trounin.ru

О товарище Сталине как рассказать? Как поэму о нём написать? Большую поэму, на зависть потомкам! Уж они-то поймут, какую страну Иосиф построил на царских обломках. Он — Прометей, что у богов божественное отобрал. Он сильной рукой с пролетарским духом Союз Советский объял. За то хвалы достоин, как считал его современник. Не Прометей — он, но не сиделец и не гордый отшельник. Он — Сталин, чью жизнь должны поэты воспевать. Леонидзе решил одним из первых про Иосифа на грузинском писать. Рождалась поэма, взяв начало с древнейших времён, но не доведена до конца — до отказа от церковной стези лишь прочтём. Не мог Сталин продолжать учиться там, где не позволяют обращаться к богам, где за бога почитался над Россией поставленный царь. Такая религия — на замок запертый ларь. Потому восстал Сталин, о чём Леонидзе уже не стремился сообщать. Может повинен тому тридцать седьмой год? Не будем стремиться узнать.

Кавказ — это горы: и о горах начинается сказ потому. Надо было читателя настроить, сообщив, что к чему. До рождения Сталина пройти многим векам, покажет Леонидзе всё, о чём ведал прежде сам. Прометей промелькнёт — из древних времён предание. Орды завоевателей пройдут — они дополнят сказание. Македонский, Чингисхан — словно для Кавказа никак не туман. Сам Кавказ — это край народов, издревле тут обитающих. Гордых народов — в войнах себя истязающих. И есть грузинский народ — его история сложна. В редкие моменты прошлого Грузия — одна страна. Картли и Кахети — вот соперники из седых годин. Вражды их плодом стал Сталин — Грузии сын. Когда речь Леонидзе повёл о нём, благодатью пришедший на Землю стал окружён.

Радость явилась. Рождения ждали! Иосифом ребёнка родители назвали. Отец счастьем округу заразил, всякий его поздравлять подходил. Счастлива мать! И счастлива родня. Пополнилась ребёнком желанным семья. Несли дары, рядом с младенцем располагая, к каждому поднесению ожидания прилагая. Одна вещь — стального характера будет юнец. Другая — пастырем станет, словно пастух средь овец. Третья — за доброту душевных порывов: поможет всякому он в беде. Ещё одна вещь, чтобы самому не оказаться в нужде. Такова традиция: будет думать читатель. Обряду положено свершиться. Верно ведь то, что предначертанному всё равно суждено осуществиться.

Мальчик полюбит чтение, узнает о поступках Кобы из книг. Тогда он поймёт — желает сам Кобой стать, хотя бы на миг. С той поры, он — Коба, иначе не зовите. В поступках Иосифа никого иного, кроме Кобы не ищите. Он примет роль, которую мог и не принимать. Отныне и всегда, он тот, кем назовётся для других. Не Джугашвили он — отзвук фамилии этой быстро затих. Будет менять имена, о чём должно быть известно из дальнейших событий. Жаль, Леонидзе не дошёл до тех открытий. Поступит Иосиф в семинарию, и сам решит порвать с учёбой своей, ведь не может человек ощущать оторванность от верных его идеалам людей. Нужно бороться, ещё лучше — свершать. Почему же дальше не стал Леонидзе слагать?

Длиннотами полнится о Сталине поэма. Красивой строчкой льётся стих. Как если ходит по морю трирема, свой срок давно отжив. Сменились корабли, прошлое в былом: теперь важным иное стало, о чём, увы, не прочтём. И Сталин был ребёнком, и он обретал черты в силу сложившихся для того причин. Что же, о нём следует писать, особенно когда он всему сам стал властелин.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Заманчиво писать о пастушках, их любви к пастухам. Но, как быть, ежели автор пастухом желает оказаться сам? Не в руках пастуха будет свирель, правда останется прежнею цель. Автор выйдет в поля, на луга взглянув, в мыслях влюбится он, в объятьях пастушки заснув. В семи идиллиях представить позволит себе оказаться, не станет косых он взоров чураться. Подумают всякое: молодым такое не под силу, даёт же старик! И Сумароков глаза закроет, пробыв в фантазиях дольше на миг. Право его — в таком праве каждый поэт. Неважно стихотворцу, сколько прожито лет. Не сокрушают мысли года — в душе молодой. Скажут ему: не молчи, старче, снова нам спой. Возьмёт в руки свирель, задумается на мгновенье, и ляжет на строчки ещё одно стихотворенье.

