голову на плечах, а не доверие к протягивающим руку помощи, затаившим мысли до ближайшего тёмного угла.

И опять читатель скажет: не прав и тот, кто говорит в поддержку слов Кочергина. Что же, чем таким людям не указать на Юрия Бондарева? Да, сперва батальоны просили огня, потом раздавались последние залпы, начиналась жизнь юных командиров, резко обрываясь советской поствоенной действительностью, раскрытой в том числе и в романе «Тишина». Схожее мрачное небо на головой, дополняемое вязким ощущением привкуса парши во рту от слизанного кожного гноя. За стремлением видеть образцовых советских граждан, видишь усталых и замученных людей, влачащих существование из-за необходимости дожить положенный срок до конца.

Рассказанное автором на эмоциях передаётся читателю, обязательно должного ответить ему взаимностью. Не так важно, каким всё было на самом деле тогда, как сильно былое оказалось приукрашено. Это личная история Эдуарда Кочергина. Он рассказал, как ему показалось важнее.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Даррелл прежде уже бывал на Мадагаскаре и Маскаренских островах. Об этом писал, когда описывал золотых крыланов и розовых голубей, а также повествовал о пребывающем в движении ковчеге. Читатель о том отлично помнит. Теперь предстоит повторить. Новым становится поиск таинственного существа — мадагаскарской руконожки, имеющей прозвание ай-ай. Это удивительное животное вызывает трепет у местного населения, побуждающего их его убивать. Всё бы ничего, но теперь ай-ай грозит полное уничтожение. Вполне понятно, почему Даррелл проявил к нему особый интерес. Он готов бороться до последнего, лишь бы на Земле никто не повторил судьбу додо, а вместе с ним и прочих вымерших созданий природы.

Ай-ай — кошмар малагасийцев. Увидеть его — плохая примета. Поэтому этих животных уничтожают. Такое должно быть знакомо читателю, тянущемуся убивать насекомых, беспокоящих своим присутствием. В случае ай-ай ситуация похожая. Только за тем исключением, что ай-ай беспокойства не причиняет. Он может разорять фермерские хозяйства, но это происходит в силу вырубки лесов, ведь им негде жить и нечем питаться. Во всём остальном ай-ай безобиден. Дабы суметь сохранить от вымирания, Даррелл отправился найти и поселить несколько мадагаскарских руконожек в Джерсийском зоопарке.

Кажется странным, во время прошлых путешествий Джеральд описывал заботу малагасийцев о природе. Тогда местные жители стремились сохранять имеющееся, активно боролись за сохранение уникальных представителей животного и растительного мира. Теперь же всё словно в один момент поменялось. Малагасийцы стали уничтожать всех, о ком прежде заботились. Они поедают каждое живое существо, ежели его мясо является съедобным. Никакие предупредительные меры на них не воздействуют, поскольку уровень оповещения оставляет желать лучшего.

К счастью Даррелла окажется, что ай-ай не так-то трудно найти. И это при том, что местные жители в лучшем случае припоминают встречу с сим существом последний раз лет пятьдесят назад, а может просто съедали, не разбирая, кто послужил для них в качестве пищи. Все испытания окажутся напрасными, поскольку с Джеральдом и его съёмочной группой всегда будет человек, позже сознавшийся о имеющихся у него экземплярах. Таким образом мытарства Даррелла закончатся радостью, продолжающей омрачаться пещерными предрассудками малагасийцев.

По доброй традиции, уже в третий раз Джеральд отправился на Маскаренские острова. Рассказывать про особенности островов Маврикий, Родригес и Круглый уже кажется бессмысленным. Остаётся отметить положительное воздействие предыдущих экспедиций. Некогда находившиеся под угрозой вымирания виды, теперь получили шанс на выживание. Даррелл уверен: нужно заботиться о природе, проявлять заботу о живых существах и создавать для них лучшие условия. И не надо быть излишне гуманным, если предстоит кого-то истребить, вроде коз и кроликов, ведущих самоубийственное существование в замкнутых экосистемах. Джеральд говорит без сожаления. О ком-то природа позаботилась без человека, но о многих человек должен проявить заботу вопреки всему, хоть даже здравому смыслу.

