trounin.ru

Сколь славен путь, усеянный переводами славными, где-то проходными, а где-то трудами для поэта главными. И как же велико желание переводить, причастным к переводу на русский мирового наследия быть. Но берясь за часть, берись за целое тогда, да разве какого поэта сможет осилить рука? Великое наследие, хочется объять, начинаешь себя распылять. Как итог, «Одиссея» покорилась поэту, осуществил он мечту эту. А прочее — частями освоено, увы… сколько, причитая, о том не говори. Из Овидия крошка от огромного массива, про Сида маленько — как-то некрасиво. Из необъятного «Шах-наме» — жалкий эпизод, не больше кусочек «Махабхараты» в переводе оживёт. Где тут не печалиться? Как осознать разрушение надежд? Всё же не будем походить на невежд. Поэт стремился прекрасное понять, может не мог он более доступного ему взять, не созрела русская литература для принятия откровений, бедная от доступных пониманию мгновений, потому и брался Василий идти по верхам, в том уже он казался превозмогшим трудности сам.

Скажем о том, к чему вскользь обращаемся. Отчасти так к подходу Жуковского мы приобщаемся. В 1822 году к Вергилию Василий обратился, чтобы русский читатель «Энеидой» насладился. Брался краткий момент — с сюжетом гомеровских поэм пересечение. К осознанию «Разрушения Трои» проявил Василий стремление. Ведь читатель должен был наконец-то понять, куда старались троянцы бежать. Повержен град Приама, разрушен Илион… и где же троянцев после найдём? Удивительно, но следом за ахейцами они шли, ибо новый дом на полуострове за Элладой они обрели. Туда устремился Эней, и там он брался за восстановление сил. Сугубо к знанию этого Жуковский талант приложил. Что до содержания перевода — можно сказать кратко: резня. Ничего тут не поделаешь — такова любая война.

В 1828 году перевести «Конрада Валленрода» пытание, к творчеству Мицкевича проявил Жуковский внимание. Остановлен вскоре стался порыв, одной страницей интерес быстро закрыв. «Преданием» именована попытка перевода, из которой понятно не так уж и много. Зато читатель имя одного из магистров Тевтонского ордена узнавал, к чему стремление никогда прежде ни в чём не проявлял. Говорят, замечательным магистром Валленрод был, и орден о могуществе вновь заявил. А как на деле, да и мог ли Мицкевич в положительных чертах о магистре говорить? Известно, Польше и Литве с орденом в соперничестве и после смерти Валленрода быть. Что читателю Жуковского до того? Да и у Василия не получилось толком ничего.

В 1836 году Жуковский браться за «Потерянный рай» Мильтона пытался. Но не получалось — замысел буквально рассыпался. Не выходило, и не могло выйти никак, вместо должного душу радовать — сплошной брак. Требовалось бросить, какие бы причины для того не послужили, оттого все мы подобное в творчестве Василия справедливо забыли.

Скажем ещё об одном опыте — к Данте Жуковский обратился. Доподлинно известно — никто в России переводом тем не насладился. Самую малость «Божественной комедии» в 1843 году Василий брался переводить, но после нескольких абзацев предпочёл текст отложить. Раз не получается, или пропало желание замысел раскрывать, тогда так и нужно поступать. Зачем терзать себя, никакой смысл не пытаясь извлечь? На отсутствие смысла разве нужно себя тем обречь? Не взялся Жуковский, значит не стоит на то внимание обращать, сумеет Василий через другое свой талант доказать.

Конечно, можно было обойтись и без упоминания неудачных проб пера. Но раз наследие сохранилось, нужно и о нём иметь слова.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Минуло время, шаг сделал Василий вперёд, как ногу в стремя, верной дорогой идёт. Переводить старался, но и сам писал, в чужие тексты он вгрызался, о своём мечтал. Ведь раньше он старался, говорил сперва сам, стих новый создавался, верил читатель Василия словам. Он мог и не говорить, выдавая за изобретение своё, от стыда не сгорит, не говоря, взял он чьё. Как в случае Сида, что из города Вивар происходил: забыта интрига, Жуковский сам сочинил. Брал ли он частью или иначе сказывать брался, к личному счастью, на этот раз рассказ удался. Ожил Сид у Василия, живым предстал героем, странной вышла о днях тех идиллия, где бой следовал за боем.