Не так мало написано — писать и писать. Но куда денется всё? Кому созданное за жизнь даровать? Кто-нибудь проявит интерес, может вспомнит кто? А может забудут лет через сто. Забудут! Забыт Сумароков, как поэт он забыт. Строками иных поэтов душа русских говорит. Им мнится тот, кто не родился в Александра веках. Тот, чьё имя вечно поселилось на устах. Забудем о грусти, ведь вспомнили о Сумарокове в сей тягостный час. Про идиллии вспомнили, увидели, как коз на горных вершинах он пас. В руках снова свирель, на строчки положен ещё один стих, уже не столь звучен, ведь глас поэта, увы, скажем просто: утих.

О боли в душе в первой идиллии заведена Сумароковым речь, собственные страдания в поэзию решил он облечь. Тягостно ему идти вдоль реки, на берегу которой девушку когда-то любил, помнит поныне сладость тех дней, ничего о былом не забыл. Расставание случилось, чего не мог превозмочь, видимо потому в эклогах смог страданиям своим помочь. Тот же грустный рассказ в идиллии второй, сломлен Сумароков сложившейся против него судьбой. Свирель в руках он ещё крепче сжимал, жар от его строк никак не угасал.

К третьей идиллии переходил, Кларису он прежде любил. Печаль одолела, осень в думах его поселилась, душа трепещет, сердце не бьётся — разбилось. В идиллии следующей мыслям отдых дал он, должен поэт быть влюблён! Девушка в мыслях иная, собою затмила солнце, бросив на поэта тень. И для поэта она заменила свет, от её сияния только наступает день. Уйди она, мрак одолеет опять, даже солнце не сможет ночь из мыслей изгнать.

Пятая идиллия, шестая… писал Сумароков, сияя. Как совет читателю не преподнести, как избавиться от мрака, чтобы были светлы дни? Садитесь, берите листок, пером выводите строку за строкой. Представьте, не вы сломлены: вы — кто даёт другим людям покой. Ваша идиллия дарит сияние, вашими словами хочется жить, пускай необорима грусть и остаётся тужить. Увидят другие, радость переполнит их. Разве не для этой цели создаваться должен стих?

В седьмой идиллии дан разумный итог. Иного завершения никто представить не мог. Хвалу воздаёт Александр России вседержителям, по праву достойным стоять во власти правителям. Во славу былых лет, что россов вела тысячелетия сквозь. Воссияла на престоле Петрова дочь. Сияли и прочие… и прочие будут сиять. Их значения никогда нельзя для России унять. Пропой хвалу, изгони из них мысли, хворью больные, и увидишь тогда преображение страны России. Идиллия седьмая такова. Пожалуй, правильные подбирал Сумароков слова.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Полесье — болотный край, не примешь жизнь там за рай. Там селиться — нужно смелость иметь, полещуком стать — незавидная участь прежде, заметь. Теперь всё иначе, жизнь забила ключом. В поэме Купалы радость о том мы прочтём. Некогда никто не стремился в те места, сплошь болотистые, утопала в топи земля. Что же случилось? Почему изменились дела? Коммунаров Полесья коснулась рука. Их трудом преобразован край оказался, на зависть всем белорусам он стался. О том поведал Янка, измыслив в радости думы свои. И ты, читатель, думы Янки прочти.