Вновь и вновь Джеральд напоминает: надо проявить внимание к исчезающим видам, нельзя оставаться безучастным. Все страны должны присоединиться к конвенции по запрету на торговлю редкими животными. Более того, надо рассказывать людям о богатстве животного мира, в популярной форме знакомя с практически никогда не встречающимися видами. Пусть человек не станет проявлять заботу, может он побудит к тому других.

Мы всё чаще оказываемся в ситуации, когда представление о природе не имеет для нас никакого значения. Человек настолько уничтожил окружающий его мир, что вокруг него остались животные, способные жить лишь рядом с ним. Других существ словно не существует.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Встречи с некоторыми людьми становятся незабываемыми, причём неважно когда и при каких обстоятельствах. Лажечникову довелось учительствовать Виссариона Белинского, поступившего для обучения в основанную Иваном мужскую гимназию. Об этом говорится в биографиях Лажечникова, но редко упоминается в работах о самом Белинском, ровно как и тот населённый пункт, где это случилось: он теперь называется Белинским, но никак не Лажечниковым. Для русской литературы до сих пор считается уникальным явлением, чтобы имя критика продолжало высоко цениться, несмотря на количество прошедших лет. И вот в 1859 году Лажечников решил написать биографию Белинского, в итоге ограничившись лишь заметками для оной.

Сказать, чтобы Белинский из себя что-то в 1823 году представлял — не скажешь. Уроки он пропускал, занимался плохо. Единственное выделявшее его обстоятельство — он превосходно писал сочинения на заданную тему. Таковы основные воспоминания Лажечникова, тогда как в следующих заметках Иван стремился понять жизненный путь Виссариона.

Судьба литературного критика тяжела. Как же Белинскому удалось достигнуть величия, когда он ни о чём подобном при жизни и помыслить не мог? Жил он бедно, занимался подённым трудом. Он входил в журналы и объединения, выходя едва ли не сразу. Он оставался временщиком, чьё место легко занималось любым другим литератором. Многие могут прослыть за критиков, разбирающимися в литературе, поэтому-то Белинский и не мог найти твёрдую опору. Собственно, он и умер от чахотки, уставший от постоянно встречающихся ему затруднений.

Стремясь лучше понять творческий путь Виссариона, Лажечников сам изредка брался за литературную критику. Пожалуй, самый основательный его вклад — разнос книги Погодина о действиях Ермолова и всего прочего, касающегося войны с Наполеоном. Иван имел право о том говорить, так как являлся свидетелем тех событий. Он наглядно показал, где автор заблуждается. Ещё бы, перепутать оторванные конечности — такое надо суметь вообразить. Ладно бы правую с левой перепутал, так он ведь руку от ноги отличить не умеет. Критический разбор принял вид собственных воспоминаний.

Иван припомнил жестокости русской армии. Касались они морального духа солдат, ибо не допускали создания неверного представления у жителей заграничных стран. Ежели кто допускал насилие над местным населением — того обязательно казнили. Как подвергали смертной казни и всех, кто сопротивлялся, либо к этому побуждал. Никакого грабежа тем более не допускалось. Остаётся недоумевать, почему русские продолжают считаться варварским народом по отношению к европейцам, до подобной сдержанности в своих развратных порывах никогда не нисходивших?

А как быть с такими обвинениями от потомков, будто выполняя приказы Ермолова, один из генералов тем доказывал собственную неспособность самостоятельно принимать решения? Лажечникова это сильно удивляет. Не в том ли заслуга человека, сумевшего грамотно выполнить требуемое и тем добившегося положительного результата? Неужели нужно было предпринять нечто другое и расписаться в неумении принимать правильные решения? Воистину, иным людям лишь бы огульно обвинить, для чего они найдут множество причин.