Некогда, такое происходило прежде, в былые года, в слепой ли надежде, когда Испания раздробленной была, мавры землями теми владели, когда-то готов потеснив, не добившиеся цели, при Пуатье французам уступив, осели они, более на север идти не желая, коротая с той поры дни, владения укрупняя. И вот событие — куражился Сид, совершивший открытие, никто пред ним не устоит. Легко одолевал царей, кто бы против него не шёл, становился только злей… Как ещё царский титул не обрёл? Не того Сид желал, Фердинанда он видел королём, его честь он защищал, бился за него огнём и мечом. Тогда же Коимбру пытался взять, чего не получалось, семь лет был вынужден под стенами стоять, овладеть градом сим ему желалось.

Но не так Сид у Жуковского интересен, бывший во времена Фердинанда героем, пускай сей рыцарь нам казался честен, о чём легко читать хотя бы и запоем. Интересен Сид после наступления Фердинанда смерти, когда кастильский Санчо взялся право на власть насаждать, пошла жизнь по извечной круговерти, за власть каждый каждого стремился убивать. Но Санчо ведь правитель по наследству, каким бы не был: он — король. Потому предстояло развернуться кровавому действу, описывать, умелым Сид оказывался сколь. Отбиты стремления Гарсия, и Альфонса аппетит умерен, разыгрывалась царская партия, в которой Сид показывал насколько верен. В одном он Санчо уступать не брался, ибо помнил Фердинанда завет, град Самора дочери Урраке по наследству достался, иного правителя для града значит нет. Разлад случился, изгнан Сид из королевских земель, он удалился, он — прогнанный зверь. Что дальше было? Смерти Санчо не избежал, его сердце остыло, жизнь пресёк вражий кинжал. И Сид не печалился, ибо ясным стало ему, лучше бы у Санчо пыл убавился, так поступать недостойно королю.

Такова баллада, которую Жуковский сам сочинил. Безусловно, сюжеты он черпал, какие находил. Верный рассказ, разве добавить чего получится, хороший юному поколению посыл, может чему мудрому оно научится. Каким бы не был король, верой и правдой ему служи, проглоти обиду и боль, о прочем не тужи. Таково призвание человека — блюсти сохранение порядка! Иначе не дано людям избежать общего упадка. И пусть король окажется без царя в голове, такое бывает, подданный ему зла всё равно никогда не пожелает. Пусть правит твёрдой или безумной рукой, на служении порядку вечно стой. За то тебя вознесут, кто вспомнит о тебе, обелён будешь даже по случаю, участвуй в кровавой войне. Пусть мог Сид за Санчо биться до последнего вздоха, но порядок всё-таки чтил, даже будь правитель прав, не он вечный ход сущего определил.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Немецкая поэзия казаться могла Василию прекрасной, черпал он вдохновение и силу. И подавал читателю в России в жарком переводе, словно с пылу. А был ли верен перевод? И есть ли важность в верности переводимых слов? Ведь всякий видит так, каким он образом желает видеть, и видит собственный оттенок из теней-полутонов. И думает поэт, что верно подал текст, каким он должен быть. И думает, наверное, что оригинала сможет налёт смыть. А если и не думает, то в забвение отправляет перевод, не давая читателю узнать, чего не дано найти среди оставленных работ. А может вовсе не хотел Жуковский делиться с читателем вариантом своих изысканий, поскольку приложил излишне мало стараний. Оттого, например, «Сид в царствование Фердинанда» вышел сух, не очень способным понравиться, читай хоть громко вслух.

Кто Сид? Герой баллад испанских, рыцарь, достойный вечного почёта. Не ведал сей воитель от арабов притязания, не испытывал под ними гнёта. Он — смелый воин, кто царям служил, кто мавров сторонился. Впрочем, читатель в том бы лучше усомнился. Запомнить нужно, суть иной в жизни бывает всегда. Воевал ли Сид с арабами, или иначе протекала вовсе война? Не для того сейчас нужно упражнять речь, важно Сида облагородить, достоинством великим облечь. Да и забыть можно, что Сид — главный герой. Нет, Родриго в стихах сражает врага железной рукой. Именно он — есть Сид, надо то для читателя пояснить, во строках у Жуковского это можно пропустить.

Чем славен Сид? Сказать ли то потребно… или промолчать? За прошедшие века правду всё равно не узнать. Его образ — компиляция трудов, а сам Сид — лишь одна из основ. Отважный рыцарь, славный делами прошлых лет, про чью жизнь ряд песен спет, и ныне способен служить для потомков за лучшее из напоминаний, к чему прилагалось порядком стараний. Сид стал тем, о ком сложили предположений изрядно, внимать которым можно с упоением жадно, но есть ли доля правды в большинстве рассказов? Может славился Сид за друга и среди… допустим, мавров? Припомните короля Артура, рыцарей круглого стола, чего только о них не разнесла молва. В той же мере и Сид, рождённый некогда в граде Вивар, возбуждал в умах поэтов пожар.

