trounin.ru

За Гомера браться не бойтесь, раскройте тему войны Троянской сполна. Ведь непонятно поныне, какой же была она — за Трою война. Не стояли всегда под стенами града ахейцы, то лишь последний эпизод. Кто ищет информацию о том — найдёт. Известно из мифов — терпела крушение Троя не раз. Отчего эпическим стал момент лишь в определённый час? Того Приама, что царём над Троей был, не кто иной, а сам Геракл на царство посадил. И за Елену так ли важно было устремлять движение вперёд? Одним словом, много открытий чудных читателя ждёт. А пока, для пущего осведомления, нужно понять, какие испытывал Жуковский впечатления.

В 1828 году он отрывками «Илиаду» переводит. Детской забавой он то действо находит. Не себе в усладу, сугубо для подрастающих детей, кому быть в числе русских царей. Создав шестьсот строчек, сей порыв благостный остановив, потом отложив и вовсе забыв. К 1846 году принялся за раскрытие темы большой — показать, какой была на самом деле Троянская битва войной. Задумал он объяснить суть конфликта, изучив его от начала до конца, но на сотой строчке стихов отказался от права считаться за сей истории творца. Так и закончилась «Повесть о войне Троянской», практически не получив начала, да и другого мысль Василия желала. Взялся он вскоре за «Одиссеи» перевод, который поныне читательского внимания ждёт.

В 1849 году вновь идея о переводе «Илиады» возникла, но годом позже снова погибла. Нашлись другие важные дела, только идея о замысле оставалась цела. Следовало найти силы и перевод завершить, чему уже не суждено оказалось быть. Как не брался Жуковский, всякий раз находил иные занятия. Можно подумать, перевод «Илиады» стал навроде проклятия. Таковы уж домыслы, коих не избежать. Но найдём, о чём по сему поводу сказать.

Сложность перевода, который планировал Жуковский осуществить, в читательском внимании, которого не может вовсе быть. Это поэту легко играть со словами, наслаждаясь чужими именами, воссоздавая на языке своём… поэтику иных стран и времён, используя тот же самый подход. А разве поэзия другой страны себя в той же мере за границей найдёт? Увы, гекзаметр, сколько не пытайся выдать его за допустимое, — нечто для понимания русского человека невообразимое. Нельзя толком донести, о чём пытаешься сказать. Как не говори, не станут тебя ни в коей мере понимать. Пусть пафос заметен, слышна напыщенная речь… Да разве не пойдёт корабль на дно, имея течь? В том и заключена сложность, о чём Жуковский должен был размышлять. К сожалению, где можно обойтись без рифмы — так он и предпочитал поступать.

Честно нужно сказать и о том, насколько Жуковский оказался зависим от складывавшихся обстоятельств. Особенно теперь, когда лишался приятельств. Ступал он на опасный путь, другим дорогу перекрывая, авторитетом одолеть одним желая. Ведь не мог Жуковский с оригинала переводить, вновь через переводы он пытался смысл к сложению стихов находить. Обращался и к русским переводам, благо такие появились. И всё же мечты поэта не осуществились.

За началом работы так продолжения и не случилось, Жуковского попытка перевода в архивах пылилась. Требовалось извлечь и показать… Разве? Будто без того талант поэта не могли потомки осознать. Не всякий замысел даётся осуществить, и с грузом этим надо дальше жить. В конце концов, что случается чаще всего — запомнят не по множеству созданного, а достоинства найдут, исходя из чего-то одного.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Сколь славен путь, усеянный переводами славными, где-то проходными, а где-то трудами для поэта главными. И как же велико желание переводить, причастным к переводу на русский мирового наследия быть. Но берясь за часть, берись за целое тогда, да разве какого поэта сможет осилить рука? Великое наследие, хочется объять, начинаешь себя распылять. Как итог, «Одиссея» покорилась поэту, осуществил он мечту эту. А прочее — частями освоено, увы… сколько, причитая, о том не говори. Из Овидия крошка от огромного массива, про Сида маленько — как-то некрасиво. Из необъятного «Шах-наме» — жалкий эпизод, не больше кусочек «Махабхараты» в переводе оживёт. Где тут не печалиться? Как осознать разрушение надежд? Всё же не будем походить на невежд. Поэт стремился прекрасное понять, может не мог он более доступного ему взять, не созрела русская литература для принятия откровений, бедная от доступных пониманию мгновений, потому и брался Василий идти по верхам, в том уже он казался превозмогшим трудности сам.