Действительно, высказывать мнение о чём-то трудно. Ещё труднее найти для такого мнения спрос. Каждый имеет собственное суждение, чтобы соглашаться с кем-то ещё. Человек изначально категорически настроен, ничего не принимая на веру, когда не желает ничему верить. И таких людей большинство. Остаётся надеяться на несведущих в определённом вопросе, готовых принять высказанную автором точку зрения. Если бы Лажечников мало знал о войне с Наполеоном, он не был бы столь категоричным, однако ему есть о чём поведать, исходя из собственного жизненного опыта.

Автор: Константин Трунин

» Read more

В 1819 году Лажечников впервые встретился с Пушкиным, когда тот готовился к дуэли с Денисевичем. Понимая талант сего человека, Иван не мог допустить, чтобы поэт погиб от руки недостойного. Он предпринял всё возможное, дабы призвать стороны к благоразумию и разойтись без обмена пистолетными выстрелами. Так и случилось. Факт кажется примечательным прежде всего для самого Лажечникова, так как в перечне из двадцати семи назначенных дуэлей кажется и вовсе незаметным. В том же 1819 году Пушкин трижды выходил на дуэль, стреляясь лишь однажды. Вполне вероятно, что солнце русской поэзии могло умереть именно от дуэли с Денисевичем, поэтому Иван до конца жизни хранил тёплые воспоминания о собственном поступке, продлившем годы Пушкина.

Их дружба носила характер редких встреч. Они не находили возможность пообщаться с глазу на глаз. Вернее будет говорить, что Пушкин совсем не стремился сближаться с Лажечниковым, не питая к нему особых чувств. Доказательством тому служат письма, где ясно говорится о невозможности найти время. Хотя Пушкин и бывал в тех местах, где жил Иван. Он каждый раз ссылался на обстоятельства, порою совершенно надуманные, лишь бы найти причину для отказа от встречи.

Лажечникову было важнее получить от Пушкина признание в качестве писателя. Он хотел отправлять ему один из романов частями, получая лестные отзывы. Известно, насколько Пушкин стремился снизить градус противоречий, находя добрые слова для характеристики данному ему для прочтения произведения. Он отметил певучесть языка, что особенно ценно, когда говорит от лица поэтически настроенного человека, но осудил низкую историческую достоверность, поскольку сам стремился к отражению реального положения дел в сочиняемых им произведениях. Впрочем, Пушкин сам работал в разных жанрах, согласно бытовавшему тогда в литературе разнообразию в выборе сюжетного наполнения, основанного на различных вкусах читающей публики.

Беседа двух писателей — всегда борьба взглядов. Не видят они точек соприкосновения, обязательно имея разные представления. В качестве разъединяющего фактора послужило творчество Тредиаковского, противного Лажечникову из-за кажущейся ему лживости. Пушкин же, наоборот, не стремился очернять представителей пишущей братии, обязательно находя положительные стороны их творчества, как некогда поступил и с Иваном, дав ему в меру лестную характеристику, и поныне приводимую в качестве основного критического взгляда современника, разумно подошедшего к осмыслению исторической беллетристики Лажечникова.

Теперь, спустя тридцать шесть лет, Иван вспоминал о минувших годах, отдавая должное Пушкину, ценя его во всём, даже несмотря на общее охлаждение общества, в связи с николаевским запретом едва не забывшего творчество Александра Сергеевича. Но стоило Николаю I умереть, как имя Пушкина снова появилось на устах, требующее принесения некогда так и не высказанных почестей. Среди таковых оказался и Лажечников, сообщивший читателю о событиях знакомства с Пушкиным и о некоторых фактах из их совместной переписки.