Что же, Жуковский приложил старание, нашёл своё о Сиде понимание. Взял те эпизоды из Гердера, к которым проникнулся желанием, отобразив под личным осознанием. Убрал всё, способное помешать читателю из русской земли, внеся тем вымыслы сугубо свои. Никакого уравнения в правах Василий не допустил, каждый на страницах важным по всем аспектам был. Если дворянин, то по чистоте крови, не допуская мысли иной. Кто бы интересовался настолько героев судьбой. Допуская погрешности, смысля Сида на собственный лад, мог понять Жуковский, насколько стался виноват. Лучше не давать свободу переводу, не дозволяя публиковать, нет нужды, ведь это будут читать.

А как же Сид? Он семь лет под стенами Коимбры провёл. Сей град он взять не мог, и счастье не скоро его взятьем обрёл. И вовсе как-то умирал, чего избежать не дано, и как-то свадьбу закатил… ну да это всё равно. Не к подобному должен читатель склонять взор, если всё же знакомиться с творчеством Василия желание обрёл. Ещё скажет после Василий про Сида, внимательней возьмётся изучать, может тогда и получится больше про Сида сказать.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Кто бы стихи Овидия переводил так, чтобы рифмой осветить силлабо-тонической поэзии мрак? Не Жуковский — точно. Наоборот, Василий рифмой ощутимо становился тяготим, он предпочитал браться за стих так, словно с рифмой не дружил. А как не взяться за поэзию древнейших лет? Там рифмы не было никогда, и снова рифмы нет. В том сложность понимания, ибо нельзя научиться понимать, если не можешь одного с другим связать. Тяжёлыми словесами окутан, будто прикоснулся к одному из искусных творений, работал над которым не простой ваятель, а работал гений. И так он творение своё обрамлял, талантливо и велеречиво, отчего получалось на взгляд отстранённый красиво. Ежели приблизиться, рассмотреть собственным взором, наградишь от досады гения немногословным укором. Но ничего не поделаешь, коли к точности Жуковский стремился в переводе, ведь рифмой не владели древние вроде.

«Цеикс и Гальциона» — овидиевых «Метаморфоз» фрагмент малый. Надо сказать, был Овидий в годы их написания от жизни усталый. Рушилась жизнь, перед глазами поэта печаль, недоволен оказался поэтом государь. Пока писал «Метаморфозы», думал, будет прославлен в веках, делился радостью, оживали мифы в его ритмичных словах. Как не славить Овидия, чьё имя должно вечно сиять? Но любили в античности на край света лучших из лучших отдалять. Вот и Овидию было суждено покинуть Рима пределы, отправившись в скифских земель наделы. Оттого печаль, и горе оттого же, судьба была к поэту с каждым годом строже. Что до перевода Жуковского, взялся он за эпизод, примечательный момент расставания действующих лиц, в итоге обретших счастье, но уже под видом птиц.

Ту легенду толковали на разный лад. Одни видели, любили друг друга люди как. Иным мерещилась заносчивость и спесь. В общем, всегда желающим доступен спектр мыслей весь. Всякую историю можно с любой стороны рассмотреть, разным образом оценить её сметь. Да вот Жуковский переводил Овидия так, чтобы не смущал потомка невежества зрак. Конечно же, молодые любили друг друга, он был супруг, она — его супруга, ему — отплывать, ей — остаться суждено, даже думалось, что корабль может уйти скоро на дно. Кто бы спорил с волей богов, ежели они желают судьбы людские вершить, им лучше ведомо, чему миновать, чему всё-таки быть. За заслуги, либо за грехи, во славу сделанного или думая о поступке, достоинство божеств умаляющим, поступая для награды за страдания, а то и от спеси бессовестно сгорающим, наслали боги наказание, по сути дар, когда корабль отправили на дно, но встретиться двум любящим сердцам оказалось, правда, суждено. Течение принесёт тело супруга к берегу, где проливала слёзы жена, в награду то случится за верность браку, либо такова за гордость цена… Никак не понять, благо Жуковский вёл размеренный с читателем разговор. У Василия становилось ясным, что любовь побеждает, прочее — вздор.

