Рубрика: Беллетристика

Вновь Шукшин сталкивал в рассказе старое поколение и юное. Теперь он сообщал про деда с внуком, как отправились они с раннего утра на рыбалку и провели в общении до наступления позднего времени суток. Случиться с ними случалось разное, единожды дед едва не утоп, благо спасённый сноровистостью внука. По глупости, разумеется, дед запутался, разговорившийся не в меру. И внук его спасал, не прилагая мысли, действуя по наитию. Два сапога — пара: сказали бы про них люди. Может и говорили они так. Между ними малая разница. Заключается она в том, что дед жил по заветам предков, зная всё о с ним происходящем, ибо ту мудрость до него донесли наблюдательные отцы. Внук от него не отставал, умея и сам сообщить полезные сведения, которыми дед не располагал. Почему так? Всё-таки юнец учился в школе, в которую дед, надо полагать, не ходил.

Читатель каждый раз вспоминает — дед с внуком пошли на рыбалку. И Шукшин о том помнит, но ловить рыбу у героев повествования не получалось. Они шли вдоль реки и высматривали место получше. Какое бы не выбрали — всё не то. Где-то одна причина, где-то другая. Почему не тут? Мог спросить деда внук. И затягивал в ответ дед историю про утопленника, вроде как именно тут и нашедшего упокоение. А разве это мешает рыбачить? Для деда это очевидно. Он живёт верованиями предков, такой же суеверный, какими были они. Внук к тому склонности не имел, объясняя школьными знаниями. В самом деле, как утопленник может повлиять на рыбалку? Умер он давным-давно, может более полувека с той поры прошло. Да и дед не имеет уверенности, будто всё в здешних местах случилось.

Конечно, разговор о рыбалке порою лучше самой рыбалки. А выловленная рыба в чьей-то с жаром рассказанной истории, приравнивается к собственноручно выловленной такой же. Поэтому удить у деда с внуком не получалось. Они шли дальше, продолжая травить байки. В своих историях они насаживали червя на крючок, затем умело одолевая хитрость очередной речной обитательницы, в совершенстве владея мастерством рыболовов. Как обычно и случается — за теоретическими знаниями практические навыки могут не поспевать. Стоит ли удивляться, видя в героях Шукшина краснобаев, едва стоило им отважиться на ужение, как по воле случая удалось избежать трагедии.

Нет, ничего не огорчало героев повествования. Они продолжали перед друг другом строить всезнающих. Дед твёрдо знал, почему реки наполняются водой не только по весне, но и летом — по причине таяния снега и льда в горах. Знает дед и о земле, твёрдо уверенный — бывает она жирной. Внук не поверит ему. Разве возможно такое… жирная земля? Не маслом ли она вымазанная? Есть отчего читателю усмехнуться и взгрустнуть. Но дед передаёт внуку знания прежних поколений, которые юное поколение должно обязательно суметь принять. Прочему действительно научат в школе.

Как же всё-таки быть с рыбалкой? Солнце близилось к закату, улова не свершилось. Матери юнца останется развести руками. Честно говоря, она и не ожидала пойманной демагогами рыбы. Шукшин ввёл её в повествование специально, так как, без вмешательства в происходящее нового лица, поставить точку в рассказе не получалось. Вместе с тем, читателю преподносилась суть содержания, характеризующаяся многословием без какого-либо результата. Только читатель и сам понял, что результат не всегда зрим — порою он сугубо умозрителен.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

О селе без слёз не скажешь. И не по наличию каких-то причин, а в силу привычки думать о сельских жителях не в лучших чертах. В самом деле, отчего бы не взъесться на деревенский образ жизни? Казалось бы, Шукшин с таким трепетом относился к далёким от крупных городов поселениям, вместе с тем рассказывая довольно неприятные вещи. Пусть то он делал с юмором, но ведь делал. Вместе с тем, Василий понимал, сельский житель сельскому жителю рознь. Не из села ли вышли герои его произведения, первоначально названного «Перед полётом»? Для читателя разворачивается полотно, где двое — внук и его бабка — обсуждают, каким образом ответить на письмо, присланное им с приглашением прилететь на самолёте. Послание отправил сын бабки — лётчик-герой. Надо понимать, некогда бывший таким же сельским жителем. Получается, село способно давать стране замечательных людей, только продолжают жить и те, кто не склонен изменять уклад, прежде существовавший веками.