Скажем о том, к чему вскользь обращаемся. Отчасти так к подходу Жуковского мы приобщаемся. В 1822 году к Вергилию Василий обратился, чтобы русский читатель «Энеидой» насладился. Брался краткий момент — с сюжетом гомеровских поэм пересечение. К осознанию «Разрушения Трои» проявил Василий стремление. Ведь читатель должен был наконец-то понять, куда старались троянцы бежать. Повержен град Приама, разрушен Илион… и где же троянцев после найдём? Удивительно, но следом за ахейцами они шли, ибо новый дом на полуострове за Элладой они обрели. Туда устремился Эней, и там он брался за восстановление сил. Сугубо к знанию этого Жуковский талант приложил. Что до содержания перевода — можно сказать кратко: резня. Ничего тут не поделаешь — такова любая война.

В 1828 году перевести «Конрада Валленрода» пытание, к творчеству Мицкевича проявил Жуковский внимание. Остановлен вскоре стался порыв, одной страницей интерес быстро закрыв. «Преданием» именована попытка перевода, из которой понятно не так уж и много. Зато читатель имя одного из магистров Тевтонского ордена узнавал, к чему стремление никогда прежде ни в чём не проявлял. Говорят, замечательным магистром Валленрод был, и орден о могуществе вновь заявил. А как на деле, да и мог ли Мицкевич в положительных чертах о магистре говорить? Известно, Польше и Литве с орденом в соперничестве и после смерти Валленрода быть. Что читателю Жуковского до того? Да и у Василия не получилось толком ничего.

В 1836 году Жуковский браться за «Потерянный рай» Мильтона пытался. Но не получалось — замысел буквально рассыпался. Не выходило, и не могло выйти никак, вместо должного душу радовать — сплошной брак. Требовалось бросить, какие бы причины для того не послужили, оттого все мы подобное в творчестве Василия справедливо забыли.

Скажем ещё об одном опыте — к Данте Жуковский обратился. Доподлинно известно — никто в России переводом тем не насладился. Самую малость «Божественной комедии» в 1843 году Василий брался переводить, но после нескольких абзацев предпочёл текст отложить. Раз не получается, или пропало желание замысел раскрывать, тогда так и нужно поступать. Зачем терзать себя, никакой смысл не пытаясь извлечь? На отсутствие смысла разве нужно себя тем обречь? Не взялся Жуковский, значит не стоит на то внимание обращать, сумеет Василий через другое свой талант доказать.

Конечно, можно было обойтись и без упоминания неудачных проб пера. Но раз наследие сохранилось, нужно и о нём иметь слова.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Минуло время, шаг сделал Василий вперёд, как ногу в стремя, верной дорогой идёт. Переводить старался, но и сам писал, в чужие тексты он вгрызался, о своём мечтал. Ведь раньше он старался, говорил сперва сам, стих новый создавался, верил читатель Василия словам. Он мог и не говорить, выдавая за изобретение своё, от стыда не сгорит, не говоря, взял он чьё. Как в случае Сида, что из города Вивар происходил: забыта интрига, Жуковский сам сочинил. Брал ли он частью или иначе сказывать брался, к личному счастью, на этот раз рассказ удался. Ожил Сид у Василия, живым предстал героем, странной вышла о днях тех идиллия, где бой следовал за боем.

Некогда, такое происходило прежде, в былые года, в слепой ли надежде, когда Испания раздробленной была, мавры землями теми владели, когда-то готов потеснив, не добившиеся цели, при Пуатье французам уступив, осели они, более на север идти не желая, коротая с той поры дни, владения укрупняя. И вот событие — куражился Сид, совершивший открытие, никто пред ним не устоит. Легко одолевал царей, кто бы против него не шёл, становился только злей… Как ещё царский титул не обрёл? Не того Сид желал, Фердинанда он видел королём, его честь он защищал, бился за него огнём и мечом. Тогда же Коимбру пытался взять, чего не получалось, семь лет был вынужден под стенами стоять, овладеть градом сим ему желалось.