Следовало не останавливаться на пути, дальше «Метаморфозы» переводить. Тяжёлый этот труд, смог бы кто его достойно оценить. Но перед глазами множество поэтов, славных стихами. Пусть Жуковского их строки говорят устами! Может потому Овидий оказался в стороне, а может Василий думал тогда о себе. Ведь и он старался в тот момент стихи правильно подбирать, о любви своей желал он сказать. Разве делается нечто без причины? Бывает, безусловно, поступок спонтанным. Но не мог быть выбор Жуковского на этот раз настолько случайным.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Зная примеры чуждых земель, не ведая о красоте мудрости народной, берёшься думать о былом, говорить о прошлом в манере притворной. Были князья некогда славные славой, воля чуждая им не являла указ, жили они, правя достойно, сами на прочих поднимали глас. Печенеги ли, половцы ли, едино было — кого с земли родной изгонять, и хотелось потомкам тех князей именно всё так себе представлять. Но вот век девятнадцатый наступил, из архивов извлекли творение стародавних дней, стало явным неприятное — били русских смертельно, как раз люди кочевые — дети степей. У многих с момента понимания того факта появлялось желание «Слово о полку Игореве» перевести, чтобы своим слогом ясность в это дело внести. Среди прочих оказался и Жуковский, чей вклад должен скромным показаться, ведь не сразу стало ясно, кому автором перевода надо считаться.

Когда написал Василий перевод? Вероятно, когда шёл 1817 год. Точно ли следует таким образом считать? Приходится исследователям творчества поэта доверять. Уверены они и за необходимость автором Жуковского считать, чего не могли сперва предполагать. Кто автор перевода, если среди наследия Пушкина он был? В веке девятнадцатом Александр Сергеевич за переводчика «Слова» прослыл. Сложность в другом, поскольку публикации прижизненной не произошло, уже не мог ничего сказать никто. Вроде бы Пушкин, ибо гений перевода очевиден. Такой выбор автора не мог быть постыден. А если не Пушкин? Тогда с чего переводу среди его работ быть? Благо пушкинистам есть причина хоть о чём-то найти повод говорить. Выяснили скоро, Жуковский — автор перевода, ему стоит воздать славу за гений переведённого «Слова».

Так оно так, если в само «Слово» глубоко не вникать. За чей перевод не берись — не сможешь одного понять! В чём прелесть изложенного в сём творении древних времён? Что полезного о прошлом в тексте мы с вами прочтём? Не о славе написан древний стих, не о том, как княжеский поход оказывался лих, хоть есть случаи у Игоря удачных хождений во степь, в памяти остался эпизод, за который князь пожелал бы от стыда скорее истлеть. Поражение нанёс ему тогда враг, пришлось бегством спасаться, о чём и пришлось потомкам в знании того отныне расписаться. Проиграл бой Игорь, ушедший несолоно хлебавши, однако героем на века всё-таки ставши.

Жуковский в переводе не спешил, пусть говорят — он в каждом слове точен. Показано вступление, где Боян затянутую вёл речь, ни на слог в переводе не укорочен. И шли воины Игоря, долгой поступью ступая, надежды на победу словно не питая. Будто ворон омрачил криком начало похода, или вина кроется в алом цвете восхода, или солнце сокрыла от глаз ворона тень, отчего померк свет на краткий миг в тот день. Шли воины, зная о неудаче, которая их ожидала. И знали они, русского сила духа никого ещё не покидала. Быть битыми — такая судьба, но не ослабнет отбиваться русских рука.

А как же сражение… где красок полёт? Увы, читатель того не найдёт. Видно лишь, как шли, ожидая поражение потерпеть, и как поражение потерпели, о чём предок древний посчитал за нужное спеть. Может оттого, ибо грустен момент, не стал Жуковский перевод публиковать, смысл содержания понимая, ничего подобного стране родной не желая, особенно в годы, когда о русском оружии прознала вся Европа, отброшенная от России богатырской силой, повернувшей вспять течение французского потопа.

Автор: Константин Трунин

» Read more

В романе «Солона ты, земля!» читатель знакомился с юным Аркадием Даниловым, убеждённым большевиком и сторонником необходимости свержения колчаковщины. В повести «Сибиряки» — он же, но уже проживший жизнь, теперь желающий приняться за старое дело, только уже на чужой земле, ибо требовалось создать партизанское движение на оккупированной немцами территории. Важно в повествовании и то, что Егоров опишет гибель Данилова, как расскажет и о скорой смерти его сына.