Представленная вниманию бабка — сама по себе анахронизм. Откуда Шукшин её такую вообще взял? Этой бабке неведом телеграф. Она думает, будто телеграммы требуется писать с той же основательностью, какая полагается для писем. Что уж говорить про самолёты? Существует и многое из того, к чему бабка и близко не подойдёт. Хотя Шукшин и не говорит, чтобы не перегружать повествование, да должно быть ясно — сия бабка испужается и автомобиля. Ещё удивительны познания в существовании поездов. Читатель уже начинал думать: бабка поедет до аэропорта в Толмачёве на телеге… и никак иначе. Впрочем, Шукшин не желал излишне прямолинейного понимания текста. Отнюдь, читателю полагалось увидеть старого человека, не успевшего подстроиться под изменяющийся мир.

Возможно — только возможно — в качестве предположения — Шукшин отвечал собственному прошлому. И он — выходец из села, уроженец Сросток, тогда ещё относившихся к Сибирскому краю, весьма далёких от административного центра Новосибирска, пускай и недалеко от Бийска — одного из самых старых городов Юго-Западной Сибири. Теперь для Василия наступала пора новых возможностей, и воспоминаний об обидах. Поскольку нет ничего лучше сарказма, к оному он и решил прикипеть, позволяя читателю вволю посмеяться над заблуждениями сельских жителей. Вроде бы ничего особенного, да некоторым деревенским могло стать обидно. Как знать, не подвигло ли то их позабыть об одолевавших их страхах?

На селе хватает разных жителей. Есть среди них бывалые — ходившие по городам и весям, вернувшиеся продолжать жить старым укладом. Всегда к ним и идут за советом. А они не говорят доброго, лишь заставляют больше сомневаться. Бабка могла вполне полететь, если бы знала дорогу. Ей укажут путь, дав заодно и наставлений, перепугав до смерти. Вся надежда оставалась на внука — единственного здравомыслящего человека среди деревенских. Парень знал премудрости городской жизни, ведал о правилах отправления телеграмм и самолётов не боялся. Только где ему переубеждать бабку? Оставалось смириться и согласиться поехать когда-нибудь потом на поезде.

Шукшин давал читателю уверенность — нужно не бояться перемен. Читатель может посмотреть на самого Василия. Вроде и представляется он сельским жителем, незнамо каким образом оказавшийся в числе городских, ещё и выучившийся на режиссёра и начавший снимать собственные киноленты по собственным же сценариям. А ведь мог остаться в Сростках, прожив жизнь, в итоге оставшись в памяти лишь поселян. Тому не суждено было оказаться именно так. Наоборот, Шукшин подал пример необходимости следовать за переменами, никогда не задерживаясь на уровне ранее живших поколений.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

Другой мальчик из рассказов Шукшина — герой повествования «Племянник главбуха». Перед читателем ставилась проблематика понимания, когда происходит взросление. Установить то получится ближе к концу сообщаемой истории. Сначала Василий расскажет о неуживчивом характере молодого человека, всерьёз не считающего, будто профессия счетовода должна почитаться за полезную обществу. Тут сказывается и воспринимаемое за классическое советское мышление — почитания достойны люди труда и зримых свершений, а не работники, не поднимающие головы от стола с бумагами. Но понять это — очень сложно. И осознание взросления произойдёт совсем из других побуждений. До того момента нужно следить за представляемым для внимания сюжетом. Опять же, говоря о Шукшине, сюжет в его рассказах — вещь условная.

Человек, проживший жизнь, не пожелает близкому доли, не обещающей ему ничего, кроме трудовых свершений. Разумеется, хорошо, когда твоё имя используют репортёры для воспевания очередного подвига. Но как это помогает в жизни? Действительность времён Советского Союза воспитывала угодное государственному строю поколение, с чем юные граждане не спорили, стремясь соответствовать. Потому и герою повествования Шукшина казалось лучше встать за станок или прослыть за лучшего в стране конюха, лишь бы не оказаться в числе счетоводов. Он юн, что его и оправдывает.

За юный возраст главного героя говорит его отношение к противоположному полу. Никакого уважения или трепета у него не возникает. Женщин в бухгалтерии он именует довольно обыденно — дурами. Своё мнение он изменять не собирается. Разве станет адекватный человек тратить дни на бесконечные суммирования, вычитания, умножения и деления? И разве можно назвать упражнение с цифрами тренировкой? Ответ главного героя вполне очевиден. Он согласен тренироваться на турнике, но с цифрами тренироваться нельзя: такова его уверенность.