Несколько незначительных фактов стали важными для общего понимания творчества не только Пушкина, но и самого Лажечникова. Вполне вероятно, что Иван испытывал на себе недовольство общества, уставшего от его романтических представлений. Читательской публике казалось необходимым похоронить литературу прошлых лет, ежели она не соответствовала требованиям современного для неё дня. Если где-то романтизм продолжал будоражить умы, то литература России успешно сделала шаг вперёд, наконец-то отвязавшись от тенденций западной литературы, совершив качественный шаг, показав требуемое направление для дальнейшего развития. Куда, к слову, вскоре устремятся и европейские писатели, пока ещё продолжавшие жить убеждениями прошлого.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Не всё светло, что таковым кажется. И не всё темно, если того желается видеть. Отнюдь, окружающая действительность серая до безобразия. И с этим приходится считаться, принимая без возражений. Остаётся единственное — поделиться мыслями обо всём увиденном, чему стал свидетелем. Хотя Даррелл и прежде не скрывал от читателя дум, он решил поделиться сокровенными историями, способными задеть чужие чувства. Но зачем скрывать правду, какой бы нелицеприятной она не была. Да, люди убивают друг друга из-за крамольных интересов, порою делают это по прозаическим причинам, бывает они же женятся, а то и совмещают веру в божественный промысел, допуская вероятность поклонения богам азарта. Придётся рассказать и о таком, с чем читателю нужно смириться.

Но для начала о светлом. Отец Джеральда рано ушёл из жизни, оставив жену и четверых детей. Дальнейшая судьба хорошо известна по написанным Дарреллом мемуарам, в том числе и трилогии о юных годах на Корфу. Но ранее не было упоминаний, будто его мать грустила от одиночества и искала мужского внимания. Теперь же оказалось, что иногда она о том задумывалась. Вернее не она, а дети, будто бы страдавшие от невозможности испытать на себе Эдипов комплекс. Якобы они не могут стремиться к лучшему, пока не станут ревновать мать к человеку, заменившему им отца. Не угадаешь, где в тексте юмор. Случалась ли подобная ситуация вообще? Во всяком случае вскоре становится ясно, насколько детям желалось иметь отчима, а матери пылать чувствами к мужчинам.

Продолжить Джеральд предлагает менее светлой историей. Как-то во Франции он пировал, и к нему прибилась свинья в ошейнике. Сразу он понял необходимость вернуть сего зверя хозяину. Он это обязательно сделает, узнает много интересного, найдёт ароматный трюфель и растворится в безвестности, пока не настанет час вернуться назад. Вот тут-то и исчезает налёт сказочности, всегда недоговариваемый читателю: кто-то умрёт, кто-то предаст, а кого-то отправят в тюрьму. Кто бы об этом подумал, слушая историю о ласковой свинье и добряке Джеральде.

И совсем уж мрачной становится история про английского пьяницу, допившегося до галлюцинаций. Не зная об особенностях склада ума, Даррелл не станет жалеть алкоголь, делясь припасами. Получается нечто вроде детектива, только истину ему откроют посторонние люди, а более подробно пропойца расскажет о себе сам. Вот тут-то и ожидает читателя история хладнокровного убийцы, вешавшего людей повсеместно, где ему приходилось бывать. Немудрено после жить в горькой печали и испытывать угрызения совести. Причём не за то, что убивал людей, ибо они заслуживали смерти, а за необходимость примириться с волей сограждан, считавших его поступки противными обществу. И это при том, что он брался за столь грязную работу по их же настойчивой просьбе. Читатель наверное уже догадался — речь о палаче. Но Джеральд знает, о чём он ещё не поведал. Дело в припасённых напоследок верёвке и зрительных местах. Вот тогда-то и можно будет поставить точку во всех воспоминаниях, позабыв о необходимости прибегать к созданию художественных образов.

Прочее в сборнике автобиографических рассказов «Мама на выданье» имеет ещё меньше оттенков, уподобляясь серости обыденной жизни. Может подуматься, будто Даррелл приготовился стать крепким беллетристом, раз взялся повествовать в столь интригующих тонах. Уже не истории о приключениях, заботы о состоянии дикой природы и рассказы для детей, а полноценные повести, достойные пристального внимания.