Повествование пропитано патриотизмом и любовью к Отечеству. В самом начале читатель видит, как в пределах Новосибирска Данилов пожелал увидеть старых товарищей по оружию, созвав всех ради необходимости решить, кому предстоит снова послужить на благо России. Невзирая на прошедшие годы, обрастание болезнями, многие пожелали явиться на призыв. Теперь не было необходимости принимать каждого желающего, требовалось отобрать крепких людей, способных переносить лишения и страдания. Проведя отбор, Данилов получил назначение. Отряду предстояло отправиться в калининские леса.

Партизан не забрасывали по воздуху, им пришлось самостоятельно преодолевать линию фронта через лес и болота. Егоров описал, насколько это было трудным, поскольку передвигаться по болотистой местности всегда опасно. Но помимо возможности оступиться и утонуть, приходилось бороться с гнусом. Непонятно, каким образом людям удалось преодолеть испытания. Видимо, как оно и должно быть, каждый проявил стойкость в убеждениях, готовый идти до конца. Таким образом партизаны окажутся на занятой немцами земле.

Что делать дальше? Встать лагерем и осмотреться. Почему именно теперь остро встала необходимость обучения молодых людей искусству партизанского ремесла? У Егорова геройствовать предстоит не наделённым опытом людям, а молодняку, который постоянно совершает ошибки, и на которых тут же учится. Когда будет поставлена задача осмотреть местность, они не придадут значения некоторым деталям, будут огорчены тем, что не сумели взять языка. Тогда надо исправлять упущения, найти силы и возможности, чтобы раздобыть немца, привести его в лагерь и узнать всю информацию об обстановке.

Суть деятельности партизанского отряда сводилась к разрушению инфраструктуры. Требовалось взрывать мосты, автомобильные и железные дороги. То есть всеми силами стараться ослабить возможность немцев перебрасывать силы на фронт. Для более верной деятельности следовало искать и находить местные подпольные организации. Ежели кто-то желал расправиться с немцами, то его усилия отныне становились ощутимее, так как партизаны стремились разрушать до основания, не допуская бесполезного (по сути) мелкого вредительства.

Обязательно возникнет необходимость иметь своего среди немцев. Причём, желательно, тот должен быть сам немцем, занимать высокое положение. Вполне очевидно, найти такого у партизан получится. Останется непонятным, почему тот немец проявит сочувствие к партизанам, станет сообщать требуемую им информацию. Егоров ничего не сказал, кем немец являлся, относился ли он в прежние годы к пролетариату, или просто проявил симпатию к красивой девушке, поставленной партизанами специально ему в услужение. Речи о мощи Красной Армии в тот момент не шло, не было ещё ясности, кто в ближайшее время продолжит удерживать занимаемые позиции, а кто сдвинет фронт в ту или иную сторону.

Под конец повести партизаны продолжат разрушительную деятельность, но уже будут теснимы. Это читатель знает, как повернётся ход боевых действий впоследствии, на момент завершения повести как раз партизанское движение и было практически полностью разбито. Тогда-то и примут решение переправить раненного Данилова на большую землю с помощью санитарного самолёта. К сожалению, самолёт будет сбит.

В качестве завершения Егоров предложил читателю ознакомиться с письмами самого Данилова, взятыми им за основу для написания повести.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Будущее религии должно быть построено на отказе от церкви? Мережковский видел именно так, если проследить за его представлением о жизни и борьбе Жанны д’Арк. Мало создать Третий Завет, им нужно обосновать изменение отношения к способности человека верить в Бога. Что пастве до деяний мужей прошлого? Некогда они жили во имя обретения посмертного отдохновения в раю, веками споря друг с другом, не умея выработать единой точки зрения, ещё не представляя, каким станет христианство впоследствии. Различные постулаты, ныне воспринимаемые за извечные, вводились богословами постепенно, основанные на допустимости толкования, из-за чего разногласия утихали. Вот минули дни Павла и Августина, прошло ещё шестьсот лет, случился кризис веры — христианство разделилось на западное и восточное: католичество и православие. Мережковский не стал искать, какими делами славились адепты веры в России и Греции, он предпочёл следить за развитием католических воззрений, где человек нашёл силы для признания религии за тлетворную пагубу, опираясь в мыслях на поведение иерархов. Как теперь не обойти вниманием Столетнюю войну, когда в один из моментов Бог отвернулся от Франции?