Читатель обязательно предположит исправление мыслей молодого человека. Женский коллектив должен изменить отношение к профессии счетовода. Кому-то ведь полагается пленить мальца? Но Шукшин не изменил своей привычке не доводить повествование до логического конца. Может по той причине, что логического конца существовать не может? Велика ли разница сказать, якобы племянник главбуха остановится на том или ином выборе? Можно подумать, он не успеет ещё порядочное количество раз переменить однажды высказанное мнение. Нет, Василий пошёл другим путём. Конечно, бухгалтерское дело главный герой забросит.

Так в чём же кроется его взросление? Снова выступает за главную побудительную силу мать. Станет известно об одном мужчине, вполне способном стать её мужем. Не значит ли это перемен в доме? И не значит ли это изменения отношения матери к сыну? В чём-то он определённо виноват, ежели мать решила искать другого хозяина, каковым себя только-только начал ощущать сын. В том и будет заключаться взросление. Оно характеризуется появлением ответственности. Может, осознав это, главный герой переосмыслит существование и вернётся к дяде, чтобы продолжать учиться искусству счетовода. Об этом читателю узнать не получится — этому не нашлось места на страницах.

Читатель так и не поймёт — было ли чего или не было. Одно устанавливается точно — счетоводом главный герой старался не стать. Прочее — домыслы, возможно имеющие отношение к настоящему, либо специально придуманные, дабы убедить в необходимости наконец-то взяться за ум и делать действительно полезное дело, пусть и воспринимаемое с огромным скепсисом.

Сообщит читателю Шукшин и собственное мнение об описанном. Вполне становится ясным, почему молодого человека отправили к дяде — он не должен был мешаться матери, решившей заново устроить личную жизнь. Тогда да — бухгалтерское ремесло стало для него отвлечением.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

Кому-то описываемое Шукшиным далеко. Чаще в географическом плане, но и в жизненном не менее далеко. А брался он повествовать о простом, нисколько не претендуя на оригинальность. Мог он вспомнить и себя. Именно так бы хотелось думать читателю, внимая сюжету рассказа «Далёкие зимние вечера», написанному в 1961 году, опубликованному несколько лет спустя, став заглавным для первого сборника Шукшина — «Сельские жители». Сообщал Василий о ситуации, случившейся с мальчиком, что вместе с сестрой ждал возвращения мамы. Тот мальчик — в меру шебутной ребёнок, живущий теми увлечениями, которые ему и должны быть свойственными. Такому мальцу сколько не указывай на благоразумие, он всё равно не поймёт, продолжая проводить дни в проказах. Но возвращение мамы домой — это особый случай, заставляющий забыть обо всём на свете.

От проказ мальчика с утра стояла на ушах школа. Только учитель выходил за дверь, как начиналось! Ребята бросали занятия и с увлечением играли в бабки. Лучше всех метал кости Мишка — главный герой повествования. А как он умело сморкается, как щурится и как мастерски бьёт при игре: загляденье. После школы не находит он покоя — проказничает. Может снести снежную бабу, без задней мысли. Это спустя десятилетия про него скажут, будто у него синдром дефицита внимания и гиперактивности. Тогда же — такое считалось нормальным для ребёнка. Не должен мальчик пребывать в спокойствии, никуда и ни к чему не стремясь. Но для него должен существовать авторитет, которому он будет беспрекословно подчиняться. Так как об отце и речи нет, то малец должен принимать и иную социальную роль, поскольку должен ещё заботиться о матери и о сестре.

Что до детей — они счастливы. Ничего они не хотят, кроме общения. Могут и голодными побыть, пока будет готовиться блюдо — именуемое пельменями. Принесла мать домой теста и мяса. Обидно, конечно, сразу это есть не станешь. Тем лучше! Закипит в семье работа. Сразу озадачатся отсутствием дров. Делать нечего, пойдут в ближайший лесок, рубить берёзу. С особой ответственностью подойдёт главный герой, пускай и малый годами, зато способный держать топор в руках и бить по месту, указываемому матерью. Где ещё найдёшь описание приготовления блюда, когда должен быть учтён столь немаловажный момент, как выбор дров? Да и не сваришь пельменей, не разведя огня.

Дело будет спориться. Мать заведёт с детьми разговоры. Сын покажет свою ответственность, сестра — наоборот — станет настаивать на свойственной ему безответственности. Главное во всём этом другое — сообщаемая Шукшиным атмосфера детства. Годы спустя это принимается за архаику. Но стоит ли говорить о перемене взглядов? Когда-нибудь описываемое Василием повторится, а где-то и поныне мать покупает тесто и мясо, зовёт сына пойти нарубить в лесу дров. Потому чаще всего и далёк от читателя Шукшин. Им описываемое словно безвозвратно ушло, хотя ничего навсегда канувшим не бывает.