Автор: Константин Трунин

» Read more

С момента создания Джерсийского зоопарка минуло тридцать лет. И недолог тот момент, когда сам Даррелл навсегда закроет глаза. Он о многом успел рассказать, но желает ещё раз поведать о том же, дополнив повествование описанием проблем и событий, ранее с такой подробностью не описанных. Вновь повествование начинается с детских лет, когда Джеральд задумал изменить понимание предназначения зоопарков. Он помогал наполнять зоологические сады, пока сам не создал собственный, стараясь сделать его образцовым. И всем известно, насколько хорошо у него это получилось.

Старые знакомые снова на страницах: тот самый Пифагор и тот самый Клавдий. Перед глазами читателя возникли картины из прошлых книг. Некогда ковчег был перегружен, после он был в постоянном пути и вот теперь у него юбилей. Значит следовало вспоминать, не задумываясь, как то будет воспринято. Даррелл был уверен, что не так важно наполнение его книг, как полученные от их продажи средства, шедшие на содержание Джерсийского зоопарка, а также в Трест (он же Фонд охраны дикой природы). Данную мысль понимал и читатель, считавший представления Джеральда правильными, вне зависимости от того, каким образом деньги будут использованы.

Наконец-то Даррелл рассказал о встрече с Ли. Он посещал с лекциями США. Однажды он увидел её. Она рассказала, что занимается исследованиями, выясняя, как животные между собой общаются. Почему-то Джеральд этому удивился, чем поразил и читателя. Стало непонятно, чем всё-таки Даррелл занимался всю сознательную жизнь, если решил подобным образом пошутить. Но не это интересно: уверен Джеральд. Потомки будут вспоминать совершенно другое. Например, как семейство Рокфеллеров помогало в трюме наводить порядок, добровольно помещая на место разлетевшийся по кораблю груз.

Самые важные темы оставлены на вторую половину «Юбилея ковчега»: бюрократизм, браконьерство и контрабанда, адаптация животных в дикой среде.

Про тяжбы с властными структурами Даррелл говорил не раз. Допустим, он не мог ввезти в Англию карликовую свинью из-за предубеждений британцев, касательно их боязни потерять собственных чистопородных свиней. Мексиканские бюрократы мешали спасению видов, игнорируя письменные запросы. Но особый гнев вызвало поведение чиновников штата Флорида, из-за чьей халатности вымер вид, спасти который было ещё возможно. Джеральд не желал слушать возражений, будто перекрёстные скрещивания не приведут к восстановлению утраченного, а подобие не будет являться тем же самым видом, как бы того ему не хотелось.

Проблема браконьеров и контрабандистов казалась и кажется не решаемой. Нельзя перебороть человеческую страсть к наживе, какие методы не прилагай. Захотят вывезти панду: перекрасят и представят в качестве обыкновенного медведя. Могут продавать редкое животное, причём в таком количестве, которое может составлять порою половину всей сохранившейся популяции. Если же это всё увязать с бюрократическими проволочками — ситуация окажется без разрешения.

Ясно, ежели животные всё-таки будут изъяты, тогда их переправят в зоопарки. Хорошо, коли те будут готовы. А если нет? Тогда их можно отправить обратно, если будет куда. Всегда может оказаться, что природные условия более не предназначены для обитания. Такой ход рассуждений побуждает вспомнить о животных, выросших в зоопарках. Как их выпускать на волю?

Даррелл приводит наглядный пример. Сможет ли выжить человек, если его поместить в дикую среду или даже на помойку? Ответ очевиден. Он применим и к животным, никогда не бывавшим вне стен зоопарков. Требуется кропотливый труд, направленный на адаптацию. И тут возникает ещё одна проблема — предназначенное для обитания животного место может быть переселено представителями его вида. Тогда нужно думать, куда его лучше поместить. Порою существуют такие места, только живут там другие виды, ранее завезённые человеком.