Но не так Сид у Жуковского интересен, бывший во времена Фердинанда героем, пускай сей рыцарь нам казался честен, о чём легко читать хотя бы и запоем. Интересен Сид после наступления Фердинанда смерти, когда кастильский Санчо взялся право на власть насаждать, пошла жизнь по извечной круговерти, за власть каждый каждого стремился убивать. Но Санчо ведь правитель по наследству, каким бы не был: он — король. Потому предстояло развернуться кровавому действу, описывать, умелым Сид оказывался сколь. Отбиты стремления Гарсия, и Альфонса аппетит умерен, разыгрывалась царская партия, в которой Сид показывал насколько верен. В одном он Санчо уступать не брался, ибо помнил Фердинанда завет, град Самора дочери Урраке по наследству достался, иного правителя для града значит нет. Разлад случился, изгнан Сид из королевских земель, он удалился, он — прогнанный зверь. Что дальше было? Смерти Санчо не избежал, его сердце остыло, жизнь пресёк вражий кинжал. И Сид не печалился, ибо ясным стало ему, лучше бы у Санчо пыл убавился, так поступать недостойно королю.

Такова баллада, которую Жуковский сам сочинил. Безусловно, сюжеты он черпал, какие находил. Верный рассказ, разве добавить чего получится, хороший юному поколению посыл, может чему мудрому оно научится. Каким бы не был король, верой и правдой ему служи, проглоти обиду и боль, о прочем не тужи. Таково призвание человека — блюсти сохранение порядка! Иначе не дано людям избежать общего упадка. И пусть король окажется без царя в голове, такое бывает, подданный ему зла всё равно никогда не пожелает. Пусть правит твёрдой или безумной рукой, на служении порядку вечно стой. За то тебя вознесут, кто вспомнит о тебе, обелён будешь даже по случаю, участвуй в кровавой войне. Пусть мог Сид за Санчо биться до последнего вздоха, но порядок всё-таки чтил, даже будь правитель прав, не он вечный ход сущего определил.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Немецкая поэзия казаться могла Василию прекрасной, черпал он вдохновение и силу. И подавал читателю в России в жарком переводе, словно с пылу. А был ли верен перевод? И есть ли важность в верности переводимых слов? Ведь всякий видит так, каким он образом желает видеть, и видит собственный оттенок из теней-полутонов. И думает поэт, что верно подал текст, каким он должен быть. И думает, наверное, что оригинала сможет налёт смыть. А если и не думает, то в забвение отправляет перевод, не давая читателю узнать, чего не дано найти среди оставленных работ. А может вовсе не хотел Жуковский делиться с читателем вариантом своих изысканий, поскольку приложил излишне мало стараний. Оттого, например, «Сид в царствование Фердинанда» вышел сух, не очень способным понравиться, читай хоть громко вслух.

Кто Сид? Герой баллад испанских, рыцарь, достойный вечного почёта. Не ведал сей воитель от арабов притязания, не испытывал под ними гнёта. Он — смелый воин, кто царям служил, кто мавров сторонился. Впрочем, читатель в том бы лучше усомнился. Запомнить нужно, суть иной в жизни бывает всегда. Воевал ли Сид с арабами, или иначе протекала вовсе война? Не для того сейчас нужно упражнять речь, важно Сида облагородить, достоинством великим облечь. Да и забыть можно, что Сид — главный герой. Нет, Родриго в стихах сражает врага железной рукой. Именно он — есть Сид, надо то для читателя пояснить, во строках у Жуковского это можно пропустить.

Чем славен Сид? Сказать ли то потребно… или промолчать? За прошедшие века правду всё равно не узнать. Его образ — компиляция трудов, а сам Сид — лишь одна из основ. Отважный рыцарь, славный делами прошлых лет, про чью жизнь ряд песен спет, и ныне способен служить для потомков за лучшее из напоминаний, к чему прилагалось порядком стараний. Сид стал тем, о ком сложили предположений изрядно, внимать которым можно с упоением жадно, но есть ли доля правды в большинстве рассказов? Может славился Сид за друга и среди… допустим, мавров? Припомните короля Артура, рыцарей круглого стола, чего только о них не разнесла молва. В той же мере и Сид, рождённый некогда в граде Вивар, возбуждал в умах поэтов пожар.

Что же, Жуковский приложил старание, нашёл своё о Сиде понимание. Взял те эпизоды из Гердера, к которым проникнулся желанием, отобразив под личным осознанием. Убрал всё, способное помешать читателю из русской земли, внеся тем вымыслы сугубо свои. Никакого уравнения в правах Василий не допустил, каждый на страницах важным по всем аспектам был. Если дворянин, то по чистоте крови, не допуская мысли иной. Кто бы интересовался настолько героев судьбой. Допуская погрешности, смысля Сида на собственный лад, мог понять Жуковский, насколько стался виноват. Лучше не давать свободу переводу, не дозволяя публиковать, нет нужды, ведь это будут читать.