Поверит ли читатель предположению о прямом отношении Василия к им рассказываемому? Не где-то приметил и решил записать, а прочувствовал и выдал за данность, некогда с ним происходившую. Не Мишкой того мальчика звали — сам Шукшин стал главным героем повествования. Впрочем, домысливать можно о чём угодно, многажды ошибаясь и оказываясь правым. Должно быть понятным — полной правды не знает и сам человек, о котором берёшься рассуждать. Василий мог отказаться и высказать другое мнение. Однако, оставим всё таким, каким тут измыслили.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

Шукшин обязательно потом скажет — пишет он таким образом специально, поскольку иначе не мог рассказывать. Сама жизнь наполняла его прозу, либо проза как раз и соответствовала жизни. Как с человеком ничего определяющего не происходит, так и герои произведений Шукшина ни к чему себя не подталкивают, просто существуя, ведь им другого не суждено. Хорошо о таком писать и литературные произведения. Рассказы Василия становились основой для сценариев, да и сами сценарии порождали новые рассказы. Ещё не став талантливым прозаиком, Шукшин нашёл возможность написать сценарий фильма «Из Лебяжьего сообщают», известный ещё одним названием — «Посевная компания».

Читатель и зритель друг друга не поймут. Пока читатель узнаёт в происходящем на экране уже хорошо знакомые истории, зритель внимает всему с особым чувством. Даже интересно, какие эмоции овладеют зрителем, узнай он фрагменты из увиденного в рассказах, где действуют иные герои? В любом случае, отделить одного от другого трудно. Пусть между рассказами и их адаптацией, либо наоборот, можно провести границу — она окажется не настолько уж существенной. Если брать для рассмотрения «Посевную компанию», видишь, из чего Шукшин впоследствии сверстал рассказ «Коленчатые валы», хоть и написанный позже, но имеющий мало отличий от сценария фильма, снятого в 1960 году. Ежели это о чём-то и говорит, то только об умении Шукшина бережно относиться к имевшимся у него идеям.

Канва первого самостоятельного фильма не так сложна. Зритель должен был понять тяжесть посевной компании. Пока у некоторых горят сроки, другие страдают от семейных неурядиц. Всё равно страда останется за кадром. Иное должно беспокоить зрителя! Ладно, председатель выгнал наглого алиментщика, которому впоследствии наваляют за антикоммунистические воззрения, но как быть с судьбою простого ответственного человека, редко показывающегося дома из-за аврала на работе? А как помочь тому, кто говорит о проблемах другого плана? У товарища стоят машины, ибо не хватает деталей, вышедших из строя. Понятно, ко всему нужно быть готовым заранее. Однако, не каждый подготовит всё, обязательно о чём-то забыв. Вот потому кому-то нужны валы, а кому-то пора вспомнить про жену.

Есть у Шукшина и сентенция для зрителя. Его персонаж доставал со дна колодца ведро с водой и вручал его людям, отпив несколько глотков, сообщая, что всё в любви происходит с той же степенью необходимости. Что делать с ведром, успев напиться малым? Разумеется, придётся его опорожнить. Никто не станет пить лишнее! Вот и любовь — пара глотков устроит человека, тогда как больше того ему не требуется. И коли пришла пора расходиться, нет смысла продолжать удерживать рвущиеся нити. Стоит ли говорить, что председатель не сможет убедить героя, роль которого и исполнит Шукшин в экранизации. Плюнь на посевную компанию и наладь семейную жизнь. Но жизнь не стоит на месте, значит и человеку нет нужды останавливать должное произойти.

По идее, читатель ожидал увидеть, после описания семейной трагедии, погружение в будни трудового люда. Этого дождаться он так и не сумел. И был ли смысл о том Шукшину повествовать? Страда никуда не денется. По желанию или против воли, но советский гражданин выполнит долг перед собою и отечеством, честно оправдав возложенные на него надежды. А с семейным разладом предстоит разбираться потом, невзирая на упущенное время.