Дмитрий выразил уверенность, каковая вообще всегда была прежде присуще русским, — дела мира зависят от происходящего во Франции. Таковое мнение упрочилось и в убеждении, что кто управляет Парижем, тот правит миром. Такое трепетное отношение к французским делам редко ослабевало, невзирая на периодически возникающее разочарование. Поэтому, вполне логично, если Бог отворачивается от Франции, он отворачивается от всего человечества. Из этого следует единственный вывод: Францию надо оберегать, это государство должно существовать вечно. Позиция довольно спорная, но всё-таки присущая многим людям. Иные даже стремятся видеть во Франции начало того, что распространится потом на всё человечество. Отчасти это следует признать за правду, учитывая, насколько мысль французов повлияла на последующее формирование мира. Тот же коммунизм — идея не одного поколения французов, порою добивавшихся его осуществления на отдельно взятые исторические моменты… с последующим крахом, разумеется.

Но раз нужно говорить про Жанну д’Арк, Мережковский указывает на её представления о должном быть. Жанна уверяла, что слышала Бога, выполняла его указания. На это последовала реакция от церковных деятелей, посчитавших её слова за происки дьявола. То есть не Бог говорил Жанне, то был сам дьявол. Жанна не отказалась от веры в Бога, она предпочла откреститься от церкви, которая как раз и должна восприниматься за дьявольских слуг. Результат этого противоречия известен: «слуги божьи» отправили «пособницу дьявола» на костёр, передав рассмотрение дела на мирской суд, где Жанну не могли судить с вынесением иного приговора. Из этого можно сделать выводы, которые и последовали, когда католическое общество начало давать трещины через череду расколов.

Так каким должен быть Третий Завет? Неужели настолько общество устало от религии, пожелав отказаться от догматов, выработав личное представление о праве веры на торжество? Со слов Мережковского получается именно так. Но чем наполнять Третий Завет? Возведением хулы на церковь? Развенчанием мифа о возможности существования посредников между человеком и Богом? И разве это осуществимо? Достаточно вспомнить, насколько сложными являлись отношения в самые древнейшие времена, начиная с которых власть над людьми всегда делилась на мирскую и религиозную, когда одни стремились повелевать телесными оболочками, а другие оспаривали это, влияя через душевные порывы. Остаётся думать, Третий Завет сформируется не через религию, а посредством философских домыслов, что уже и происходит.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Про Франциска Ассизского Мережковский уже успел рассказать в прежние годы, сложив поэму про его жизнь. Теперь, пытаясь протянуть нить от Иисуса к современности, Дмитрий стремился найти способ выразить собственные мысли касательно нового осмысления религии. Пресловутый Третий Завет — нечто, должное стать книгой откровений, современным аналогом Ветхого и Нового Заветов. Получалось, Третий Завет вполне способен раскрыться через коммунистические воззрения. Как данную особенность вообще возможно с чём-то увязать? И причём тут Франциск Ассизский? Ведь должно всё казаться понятным. Кто самым первым сумел убедить в необходимости существования нищенствующей братии, соглашающейся жить по общим правилам, свято соблюдая заповеданное? Для западного христианства — это именно Франциск Ассизский. Пускай так, в данный момент не имеет значения, какие стремления имели христиане на той же Руси, допускавшие и более строгое к себе отношение, нежели жить в бедности и иметь стигматы.

Проблема Третьего Завета в том, что на его основе стремятся строить новое учение, будто бы основанное на лучшем из некогда существовавшем. Чаще это обретает вид суждений вокруг мистических материй. Если Ветхий Завет — мифология иудеев, то Новый Завет — житие Иисуса Христа, либо житие Бога среди людей: в зависимости от точки зрения на толкование. А вот Третий Завет — непонятное явление, может быть и нужное для единственной цели — не допустить второго сошествия Бога. Получается странное, отныне люди боятся сближаться с Высшим Существом на физическом уровне, помня о пророчестве про Страшный суд. И это при том обстоятельстве, что сам Мережковский в «Иисусе Неизвестном» пояснял для читателя, насколько Апокалипсис излишен для христианства, поскольку составлен человеком, возникшим словно из ниоткуда, никогда не знавшим Христа, но продолжающим почитаться по праву равного среди авторов, из чьих трудов составлен Новый Завет.