А как же Сид? Он семь лет под стенами Коимбры провёл. Сей град он взять не мог, и счастье не скоро его взятьем обрёл. И вовсе как-то умирал, чего избежать не дано, и как-то свадьбу закатил… ну да это всё равно. Не к подобному должен читатель склонять взор, если всё же знакомиться с творчеством Василия желание обрёл. Ещё скажет после Василий про Сида, внимательней возьмётся изучать, может тогда и получится больше про Сида сказать.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Кто бы стихи Овидия переводил так, чтобы рифмой осветить силлабо-тонической поэзии мрак? Не Жуковский — точно. Наоборот, Василий рифмой ощутимо становился тяготим, он предпочитал браться за стих так, словно с рифмой не дружил. А как не взяться за поэзию древнейших лет? Там рифмы не было никогда, и снова рифмы нет. В том сложность понимания, ибо нельзя научиться понимать, если не можешь одного с другим связать. Тяжёлыми словесами окутан, будто прикоснулся к одному из искусных творений, работал над которым не простой ваятель, а работал гений. И так он творение своё обрамлял, талантливо и велеречиво, отчего получалось на взгляд отстранённый красиво. Ежели приблизиться, рассмотреть собственным взором, наградишь от досады гения немногословным укором. Но ничего не поделаешь, коли к точности Жуковский стремился в переводе, ведь рифмой не владели древние вроде.

«Цеикс и Гальциона» — овидиевых «Метаморфоз» фрагмент малый. Надо сказать, был Овидий в годы их написания от жизни усталый. Рушилась жизнь, перед глазами поэта печаль, недоволен оказался поэтом государь. Пока писал «Метаморфозы», думал, будет прославлен в веках, делился радостью, оживали мифы в его ритмичных словах. Как не славить Овидия, чьё имя должно вечно сиять? Но любили в античности на край света лучших из лучших отдалять. Вот и Овидию было суждено покинуть Рима пределы, отправившись в скифских земель наделы. Оттого печаль, и горе оттого же, судьба была к поэту с каждым годом строже. Что до перевода Жуковского, взялся он за эпизод, примечательный момент расставания действующих лиц, в итоге обретших счастье, но уже под видом птиц.

Ту легенду толковали на разный лад. Одни видели, любили друг друга люди как. Иным мерещилась заносчивость и спесь. В общем, всегда желающим доступен спектр мыслей весь. Всякую историю можно с любой стороны рассмотреть, разным образом оценить её сметь. Да вот Жуковский переводил Овидия так, чтобы не смущал потомка невежества зрак. Конечно же, молодые любили друг друга, он был супруг, она — его супруга, ему — отплывать, ей — остаться суждено, даже думалось, что корабль может уйти скоро на дно. Кто бы спорил с волей богов, ежели они желают судьбы людские вершить, им лучше ведомо, чему миновать, чему всё-таки быть. За заслуги, либо за грехи, во славу сделанного или думая о поступке, достоинство божеств умаляющим, поступая для награды за страдания, а то и от спеси бессовестно сгорающим, наслали боги наказание, по сути дар, когда корабль отправили на дно, но встретиться двум любящим сердцам оказалось, правда, суждено. Течение принесёт тело супруга к берегу, где проливала слёзы жена, в награду то случится за верность браку, либо такова за гордость цена… Никак не понять, благо Жуковский вёл размеренный с читателем разговор. У Василия становилось ясным, что любовь побеждает, прочее — вздор.

Следовало не останавливаться на пути, дальше «Метаморфозы» переводить. Тяжёлый этот труд, смог бы кто его достойно оценить. Но перед глазами множество поэтов, славных стихами. Пусть Жуковского их строки говорят устами! Может потому Овидий оказался в стороне, а может Василий думал тогда о себе. Ведь и он старался в тот момент стихи правильно подбирать, о любви своей желал он сказать. Разве делается нечто без причины? Бывает, безусловно, поступок спонтанным. Но не мог быть выбор Жуковского на этот раз настолько случайным.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Зная примеры чуждых земель, не ведая о красоте мудрости народной, берёшься думать о былом, говорить о прошлом в манере притворной. Были князья некогда славные славой, воля чуждая им не являла указ, жили они, правя достойно, сами на прочих поднимали глас. Печенеги ли, половцы ли, едино было — кого с земли родной изгонять, и хотелось потомкам тех князей именно всё так себе представлять. Но вот век девятнадцатый наступил, из архивов извлекли творение стародавних дней, стало явным неприятное — били русских смертельно, как раз люди кочевые — дети степей. У многих с момента понимания того факта появлялось желание «Слово о полку Игореве» перевести, чтобы своим слогом ясность в это дело внести. Среди прочих оказался и Жуковский, чей вклад должен скромным показаться, ведь не сразу стало ясно, кому автором перевода надо считаться.