Кажется, для начала подход к изложению у Василия выдался излишне суровым. Вместе с тем, подход оказался переполненным от избытка обыденных проблем.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

Цикл «Хождение по мукам» | Книга №1

Иным писателям неважно, поймёт ли читатель, о чём они взялись рассказывать. С самых первых строк, ничего не объясняя, начинается повествование, будто автор решил выбросить до того выполненные им наброски. За страницами остаётся всё, что побудило описывать определённые события. Уже по мере продвижения по сюжету, читатель понимает, к каким мыслям его пытается склонить писатель. При этом не имеет значения, чем занимаются действующие лица на страницах — они выполняют роль фона. Гораздо важнее автору казалось показать исторические процессы, смутно различимые за представленным в тексте содержанием. Пусть Толстой писал о том, как Российская Империя клонилась к закату, осознать то с его слов не получится. Просто так должно было в итоге случиться, без каких-либо должных быть извлечёнными выводов. Так зачем настаивать на мнении, которое за несколько десятилетий последующей жизни станет восприниматься чем-то ничтожным?

Разобраться бы в той каше, обрушивающейся на читателя. Толстой хотел рассказать обо всём, словно боясь упустить детали. Как жило население России в десятых годах XX века? Сказать было о чём. И о футуристах, вносивших разлад в стройное течение человеческой мысли, и о революционерах, решивших раскачивать царскую власть, благодаря вялотекущей Мировой войне, и о прочем, что имело непременное значение. А что до лиц, заявленных за действующих, их можно вовсе не заметить. Они воплощают собой тени, живущие в качестве должного быть в художественной литературе образа. Иначе произведение Толстого имело бы не вид беллетристики, принимаемое за эссе, соответственно и понимаемое.

Потомки не могут до сих пор осознать, каким образом началась Мировая война. Учебники постоянно ссылаются на убийство эрцгерцога Фердинанда, будто бы ставшего спусковым механизмом на запуск реакции в царских домах Европы. Однако, война разразилась не на следующий день, и не через неделю, а много позже. Так нужно ли упоминать тот факт? Или так ли важно замалчивать роль Троцкого, либо вовсе превозносить, как разжигавшего настроения южных славянских народов, в частности боснийцев? Был бы в том хоть какой-то смысл, действительно влияющий на описываемое в «Сёстрах». Нет, приходится говорить об авторском стремлении рассуждать, не давая возможности вынести конкретные суждения.

Толстой вмешивался во все сферы. Он примерял на себя роль бойца, показывая Мировую войну изнутри. Бои принимали затяжной характер, повествование переливалось со страницы на страницу, не сообщая ничего сверх, кроме отягощающих повествование длиннот. На фронте обозначатся солдатские бунты, ибо бойцам будет невдомёк, ради чего они воют. Кажется, ставить такие акценты — архаика младого мышления человека, считающего себя гражданином советского государства. Солдаты и рабочие не раз произносят со страниц требование дать им хлеба, а власть передать советам. Как бы оно не было на самом деле, а сообщать такое впоследствии, столкнувшись с гиперинфляцией первого периода владычества большевиков — есть та самая архаика младого мышления жителя страны советов. Может Толстой и не знал подробностей, с Октябрьской революции пребывавая в эмиграции.

Царь обязательно откажется от престола. Неважно, Николай ли то будет или Михаил. Какое то будет иметь значение? Развернутся другие события, требующие такого же пристального к ним внимания. Толстой обязательно вернётся, дав всему право остыть, тем позволяя себе взглянуть на былое под осознанием свершившегося. Уже не «Сёстры» — то произведение получит название «Восемнадцатого года». И цикл повествования сложится сам по себе, став тем самым «Хождением по мукам», оказавшегося удостоенным Сталинской премии.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

1895 год — не только первое крупное произведение «Юлиан Отступник», но и начало работы над циклом итальянских новелл. К таковым стоит отнести «Рыцаря за прялкой» и «Святого сатира», следуя за данными им Мережковским подзаголовками, обозначив как «Новеллу XV века» и «Флорентийскую легенду из Анатоля Франса» соответственно. Их публикация состоялась в журналах «Нива» и «Северный Вестник». Содержание «Святого сатира» представляет опосредованный интерес, спустя четыре года в схожей манере будет составлять рассказы о чёрте Максим Горький, выдавая содержание за будто бы истину, изысканную путём общения с мистическим созданием.

Другого рода интерес — описываемое в «Рыцаре за прялкой». Суть новеллы сводится к её же названию. Дав длинную предысторию повествования, Дмитрий подведёт читателя к небывальщине, будто бы не свойственной лицам, к труду не должных быть склонными. Впору вспомнить русское дворянство, поставленное в сходные условия, последовавшие за отменой крепостного права. С той поры всё становилось зависимым от них самих — они более не могли перекладывать необходимость собственного обеспечения на чужие плечи.