Хочешь сделать лучше, а в итоге всё получается хуже некуда. Дабы сделать счастливыми одних, приходится устранять других. Пусть кажется кощунственным, как Даррелл прилагал усилия к истреблению коз и кроликов, обосновывая острой необходимостью, прежде чем они не лишат себя кормовой базы и не умрут от голода. Чему-то всё-таки стоит чинить препятствия, коли природа сделала их такими приспособляемыми.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Понимание жизни исходит от предъявляемых к окружающим тебя процессам требований. Достаточно смириться с происходящим, дабы уже в том найти счастье. Порою приходится высказывать недовольство, будто тем способствуя улучшению имеющегося. На деле всё должно восприниматься проще — нужно найти такой уголок планеты, где твои представления о должном быть найдут отклик в сердцах проживающих там людей. Для Екатерины Марголис таковым уголком оказалась Венеция, заменившая понимание Отечества. Просто получилось так, что пребывание в городе на воде — много лучше, нежели осознание существования в пределах Советского Союза и России, где человек никогда не ценился в качестве человека, а становился воплощением единицы, обязанной служить сомнительным идеалам. Выразить душевную боль Екатерина взялась через произведение «Следы на воде». Она заручилась поддержкой Полины Барсковой, Людмилы Улицкой и Михаила Шишкина, показав им фрагменты написанного труда.

Для начала требовалось рассказать о себе. В памяти оживают картины Пражской весны и оттепели, перед глазами страницы «Доктора Живаго» и разговоры родителей о неприятии советской действительности. Отец Екатерины не выражал одобрения политике власти, называл Ленина убийцей, но считал необходимым смириться и жить не высовываясь, находя в том возможность для жизни без эмоциональных потрясений. В такой обстановке происходило становление мировоззрения Екатерины, вынужденной мириться, пусть и выражая недовольство близким людям. Естественно, лучшим выбором стал исход, когда из Латвии наметился путь в иную реальность, далёкую от стремления к коммунистическим идеалам. Так Екатерина окажется в Венеции, где увидит, как люди стремятся соответствовать возлагаемым на них ожиданиям, а не показывать собственную исключительность, возводя стены вокруг себя, чем будто бы способствуют той самой исключительности.

Венеция — удивительное место на Земле. Тут множество достопримечательностей: снаружи и внутри. Город живёт согласно занимательных правил, где бесполезно говорить про принцип передвижения без колёс. Местные жители предпочитают слушать звуковые сигналы, информирующие об уровне воды, ибо иной раз требуется надевать резиновые сапоги, поскольку улицы могут быть затоплены по колено. Важнее же духовное преображение, происходящее в венецианских стенах. Изменяются американцы, боснийцы и русские, либо приходят уже такими, так как нашли соответствующее их представлениям место.

Екатерина Марголис не сообщает, насколько изменилась сама. Скорее следует думать, таковой она была всегда. Её тяга помогать людям нашла отражение в деятельности, в которой значение имела склонность к благотворительности. Екатерина стремилась помогать тем, кто лишался физического и душевного покоя. Например, она собирала деньги на лечение онкобольных детей. Может поэтому текст сопровождается заметкой о деяниях Галины Чаликовой, стоявшей у истоков благотворительного фонда «Подари жизнь»: человеке, жившем ради других, и умершем, не сумев перед Богом найти признания заслуг, забравшим её, может быть для себя, наоборот оценившим старание, посчитав количество сделанного достаточным.

Многое вместили страницы, включая истории о венецианских евреях, узниках концлагерей, больных онкологическими заболеваниями, даже подробный пересказ произведения Германа Гессе «Сиддхартха», не считая восхищения творчеством Пастернака и Бродского. Имеются в тексте сны Екатерины, добавленные для одному автору понятной надобности. Всё это создаёт портрет Екатерины Марголис, всегда живущей для кого-то и один раз посчитавшей нужным это показать, выразив мысли о наболевшем.