Когда написал Василий перевод? Вероятно, когда шёл 1817 год. Точно ли следует таким образом считать? Приходится исследователям творчества поэта доверять. Уверены они и за необходимость автором Жуковского считать, чего не могли сперва предполагать. Кто автор перевода, если среди наследия Пушкина он был? В веке девятнадцатом Александр Сергеевич за переводчика «Слова» прослыл. Сложность в другом, поскольку публикации прижизненной не произошло, уже не мог ничего сказать никто. Вроде бы Пушкин, ибо гений перевода очевиден. Такой выбор автора не мог быть постыден. А если не Пушкин? Тогда с чего переводу среди его работ быть? Благо пушкинистам есть причина хоть о чём-то найти повод говорить. Выяснили скоро, Жуковский — автор перевода, ему стоит воздать славу за гений переведённого «Слова».

Так оно так, если в само «Слово» глубоко не вникать. За чей перевод не берись — не сможешь одного понять! В чём прелесть изложенного в сём творении древних времён? Что полезного о прошлом в тексте мы с вами прочтём? Не о славе написан древний стих, не о том, как княжеский поход оказывался лих, хоть есть случаи у Игоря удачных хождений во степь, в памяти остался эпизод, за который князь пожелал бы от стыда скорее истлеть. Поражение нанёс ему тогда враг, пришлось бегством спасаться, о чём и пришлось потомкам в знании того отныне расписаться. Проиграл бой Игорь, ушедший несолоно хлебавши, однако героем на века всё-таки ставши.

Жуковский в переводе не спешил, пусть говорят — он в каждом слове точен. Показано вступление, где Боян затянутую вёл речь, ни на слог в переводе не укорочен. И шли воины Игоря, долгой поступью ступая, надежды на победу словно не питая. Будто ворон омрачил криком начало похода, или вина кроется в алом цвете восхода, или солнце сокрыла от глаз ворона тень, отчего померк свет на краткий миг в тот день. Шли воины, зная о неудаче, которая их ожидала. И знали они, русского сила духа никого ещё не покидала. Быть битыми — такая судьба, но не ослабнет отбиваться русских рука.

А как же сражение… где красок полёт? Увы, читатель того не найдёт. Видно лишь, как шли, ожидая поражение потерпеть, и как поражение потерпели, о чём предок древний посчитал за нужное спеть. Может оттого, ибо грустен момент, не стал Жуковский перевод публиковать, смысл содержания понимая, ничего подобного стране родной не желая, особенно в годы, когда о русском оружии прознала вся Европа, отброшенная от России богатырской силой, повернувшей вспять течение французского потопа.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Чтобы культура расцветала, нужно к тому прилагать старания. А как это делать в стране, где самосознание пришло к людям только после разрушения надежд? Пока не поняли, насколько Европе безразличны дела России, каким варварским государством её воспринимают, продолжали сами превозносить Европу, хотя, как было всегда до и будет ещё довольно долго, Россия останется в восприятии европейцев за дойную корову, к которой и относятся, словно в любой момент могут отправить на мясо. Стоило Наполеону вторгнуться с миллионной армией в пределы страны, и тут же спала пелена с глаз. Вмиг наступило охлаждение к заграничным пристрастиям, стало зазорно кичиться любовью к тому же французскому. Но не всё так просто, поскольку в России принято ругать собственное и превозносить чужое. Такова национальная черта русского народа. И ничего с этим не поделаешь.