Так случается и на страницах новеллы Мережковского. Как известно, рыцари любили добиваться внимания дам, совершая храбрые поступки. Порою дамы не желали, чтобы кто-либо беспокоил их покой. Оригинальное решение нашла одна из них. Поступила радикально! Велела рыцаря заключить в темницу, посадив на голодный рацион, дозволяя питаться водой и хлебом. Но всякое наказание должно служить к исправлению оступившегося. И нет ничего лучше, нежели труд. Неужели рыцарь начнёт работать? Ежели хочет разнообразить рацион, он будет это делать. От него потребуют изготовлять пряжу. Рыцарю предстоит преодолеть нравственные муки, поскольку не может дворянин, подобный ему, овладевать ручным трудом: словно это постыдное занятие. Вполне очевидно, имелось три пути. Рыцарь мог смириться и сесть за прялку, мог питаться хлебом с водой, либо выступить с протестом и умереть от голода.

Для пущей надёжности, Мережковский дополнил повествование ещё одним гордецом, позволив даме наладить вполне стабильное производство. Если один из рыцарей изготавливает пряжу, другой из оной начнёт вязать, допустим, носки, тем помогая даме проявить заботу о прислуге, в данной продукции нуждающейся. Получалось так, что, заключённые в темницу, рыцари работали за еду, теперь подобные тем, кого они всегда презирали. Опять же, за труд им платили вином, сладостями и дворянской пищей, тогда как крестьянам такого и не снились, ибо работали они с тем же усердием, однако за хлеб и воду, которыми рыцари могли располагать, ничего вовсе не делая.

На этом можно поставить точку в понимании итальянских новелл Мережковского за 1895 год, если бы не необходимость внести в повествование дополнительные детали. Как установить, измыслил Дмитрий сюжеты сам или опирался на ставшее известным ему из заграничного путешествия? Прежде он писал статьи, заметки и стихи, редко нисходя до беллетристики. Теперь же он, скорее всего, набивал руку. Читатель должен понимать — не каждый писатель способен из ничего начать созидать текст. Большей части приходится учиться на опытах других, своими словами пересказывая кем-то уже сообщённые истории. В том нет ничего плохого, как бы то не показалось странным. Всё-таки литература древности потому и сохранилась, что имела множественные пересказы. Про иные литературные труды можно судить не по ним самим, а по тому материалу, которым делились современники или потомки. Примеров тому множество, хоть тот же «Золотой осёл» Апулея, либо «Дафнис и Хлоя» Лонга. Разве не так?

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

В 1897 году цикл «Итальянские новеллы» пополнился ещё двумя сказаниями: «Железное кольцо» — с подзаголовком «Новелла XV века» — опубликована в журнале «Всемирная Иллюстрация»; «Превращение» — с более длинным и уточняющим подзаголовком «Флорентийская новелла XV века» — в журнале «Нива». Описываемое всё больше приобретало вид сказочного предания, чем и принято проводить разграничение между рассказом и новеллой. По сути, новелла — тот же рассказ, только с совсем уж далёким от действительности сюжетом. Разумеется, это лишь условности, действительного значения не имеющие. Просто нужно как-то придавать вес творчеству. Читатель должен согласиться — от «Итальянских новелл» ждёшь большего, нежели от «Итальянских рассказов».

В «Железном кольце» Мережковский поведал сказку про ожидание принца не белом коне. К слову, принца на белом коне ожидают не только девушки из бедных семей, сироты или юные мечтательницы. Отнюдь, такового склонны ожидать женщины всех возрастов и всякого социального положения. От принца на белом коне не откажется принцесса и даже королева, появись оный на горизонте. Да как распознать — принц ли перед тобой? Если опять, согласно сказочных преданий, избранник судьбы пробует испытать невесту на чувства к нему, пока он в её глазах не принц, а нищий или проезжий купец. В сказках девушка оказывается удовлетворяющей ожиданиям принца. Что же, одно дело принцу испытывать простолюдинку, и другое — влиятельную даму. Вот Мережковский и обрядил каталонского принца в одеяние наваррского торговца редким скарбом, позволив ему попытаться завоевать любовь тулузской дамы, вручив ей с льстивыми словами железное кольцо и потребовав за то поцелуй, обещая золотые горы.