Если вдуматься, то легко провести линию, где Иисус обозначен за начало, минуя Павла, Августина и Франциска, достигая на заключительном отрезке непосредственно Мережковского. Теперь об этом можно говорить с твёрдой уверенностью. Всё, к чему стремились прежние мыслители, к тому же желал приблизиться Дмитрий. Но как это осуществить? Некогда Мережковский видел необходимость в переменах, он выступил в качестве пророка русской революции, всячески рассуждая о приближении неизбежного. Он вполне мог мыслить о благе в виде коммунизма, опираясь сугубо на деяния того же Франциска Ассизского, организовавшего нищенствующую общину, впоследствии преобразованную в орден. Вместе с тем, Дмитрий отдавал себе отчёт, приводя в качестве довода слова римских пап, считавших стремление монахов к чрезмерным бытовым ограничением за проявление раскольнических наклонностей. Редкая община не погрязала в ереси, тогда как орден, основанный Франциском избежал сей пагубы. Похожая история случилась с коммунизмом — в России он был извращён посредством большевизма, если в чём и воплощавшего коммунистические представления, то не на правах общего счастья, а в качестве обнищания каждого человека в государстве.

И вот теперь остаётся увидеть Мережковского, продолжавшего считать возможным осуществление преображения человечества, для чего обязательно следует прибегнуть к Третьему Завету. Одно тому мешало — невозможность людей договориться об общем представлении. Имей Дмитрий сообщников, готовых его всячески поддерживать, иметь с ним схожие мысли, помогать формироваться общему мнению, где не останется места сомнению. Всего этого Мережковский не имел, как и прочие, кто до него, как и после, разрабатывал идею Третьего Завета. Не должен некий человек брать на себя право судить за других, не спрашивая о том никого, кроме себя. Ведь Ветхий и Новый Заветы — продукты коллективного мышления.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Августин, в православии прозываемый Блаженным, по представлению Дмитрия воплотил собою образ принуждаемого к борьбе по воле желания одолеть личные страсти. Этот деятель от религии, некогда жил жизнью неправедной, ни в чём не помышляя себя за человека, способного быть угодным Богу. Августин шёл по пути падения в бездну, предпочитая наслаждаться отпущенным временем. Похоть владела его помыслами, если помыслы вообще были ему свойственными. Августина, времени становления во грехе, можно уподобиться животному, которое имело к окружающим скотское отношение. Однажды, как оно и бывает в житии, ибо человек обязан осознать им совершаемое, Августин ужаснулся и попытался найти спасение. Так, впечатлённый историями про мучеников, познавший иное мировоззрение, далёкое от погружения в тёмные закоулки существования, захотел познакомиться с пустынником Антонием. Сам не зная, желая спасения души, не смея требовать большего, нежели ему позволяли иметь, Августин возвысился, того совсем не желая.

Как жил Августин, будучи верующим? Просил ли он вознаграждения за смиренную жизнь? Мережковский продолжил его представлять в качестве плывущего по течению. Прежде, когда праздная жизнь теплилась в Августине, он не придавал тому значения. И в момент обретения веры Августин, в той же мере, оставался неизменным, теперь уже скорбящим за дела ранних христиан, вечно гонимых и терзаемых, добровольно желавшими принять мученическую смерть, тем искупая проступки, заслуживая право войти в рай. Но кто будет умирать, и ради чего умирать теперь? Рим погряз в невежестве, раздираемый до такой степени, что потерял способность сопротивляться вторжениям извне. Некогда вечный град, он пал под ударами вестготов, придерживавшихся одного из христианских течений — арианства. Но как быть с теми, кто принимал мученическую смерть в прежние века, и может остающийся гонимым поныне? Нужно иметь смирение и уповать на милость Божью.

Вот, с милостью Божьей, Августин становился важным лицом для христиан. Не имея желания возвыситься над паствой, его возвышали. Дмитрий показал Августина рыдающим, не желающим принимать ему даваемое. Но христианин должен уметь смиряться. Чем выше возвышали Августина, тем больше слёз он проливал. Сделать с этим он уже ничего не мог, поскольку смирился с неизбежностью должного происходить. Вероятно, настолько велика была милость Божья, даровавшая прежнему грешнику возможность служить на благо.

Говоря об Августине, нельзя обойти вниманием написанные труды. Мережковский предпочёл остановиться на мысли, которую посчитал наиважнейшей. Речь про неприятие прогресса. Разве не очевидно, что, каким образом человек не стремись развиваться, он обязательно вернётся к изначальному состоянию. Наиболее наглядно это представлено в качестве выражения «сизифов труд», употребляемый в случае обозначения деятельности, не приносящей плодов. Сколько бы не закатывал Сизиф камень в гору, тот обязательно сорвётся вниз, и Сизиф оказывался вынужден повторять путь снова. Таков и прогресс, постоянно ведущий человека вперёд, но когда-нибудь обязанный низвести человечество до состояния пещерной жизни. А если смотреть на это иначе, то увидишь, как легко можно извратить понимание человеческого социума, прикрывшись нежеланием зреть на перемены в обществе, неприятные уже по тому обстоятельству, что с ними не получается смириться.