Но речь сейчас должна касаться представления ситуации Рафаилом Зотовым — современником тех дней. Он видел, как французское, несмотря на появившееся в обществе презрение, всё равно оставалось востребованным. Разве только появилось стремление к возрождению собственной культуры, хотя бы в рамках перевода. Зотов знал, насколько слабы позиции российской литературы, не способной дать читателю обильного количества произведений. Ежели так, нужно стремиться к адаптации иностранного. Проще даже сказать, временам Петра предстояло вернуться, поскольку вновь появилась необходимость заимствовать чужое, дабы на этой почве создать нечто своё. Может не сейчас, а потом, когда станет понятнее, тогда земля русская прирастёт великими писателями, поэтами и драматургами. Пока же, имея малые ростки будущего величия, остаётся использовать иностранное творчество, прибегая к помощи перевода.

Зотов тем и занимался на первых порах, он переводил для русского театра пьесы иностранных авторов, а в дальнейшем наблюдал, каким образом театр видоизменялся. Пока же, в двадцатом году, Рафаил был достаточно молод, чтобы к его мнению прислушивались. Однако, раз до нас дошло такое его сочинение, при прочем остающимся вне пределов внимания, так как оно сокрыто от глаз по причине отсутствия к тому интереса, Зотов уже смело говорил, подводя современника к принятию неизбежно должному быть понятым — ничего французского более хорошим не является, особенно из того, что ищет место в России. В данном случае речь про актёров-французов, чья заслуга лишь в их происхождении, тогда как они растеряли театральное мастерство, ради которого можно было бы продолжать превозносить.

На фоне французских актёров всё более замечательней кажется игра русских актёров. Зотов этот факт примечает с особым удовольствием, при том продолжая сожалеть, насколько не близок ещё момент полного превосходства. Не настолько уж русские актёры прекрасны в игре, каковой от них желаешь. Проще говоря, французские и русские актёры одинаково плохо играют на сцене. А ежели так, следует надеяться, справедливо ожидая скорую перемену. Коли французы изволили мельчать из прежде им бывшего присущим великолепия, значит русских ожидает обратное: из неумелых актёров — в прекрасных исполнителей театральных ролей.

Вполне допустимо считать слова Зотова одним из элементов борьбы с галломанией, до того всё не желавшей покидать Россию. На протяжении XVIII века периодически возникало осуждение любви к французскому. Теперь же, когда культ Франции разрушен, следовало продолжать искоренять пристрастие к французам. Не следует допускать возвращения прежних увлечений. И даже играй французские актёры в меру сносно, никто не должен говорить об их игре с восхищением. Отныне придавать значение следовало только русскому театру.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Пьеса переведена Рафаилом Зотовым в 1821 году

В русском переводе пьеса французского драматурга была поставлена в театре благодаря старанию Зотова. Насколько сама пьеса примечательна в творчестве Пиксерекура — своего рода загадка. Но как воспринял данное творение зритель русского театра? Хочется думать, с весёлым озорством. Если о главном герое действия должно быть известно, всё-таки Христофор Колумб открыл Новый Свет. То прочие лица, особенно с данными им именами, должны были смущать собравшихся на представлении. Среди отправившихся с Колумбом в плавание был родной сын. Имело ли это место быть в действительности? В рамках драматургии — вполне. Сына должны были звать Диего, а так как он нанялся под видом матроса по имени Педрилло, то отец про него ничего не знал. Есть и другое лицо — Маргарита. Увы, не женщина… боцман.

Обстоятельства плавания Колумба до нас дошли под видом зревшего бунта. Проведя несколько месяцев вдали от берега, лишившиеся надежды, матросы думали отправить Христофора на дно, если он сейчас же не повернёт корабли назад. Известно и то, как вскоре стали поступать признаки приближающейся суши, как показалась земля. Случился триумф. Но никто толком не ведает, каким образом тот бунт происходил. Разве могли зачинщики успокоиться? Каждому было понятно — при возвращении назад следует ожидать наказания по всей строгости. И пусть Колумб имел право лишить бунтовщиков жизни, этого сделано не было. Вследствие чего события продолжали развиваться, так как виновные должны пострадать от последствий своего коварства.

Пиксерекур сообщает, как Колумб уже должен был быть выброшен за борт. Его предварительно связали. Спасением стала земля на горизонте. Бунтовщики оказались вынуждены отступиться от плана. Теперь они стали думать, как найти возможность закончить начатое. Придётся действовать через туземцев. Замысел выходил простым — оговорить Колумба, чтобы туземцы с ним сами разделались. Одного они не учли, население острова не имело стремления к насилию. Наоборот, в момент прибытия европейцев туземцы готовились к свадебному торжеству. Должно быть очевидно, справедливость восторжествует, Колумб с удовольствием провозгласит мир между туземцами и европейцами.