Гиблым местом Полесье раньше было, о нём всё живое словно забыло. Даже зверей не находилось в тех местах, бабки Полесьем на внуков нагоняли страх. И вот коммунары, среди них украинцы, с задором принялись землю копать: верили в лучшее, знали, как нужно местность осушать. Лопатами спешно трудились они, движения коммунаров просты и легки, к реке Орессе направляли канал, чтобы болота путь туда пролегал. Мечта у них имелась — собрать урожай, дабы на зависть всем стал сей край. Пшеницу посадят, снимут хлеб с полей — будут успехи, станет больше людей. Устремятся в Полесье со всех пределов советской страны, побьют рекорды, установив рекорды свои. А ежели для кого труд окажется не в почёте, таких изгонят. Обо всём этом в поэме Купалы прочтёте.

Коммунары трудились, сил не жалея, казалась им полезной для Союза затея. Налажено хозяйство, коммуна стоит, но есть забота, что их тяготит. Нету среди них женщин! Как же быть? Не поедут сюда, даже если слёзно просить. Потому порешили — нужно ехать домой. Там найти работящую девушку, пусть станет женой. А как станет, ехать назад — этому каждый будет из тамошних рад. Положено коммуне расти, значит трудовой человек сделает всё для того, и о детях думать он должен не меньше, для них он трудится прежде всего. Появились коммунарки, к очередным свершениям тяга не угасла, вслед за сельским хозяйством поднималось другое хозяйство. Животноводство, заводы, море забот — народ в Полесье всё лучше живёт.

Купала уверен, задор должен преобладать. С задором сможешь все проблемы решать. Если не знаешь, задора добавь, и тогда рекорды любые ставь. Нужно дорогу? Не знаешь азов? Попробуй, коммунар и не к такому делу готов. Рельсы смело проложит он, не зная о том ничего, лишь начнёт делать, понятным ему будет всё. Если кто погибнет — не беда: помянет коммуна так рано павшего бойца. Он подвиг трудовой свершал, пусть и жертвой нарушения техники безопасности стал. Главное, проявлять задор! Прочие суждения, конечно, вздор. Выражает уверенность Купала, как не поверить ему? Не из пустых побуждений слагал Янка поэму свою.

Будет совхоз. «Сосны» — он так наречён. Кто в нём состоит, счастлив ночью и днём. Круглые сутки готов поднимать хозяйство народ, этим каждый коммунар только живёт. Из ничего, где в болотах земля утопала, возводился посёлок, дабы слава коммунаров никогда не угасала. Вырастет в город, каких только ремёсел в стенах его не появится, на весь Советский Союз он трудолюбием жителей точно прославится. Уверенность Купалы никак не могла угаснуть, не позволит он надеждам зачахнуть. Поэму он слагал, иного для Полесья не помышляя, сам всё видел, будучи там, потому и твёрдо о сказанном зная. После строчки сложил, рифмой украсив. Важно ведь то, когда поэт за народ свой пребывает счастлив.

Автор: Константин Трунин

» Read more

И в жизни горит желание возносить, и в жизни хочется страстно любить, и в жизни для того даётся право, для кого-то сладость она, для иных же отрава. Вот Янка Купала — поэт-белорус, горечь жизни познавший на вкус, краину свою он всегда возносил, край родной как никто он любил. Горько ему было знать, как нога поляка землю его попирала — ту землю, что от России рука Пилсудского отъяла. И вот случилось! Советский Союз раздел четвёртый Польши свершил, к тому Сталин стремился, про братский народ не забыл. Потому славит Купала товарища Сталина, за то навечно благодарен ему, гимны поёт — прочее уже ни к чему. Спустя годы наивность схлынет, о чём Янке на дано было знать, но за государственность белорусы должны почёт как раз Сталину воздавать. Не знали прежде белорусы, что народом являются они, были среди них России и Польши сыны. Теперь прояснилось, о том поэзия Купалы служит напоминанием, пусть каждый насладится его умелым старанием.