Важно поверить сказанному, тогда не будет возводимых напрасно обид. Ведь человек — такое существо, не способное доверять созидающим добро. Не соглашаются принимать чистоту помыслов и католические священники, находившие в добром начале Екатерины обязательное устремление ко злу, выраженное через прикрытие богопротивного желанием делать благо.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Медицина держится на редких людях, исключительных по дарованным им способностям. Не каждый может применить полученные знания с достоинством, совершая ошибку за ошибкой. Алексей Моторов представил обратный пример, описав самого себя. Не имея высшего образования, испытывающий недостаток важной для работы информации, он выполнял все функции, позволяющие возвращать людей к жизни. Если он был действительно настолько умел, как описывает в воспоминаниях, то почёт ему и уважение. Судьба оказалась жестокой за успехи прежних лет, лишив Алексея главного инструмента — нормально функционирующей руки. Так провидение приняло плату за право наконец-то поступить в медицинский ВУЗ. Спустя время родилась на свет книга «Юные годы медбрата Паровозова» — набор историй, вроде как имевших место быть в действительности.

Моторов — еврей. Он об этом излишне часто напоминает читателю. Либо не еврей, но создаёт именно такое впечатление. К тому же, он — уроженец Москвы, имеющий жилплощадь и живущий для себя, жены и сына. Мечтает стать врачом, против чего выступала советская образовательная система. Отчего имея отличные мыслительные способности, Алексей постоянно проваливался — непонятно. Не для красного ли слова он рассказывает свои истории? Или допустимо сказать по этому поводу типичное для медицины утверждение, что главный человек в больнице — санитарка? В нашем случае таковым является медбрат Паровозов.

Он всё умеет, ему всё доверяют, он трудится как проклятый, не различает дней и ночей, принимает одного пациента за другим, постоянно перестилая постели, находя минуту на перекур, всегда готовый к проведению реанимационных мероприятий. Одно плохо — вокруг Алексея сплошь олигофрены. Один главный врач больницы — человек стоящий, к остальным такое определение отношения не имеет. Именно на сумасбродстве медицинского персонала и пациентов Моторов решил сделать акцент. Получается в меру смешно и даже занимательно, но почему-то обидно видеть, как людей без стеснения мешают с грязью. Тут бы сказать о чёрном юморе, только нет его в произведении. Скорее автор эмоционально выгорел и ничьих авторитетов признавать не собирается, особенно спустя большое количество прошедших лет.

Не ошибается только Моторов, остальным везти не должно. Терапевт введёт бабушке новокаинамид для снижения давления и снизит его до нулей, хирурги перельют пациентке кровь не той группы и приблизят её неизбежный летальный исход, сотрудники скорой поставят больному анальгин и получат анафилактический шок, медсестра решит ввести аминазин вместо димедрола, будто бы не понимая, насколько отличен эффект от требуемого при его применении. Зато Моторов наберёт в шприц мыльную воду и введёт её в сердце пациенту, находящемуся в клинической смерти более сорока минут, как у того сразу восстановится гемодинамика, а после пациент и вовсе вернётся к нормальному существованию, хотя должен был остаться до скончания века живым трупом.

Алексей разбавил повествование вольными лирическими отступлениями. Он вспоминает приезжавших в Москву за машиной «Волгой» туркменов, свои съёмки в кинематографе, испытывает ностальгию о поездке в Абхазию. И тут ничего не скажешь — это всё юные годы медбрата Паровозова. Но зачем-то в тексте присутствуют широкие размышления о режиме красных кхмеров, диктаторах Анголы, лопнувшей гайке в отделении при связи этого с происходящими во Вселенной явлениями. Стоит упомянуть и Минотавра, постоянно идущего следом за главным героем описываемого действия.

Автор всё-таки поступил в медицинский ВУЗ, на том остановив желание вспоминать о прошлом. Он уже не мог трудиться в реанимационном отделении, в душе появилась тяга к саморазрушению, выливавшаяся в мысли о возможности прекратить существование. Похоже, вместо себя, Моторов решил опорочить память о всех тех, кто с ним вместе некогда работал. Пусть написал он с задором, с таким же успехом собственные истории может рассказывать любой медик, умеющий травить байки.

Автор: Константин Трунин

» Read more