Сама пьеса — повод познакомиться с Колумбом. Несмотря на осведомлённость, есть доля сомнений, насколько этот открыватель был известен в России. Да и стал ли он известнее после постановки на театральной сцене? В любом случае, знакомство с пьесой оказывается полезным, так как основные моменты Пиксерекуром отражены. Это и детство Христофора, его мечтания прослыть первооткрывателем, несогласие европейских монархов помочь снарядить экспедицию, долгожданная помощь от испанской королевы, воодушевление от возможности считаться генерал-губернатором всего им открытого. Затем длительное плавание, течь, признаки суши, бунт, земля на горизонте, знакомство с туземцами. Рассказано всё, и даже больше требуемого, чему зритель и хотел стать очевидцем. А уж про драматическую составляющую и без того уже сказано — конфликт просто обязан был произойти.

Зритель мог отметить сложность понимания пьесы в таком аспекте, как перегруженность монологами. Иногда действующие лица утопали в словах. Для драматического искусства подобное редко допускается. Зритель пришёл не долгим рассуждениям внимать, а следить за диалогами и внимать развитию действия. Может иначе и не могло получиться, поскольку пьеса историческая. Впрочем, не зря говорилось про неопределённость с отношением к данной пьесе. По наполнению она способна удовлетворить взыскательный вкус ценителя истории, по достоверности — не избежит нареканий. Да и насколько это имеет значение, когда повествование касалось самого открытия, представляемого автором именно в таком виде.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Самым первым литературным трудом Толстого, до нас дошедшим, является отрывок из ученической тетради за 1835 год. Насколько он является важным? Просто исследователи творчества посчитали необходимым такому найти место, дав читателю в качестве примера. Правда, самих ученических тетрадей не сохранилось, только единственный фотографический снимок, и тот опубликованный лишь спустя два года после смерти Льва. Настолько же малозначительными воспринимаются ныне стихи, написанные в девятилетнем возрасте, как и стихи, написанные немного позже, исполненные в духе оды, где пафос поздравления напоминал об академических стихах почти вековой давности.

В последующих ученических трудах Толстой писал на французском языке. Это и сочинение «Любовь к Отечеству», где звучал призыв к необходимости оберегать Отечество, приводился в пример подвиг царя спартанцев Леонида. Другое сочинение — «Настоящее, прошедшее и будущее». С тем же наивным подходом ребёнка написано сочинение в виде замечаний на вторую главу из «Характеров» Лабрюйера.

В той же мере сохранились следующие сочинения: философические замечания на речи Ж. Ж. Руссо, отрывок без заглавия, о цели философии. Может сложиться впечатление об увлечённости Толстого соответствующими трудами, либо это связано не с его увлечениями, а сугубо с желанием людей, бравшихся его обучать. Но скорее это нужно объяснять обучением в Казанском университете в середине сороковых годов. Сюда же должен быть отнесён ещё один отрывок без заглавия, где Толстой рассуждал о Канте, затем в манере философов последних веков сам пытался ставить проблему, задавал соответствующий вопрос, требующий разъяснения, чтобы в дальнейшем с помощью рассуждения выработать нужное мнение, будто бы таким образом доказанное.

Не всякий читатель знает, Толстой поступил в Казанском университете на отделение восточной словесности, оного не осиливший по результатам первого года обучения, вследствие чего перевёлся на юридический факультет. Таким образом можно объяснить сохранившийся отрывок об уголовном праве. В последующие годы Лев увлекался музыкой, из того времени сохранилось три отрывка, в которых Толстой делал для себя заметки — по какой методике музыку следует изучать, её субъективное и объективное значение, в том числе брался определить для себя основные начала данного искусства.

Среди прочих отрывков сохранился такой, где Лев рассуждал о том, почему люди пишут. Глубоких выводов не сделал, придя к мысли, что одни пишут из-за денег, другие — ради славы, третьи — для души. Есть отрывок «О молитве», возможно предназначавшийся в качестве главы «Детства». В написанном Толстой вступал в противоречие с самим собой, обвиняя атеистов в незрелости ума. Написанным он остался крайне недоволен, сжегший половину написанного, остальное оставив на память.