Отклонившись в сторону от понимания жития Августина Дмитрием, можно вспомнить про желание людей по осуществлению перемен к лучшему, при том осознании, что всякая перемена приводит к ещё большим страданиям, от которых люди так стремились отдалиться. Проще говоря, слова являются словами, а человек — человеком, и никто никогда не сможет выработать единое правильное мнение на века, так как уже завтра поймут всю глубину заблуждения.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Рассказав про Иисуса, Дмитрий решил разворачивать понимание христианства от древности до средневековья. И за первый образ для понимания он взял современника Христа — Павла. Такой выбор Мережковский объяснил именно за самое образцовое, по подобию которого впоследствии станут создавать жития. Но не всякое житие — это борьба с изначально обуревавшим искушением. Самые великие деятели от христианства с юных лет радели за торжество веры, борясь сугубо с дьявольскими наваждениями. А вот Павел воплотил в себе торжество неприятия. Он — являясь римским гражданином — изначально был гонителем последователей Иисуса. Может по воле кары Божьей, или по иной причине, Павел ослеп. Прозрел же он, когда услышал слово Христа. После того уверовал.

Почему тогда Павла следует принимать за образец? Дмитрий посчитал, что подлинно святой должен жить так, чтобы он сам себя считал наибольшим из грешников. Ведь как так получалось, берясь за чтение любого жития, видишь, как праведный муж, истязающий плоть веригами и постом, продолжает себя укорять в грехах, хотя в представлениях других он уже свят. Уж не Павел ли являлся при жизни наибольшим из грешников? Он покушался на жизнь последователей Христа, он был готов идти первым, кто распнёт Иисуса на кресте, но оказался наказан провидением, затем исцелён и прощён, уверовавший. Вся его дальнейшая жизнь, вплоть до казни, справедливое сокрушение в мыслях. Павел не мог избавиться от греховности ранее присущих ему дел. И как Павел не вёл праведную жизнь, как не укорял себя в греховности, он тем сильнее приковывал к себе внимание, являясь тем самым образцом, разделить с которым желал судьбу каждый христианин. Тогда, когда не всякий рождался христианином, всякий вынужден был бороться с искушениями, пока не уверовал в жизнь через искупление совершённых грехов.

Как же Дмитрий рассказывает про Павла? Довольно путано. Весьма трудно рассказывать про живших в древние времена, учитывая скудное количество дошедших текстов, особенно таких, какие могут являться отражением истинно происходившего. Несмотря на обилие свидетельств о жизни Иисуса, всё это можно приравнять к мифологии, примерно сравниваемой с трудами древнегреческих трагиков, с помощью театральных торжеств создавших именно то представление о богах и смертных, которое принимает за народную память. Аналогичное произошло и с помощью воспоминаний современников Христа, в том числе и людей из последующих поколений, создававших представления об Иисусе со слов других. И о Павле созидались точно такие же свидетельства. Как всё соединить в единое понимание происходившего? Только с помощью допущений, поскольку точного жития создать никогда не получится.

Конец жизни Павла пришёлся на царствование Нерона. Говорят, Павла умертвили через отсечение головы, так полагалось казнить римского гражданина. Но всё житие Павла от Мережковского не раскрывается в полную меру. Дмитрий мог опираться на крохи информации, потому интерпретируя факты, до каких у него получалось добраться. Говоря же о Нероне, как суметь обойти вниманием понимание личности этого императора? Пусть не к месту, либо как раз к месту, Мережковский сообщил о причудах, присущих Нерону, вследствие чего могла оборваться и жизнь Павла. Как невольно сгорел Рим, к чему Нерон приложил руку, отстранившись от понимания происходящего, по тому же принципу он мог не придать значение апостольской деятельности Павла. Рассуждение об этом — сотрясание воздуха, полное домысла.

Смерть Павла позволила Дмитрию выбрать следующего святого для описания. Теперь предстояло перенестись во времена падения Рима под ударами Алариха, когда вечным городом овладели вестготы.

Автор: Константин Трунин

» Read more