Иного содержания оказалась новелла «Превращение». Дмитрий сообщал историю, выдавая вымысел за правду. Как установить, насколько возможно, чтобы человек перестал узнавать себя? При том он понимал — остался таким же, только изменилась его внешность. Более того, его не могут узнать даже родственники и близкие друзья. Не злые ли чары были в том повинны? А может желание себя изменить, способно сотворить так страстно призываемое? И вот, однажды, твоя внешность меняется. Радоваться? Отнюдь. В тебе могу опознать преступника, на которого ты теперь стал похож. Как же оправдаться? Практически никак. Тебя примут в свою среду знакомые того, на кого ты отныне похож. Они будут недоумевать, с какой лёгкостью ты попался и не оказывал сопротивления. Всему виною превращение. Осталось понять, как доказать, что случившееся является недоразумением.

Можно понимать содержание новеллы иначе, так как не каждый читатель склонен верить написанному. На самом деле, любая художественная литература — есть вымысел, отчасти похожий на правдивое изложение, скорее приближенное к правде, но трактуемое в зависимости от представлений о должном быть у писателя. Скорее не происходило превращения, случилось иное — нечто вроде общего заговора. Так проще некоторым людям доказать, насколько они ошибаются, возвеличивая собственную личность. Ежели все перестанут в таких людях признавать прежде ими знаемых, соглашаясь в никчёмности их существования, так может пыл гордецов поостынет. И вдруг случится настоящее превращение — противная взору гусеница превратится в радующую глаза бабочку.

На этом «Итальянские новеллы» не заканчиваются. К ним опосредованно примыкает сказание о жизни Микеланджело Буонаротти — крупном итальянском живописце эпохи Возрождения; и выполненный Дмитрием перевод романа «Дафнис и Хлоя» за авторством Лонга, жившего приблизительно во II веке нашей эры. Об этом будет обязательно сообщено в скором времени. Пока же предлагается не спешить. Мережковский продолжал набирать силу в качестве литератора.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

Обычно у Мережковского «Итальянские новеллы» выделяют отдельным циклом для публикации. Они включают следующие произведения: «Любовь сильнее смерти», «Наука любви», «Железное кольцо», «Рыцарь за прялкой», «Превращение», «Микель-Анжело», «Святой сатир», «Дафнис и Хлоя». Не все они являются новеллами об Италии и не все являются оригинальными произведениями непосредственно Дмитрия. Про это стоит говорить отдельно, когда речь будет касаться каждой из новелл. Пока же нужно остановиться на двух, чаще прочего выступающих за заглавные — это «Любовь сильнее смерти» и «Наука любви», опубликованные в журнале «Северный Вестник» за 1896 год, они не несли подзаголовков, характеризующих их именно новеллами.

«Любовь сильнее смерти» — сказание о Флоренции, про быт тамошнего населения. Читатель помнит «Ромео о Джульетту» Шекспира, где речь касалась Вероны, где имелись враждебные семейные кланы, не способные друг с другом найти общий язык. Примерная ситуация имела место быть во Флоренции, только мир не брал людей по профессиональному признаку. Ежели говорить определённо, то мир не входил в дома мясников и шерстобоев. Особенно враждовали двое, по одному от каждой профессии. И когда мясник умер, шерстобой обманул вдову, убедив закрыть лавку. После этого его дела выправились и он зажил припеваючи. Так сказание со столь скорым началом обрастало деталями, покуда читатель не начинал внимать истории о девушке, что проверяла чувства возлюбленных, выдавая себя за умершую. Говорить о сумбурности изложения дополнительно не приходится.

Совсем иначе Мережковский подошёл к изложению сказания «Наука любви», явно планируя рассмешить читателя, сообщив ему историю в духе «Декамерона» за авторством Джованни Боккаччо. Сообщалось о студенте, который решил выведать у профессора нечто полезное с практической точки зрения, ибо грешно итальянцу не уметь любить, а он — на своё горе — такой способностью ещё не овладел. Вот он и спросил совета у профессора. Какой же итальянец не поможет трепещущему сердцу в столь не совсем уж деликатном — для итальянца — ремесле? И профессор начал ежедневно давать задания, не подозревая, к чему это в итоге приведёт. Ведь читатель помнит истории, рассказанные Боккаччо, когда муж оказывался рогоносцем по собственной вине, не подозревая, как глупо протягивать руку помощи нуждающемуся, порою несознательно ему рога и наставляющему.

Советы профессора просты и незамысловаты. Они нисколько не противоречат трудам, каковыми радовал андалузцев Ибн Хазм в «Ожерелье голубки» и французов с итальянцами Стендаль в трактате «О любви». Выбери прелестницу, ходи мимо дома её, заглядывай в окна, пусть она тебя заметит, вступи в разговор, добейся приглашения домой и далее действуй по обстоятельствам. Студент проявит прилежность и добьётся потребного, и даже больше. Осознав, с кем студент завёл знакомство — а завёл он его с женой самого профессора — должна будет разразиться буря, над чем читатель начинал ещё с середины повествования смеяться в полный голос. Оставалось узнать, как Мережковский подведёт повествование к завершению.