Сборник поэзии — Союза во славу — «От сердца» он назван, и назван по праву. Сердечность сквозит, иначе быть не могло, открывал Купала сердце своё. Он громко пел, Сталину лучшие песни посвящая, иного для белорусов и себя не желая. Говорил: рухнут затворы проклятой тюрьмы, невольники выйдут под солнце из тьмы; знай, что все твои победы, радости, печали — каждодневно, постоянно разделяет Сталин! Видел Купала лучезарность вождя, Сталин с улыбкой для белорусов лучшее давал, их важность ценя. Разгонял он солнечным светом мрак прошлых дней, видел белорусов равными среди советских людей. Славу принять должны и воины Армии червонного цвета, про её деяния Купалой не одна песня пропета.

Зажила Беларусь, заработал народ, лучшего от будущего больше не ждёт. Оно наступило — будущее то! Лучшего не надо — теперь хватает всего. Если пожелает мальчик пилотом стать, для одного — привет из выси Сталину передать. Сыновья белорусов-отцов устремились на заводы, в трактористы пошли, красноармейцами стали и даже в поэзии призвание вскоре нашли. Завидную невесту теперь трудно найти, на заводе девчата и среди крестьянок: выбора нет почти. Не в том, что худо стало… наоборот! Достойны выбора все, но кого душа из них предпочтёт? Да и с советской властью девушки расцвели, равными стали, не принижают девчонок паны. Пожелает девушка, может освоить любое ремесло. И парашют освоит — это дело её.

Хорошей жизнь повернулась стороной, сброшены с белорусов кандалы, не поляков только, империи Российской путы были не менее злы. Всё былое Купале мнится плохим, выступает он против царских времён, снова и снова вспоминает о Сталине, его улыбкой он покорён. Мнения не изменит, ведь не критик он. Не услышит никто глухим, прежде бывший радостным, звон. Он говорит: критики — часто самодуры, сегодня рады, завтра от того же пребывают хмуры. Сообщает существенное, иного не желает, лучшей жизнь для белорусов он отныне представляет.

Против Польши Янка не уставал выступать, своими словами он советских людей призывал помогать. Что сделали поляки? Ничего. Они гнобили. Вот, пожалуй, и всё. Дедов за людей не желали считать, отцов могли просто изгнать, матерей-белорусок молоком питались они, а потом и их гнали, будто нет в них больше нужды. Речи Посполитой не должно на свете быть, для того Купала готов все силы свои приложить. И не смирится с ними, стань они наравне с белорусами в Советском Союзе, было бы для Купалы это подобно обузе. В отличии от поляков, за украинский народ Янка рад, сыны Украины с сынами Беларуси в Армии Червонной станут в один ряд.

Помимо стихов, есть поэмы — словами обильные. И там уверения Купалы не менее сильные. «Город Борисов» — возношение и похвала советских людей: они лучше всех тех, кто прежде к белорусам был только лишь злей. Ни царской власти, ни польского короля, ни шведа лютого, должна быть советской эта земля. В поэме «Тарасова доля» о поэта судьбе печаль, Шевченко Янке искренне жаль. В русских казематах гноили выходца из крепостных, что прежде горел в руках польских, нравом не остыв. Уверен Купала — Тарас призывал свергать царей, а поляков вешать: такой делился Янка думой своей. Поэма «Над рекою Орессой» содержанием сложна, отдельного упоминания достойна она.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Издавать книжку, вроде «Нового живописца…», не так просто, особенно действуя в одиночку. Полевого этот аспект тоже смущал. Он восполнил авторский дефицит им самим измышленными писателями. Для таковых он отвёл раздел, будто бы представляющий альманах «Литературное зеркало». Над именами Николай особо не задумывался, подписываясь следующими псевдонимами: А. Феокритов, Шолье-Андреев, И. Пустоцветов, М. Анакреонов, Гамлетов, С. К. Конфетин, Обезьянин, г-н Демишиллеров, А. Селёдкин, Безмыслин, Буршев. Некоторые произведения остались без подписи. Смысл создания данного альманаха — высмеивание установившихся порядков в литературной среде. Писатели предпочитали публиковать отрывки произведения по разным издательствам, нигде не представляя сведённого результата их труда. Почему бы им не поступить так и в отношении альманаха от Полевого? Всё равно никто проверять не будет, мало ли кто, где и под какими псевдонимами берётся писать. Но исследователи творчества Полевого вторили его современникам, увидев в этих именах пародию на творчество Дельвига, Вяземского, Баратынского, Языкова и Катенина.