Пробовал себя Лев и в качестве переводчика, об этом свидетельствует сохранившийся перевод части произведения Стерна «Сантиментальное путешествие через Францию и Италию». Переводился ли текст с оригинала, то есть с английского языка, — неизвестно. Может с французского или немецкого. Но это не столь важно, как сам факт попытки создания художественного текста через работу над произведением другого писателя. Полученный опыт нашёл воплощение в виде повествования «История вчерашнего дня», где описывался дружеский визит Толстого в гости. Возможно это же было проделано в «Отрывке разговора двух дам», то есть собственная интерпретация, чему Толстой мог быть свидетелем.

Отдельно можно упомянуть про стихотворный опыт Льва — это поэзия вплоть по 1854 год, общим числом в пять работ. Стихи эти не требуют разбора, но желающий может попытаться сделать на основе их изучения собственные глубокие выводы.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Всего Толстой планировал написать четыре произведения, заранее дав им обобщающее название «Четыре эпохи развития», он думал рассказать про детство, отрочество, юность и молодость главного героя. Как известно, остановится он только на первых трёх, тогда как про молодость писать не станет. Почему это произошло? Для этого нужно продолжить следить за творческим развитием Льва. Пока же он переполнялся планами, как то обычно и происходит в представлениях начинающего писателя. Может у Толстого не имелось определённого плана, да и продолжение он не исключал, стремясь повествовать исключительно по собственным ощущениям. Могло случиться так, что за молодостью последует другой период, вплоть до зрелости и старости, а потом и с подведением читателя к необходимости принятия смерти главного героя.

Что же нужно понимать именно под эпохами развития? Следует говорить про размышления Льва. В той же мере к эпохам развития можно отнести редакции «Детства», публикации которых не последовало. Несмотря на юный писательский возраст, Толстой брался рассуждать на темы, впоследствии ставшие основой его будущей философии. Например, Лев отвергал любые проявления мистики, он отрицал возможность доверять предположениям гаданий. Он же размышлял про религию, допуская крамольные мысли. А раз из его уст звучала крамола, такому никогда не быть опубликованным, особенно в годы царствования Николая. Ведь чем являлась крамола на религию? Это прямой подрыв государственного устройства, так как ещё со времён Петра церковь стала одним из элементов воздействия государя на жителей Империи.

Толстой пока выступал против церкви не в общем, а в частном. Но сразу подвергал сомнению необходимость обращения к Богу, будто Высшее существо является не Творцом, а учителем по литературе, проверяющим, насколько люди способны без ошибок произносить заученные наизусть молитвы. Подобные рассуждения найдут отражение в опубликованном варианте «Детства», где схожим образом будет рассуждать юродивый. Однако, откровенность откровенности рознь, да и юродивому на Руси всегда дозволялось то, из-за чего других подвергали наказанию.

Если говорить о прочих текстах, оставшихся при жизни Льва в качестве рукописей, так и не нашедших места на страницах «Современника», то к ним стоит отнести рассуждения о критиках и критике. Ещё не состоявшись в качестве писателя, Лев говорил, каким образом следует мыслить. Опасался он этого ещё и по той причине, что критики привыкли воспринимать содержание произведений через отождествление описываемого с позицией самого писателя. Разве не станут критики воспринимать главного героя «Детства» в качестве альтер-эго самого Льва? Как раз вокруг этого они и будут создавать предположения, находя в чертах вымышленного персонажа отражение писателя. Впрочем, давая произведению подзаголовок «История моего детства», да ещё и оставаясь неизвестным читателю, иного вывода сделано быть не могло. И всё-таки Толстой хотел призвать критиков к иному способу восприятия текста. Отчасти за его суждениями следует признать правоту, только вот насколько способен писатель увериться в им сообщаемом? Может он и сам не понимает, насколько показывает себя в каком-либо действующем лице произведения, просто сам того не замечая.

Основное наставление критикам Толстой давал следующее: критиковать нужно сугубо произведение, опираясь на информацию, сообщаемую на страницах, не используя никаких данных сверх того. То есть произведение — это отдельный мир, существующий вне происходящего в действительности, по своей сути — выдумка. Говоря так, Толстой обозначал своё отношение к творческому процессу, будто он является приверженцем романтизма, где всё как раз и подносилось с позиции способного происходить только на страницах произведений. Лев словно забыл, насколько русская литература обозначила стремление к реалистическому восприятию действительности, теперь практически не стремящаяся оглядываться назад, более не видит мир через европейское представление о действительности, скрывающего проблемы настоящего историями о невозможном к осуществлению. Но Толстой ещё молод, мысль его цвела, пока ещё не готовая созреть.

Автор: Константин Трунин

» Read more