Мораль «Науки любви» окажется не в том, что можно научить другого тому, о чём знаешь сам. Скорее придётся осознать, насколько малы познания, раз, по мере научения, обучаешься и сам. Не будет горестных разочарований, только благодарность за преподнесённый урок. Пусть профессор окажется едва ли не посрамлён, зато наконец-то вспомнит о жене, томящейся в ожидании супруга и готовой на супружескую неверность, пока тот с рассвета до заката пропадает на работе. Впрочем, Дмитрий рассказывал про итальянцев, чей пылкий нрав — притча во языцех. Хоть и так, всё равно каждый выносит суждения согласно воспитания по традициям, присущим его окружению.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее

Куликовская битва — как миф, где мнимая польза не оговаривает последствий. Все знают о храбрости московского князя Дмитрия, посмевшего дать бой Мамаю, получив за то прозвище Донского. Что было после — представляет малый интерес. Да и тяжело говорить, когда плоды победы оказываются несущественными. Однако, потомку требуется иметь определённые представления о прошлом, чему и потворствовали писатели, вроде того же Сергея Бородина. На страницах развернётся битва на Воже, после случится и само сражение на Куликовом поле. На фоне этого будет показана история человека, желающего найти полюбившуюся ему девушку, чтобы вместе с нею попасть под натиск золотоордынцев на Рязань. И на выходе ощущение истинной стойкости русского народа, способного отныне сбросить иго. Было бы оно так, но Бородин о том предпочёл не рассказывать.

Любят писатели поднимать тему возвышения Москвы. Говоря об умении московских владетелей копить и набивать закрома полезным. Может забывают данные литераторы, сколько раз Москва опустошалась и сжигалась? И Кремль обносили камнем, бывший столь же непрочным, стоило врагу встать у ворот. Даже нет речи о том, что пусть кто-то возводил стены, до которых никому не было дела, пока они не начинали осыпаться. Со стенами Дмитрия Донского произойдёт похожая история, пока их через сто лет не задумают обновить. Имело бы то действительное значение. Нет, Бородин создавал определённый образ, показывая советскому читателю, каких вершин можно достичь, только бы сплотиться в единый кулак.

Требовалось облагородить Русь, ведь европейцы посмеивались над восточными славянами. Этому поможет создание благоприятного образа. Не просто Русь терпела необходимость платить дань Золотой Орде, а ради цели иной — уберечь Европу от продвижения монголов на север и запад. Бородин так и рассказывает, убеждая читателя. Для Сергея Русь — подобие фронтира. За её пределами раскинулись поля с кочевниками, от пыла которых европейцев уберегает сила оружия княжеств восточных славян. Никаких иных причин не оглашается. И сам Дмитрий Донской говорит, что за ум люди на Руси возьмутся позже, пока надо держаться друг друга и не жалеть жизни, оказывая сопротивление монголам.

Не любят писатели и затрагивать тему вхождения Руси в Золотую Орду. Редкий источник рассматривает исторические процессы, почти всегда отстраняясь от общей истории народов, покорённых завоеваниями Чингисхана, его детей и внуков. Как мало кто задумывается над политикой Рязани, постоянно искавшей выгоду на стороне Золотой Орды, поскольку случись конфликт, и выжигать первыми начнут поселения рязанцев. Отсюда недоразумения в понимании истории у потомка, критически воспринимающего действия рязанских князей, готовых поддерживать монголов в том числе и на Куликовом поле.

И тут встаёт двояко трактуемый вопрос, в той же мере игнорируемый Бородиным. На Руси не допускалось отказываться от клятвы. Ещё до монгольского завоевания считалось, ежили пленник бежал из заточения, он должен подвернуться ещё более гнетущему наказанию. Так и Рязанское княжество, выбрав в покровители монгольского правителя, не могло отказываться от клятвы. Неизвестно, как друг на друга смотрели жители из разных княжеств, только не могли они не понимать, насколько важно держать однажды данное слово верности. Какой из писателей об этом хоть раз задумался?

И как же происходила Куликовская битва? На страницах Сергея Бородина — практически мимолётно. Дольше искали среди павших Дмитрий Донского, делясь переживаниями о его постигшей участи. Прочее в произведении — мелкие детали, возможно способные заинтересовать и удержать внимание читателя.

Автор: Константин Трунин

» Читать далее