Наполнение альманаха получилось разнообразным. Николай брался за всё, сумевшее приковать его внимание. Так «Литературное зеркало» открывает стихотворение «Русская песня», выдержанное в традициях народного творчества, не лишённое соответствующего пафоса величия Руси. Песню Полевой приписал авторству Феокритова, как и следующие поэтические метания: «Сходство», «Судьба человека», «Зимний вечер» и ещё одну «Русскую песню». Его словами Полевой укорял моду за быструю смену вкусовых предпочтений (быть фраку отныне среди тряпок), затронул проблематику понимания сущности мифического Крона.

Шолье-Адрееву приписано авторство произведений «Эпиграмма», «В альбом книг. Ф. Ф. Б. Г. Д.» и «Эпилог». Сей творец поведал о поэте Органе, что любил пить вино и при этом поэтизировать, на выходе у него получались водянистые строки без какого-либо смысла. Пустоцветову приписаны отрывок из поэмы «Курбский» и элегия «Разуверение». Вместо поэзии Полевой переливал из пустого в порожнее. Различные эпиграммы были приписаны Гамлетову, в которых ярче прочего выглядит возмущение поэта попытками освистать его музу.

Остальные авторы альманаха сообщили по одному произведению. Весомее всех выступил Демишиллеров со сценами из трагедии «Стенька Разин». У читателя уже успело сложиться впечатление, что его взялись познакомить с едва ли не худшими образцами русской литературы. Вот и Демишилеров дал два отрывка, без предварения и завершения им сообщённого. Разин у него уподоблялся Герострату и Нерону, на фоне этого распевалась казацкая песня.

Прочие произведения: «Гроб юноши» от Анакреонова, «Отрывок из поэмы» от Конфетина, «Эпиграмма» от Обезьянина, басня «Паюсная икра» от Селёдкина, «А. Т. Х-ву» от Безмыслина и «Забубенная жизнь» от Буршева. Следующие стихотворения без указания авторства: «Апологи», «Песня рыбака» и «Иголки».

Становится понятно, как тяжело разобраться в эпохе, не имея широкого о ней представления. Если бы не желание сравнивать выдуманных Полевым лиц с действительно жившими в начале XIX века поэтами. С другой стороны, Николай даёт понять, насколько литература зависима от вкусовых предпочтений, порою до возмутительности невообразимых, отчего возникает желание написать пародию. Впрочем, подражание должно быть не оголтелым, а со вкусом составленным, нисколько не уступающим оригиналу, к чему Полевой вовсе не стремился. Он высмеял современников, бездарно написав стихотворения, самой крайностью позволяя выразить предположение.

Пройдут годы и жар былых страстей угаснет. Задор Полевого сойдёт на нет вместе с его собственным именем. Не станем вопрошать, для чего показывать нежелание уживаться с действительностью. Скажем иное! Кто пишет на темы, близкие к вечным, тот будет пользоваться вниманием всегда, а капать желчью на недоразумения современности — даром тратить время.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Футуристам почёт и слава, их страстью любое творение получило на существование право. Говори как хочешь, как хочешь слагай, глагольную рифму с глагольной сближай. Делай акценты, где не делал никто, пусть и скажут: такая поэзия — сущее зло. Напрасны старания: футуристы творили, как прежде не творили поэты, не замечали укоров, их чувства потому не задеты. И вот Маяковского фигура выше всех встала, его голова выше карнавала из футуристов стояла. Разве не будут о нём после писать, разве не будут стихи о нём сочинять? Вот и Асеев, ничтоже сумняшеся, применив доступное пиэтического искусства мастерство, показал, что творить способен всякий, тем созидая, разумеется, добро.

Маяковский начинается. Поэт мал. Он из Грузии прибыл. Там кто о нём знал? В Москве Маяковский, в голове не ветер с вершин, тут доступно недоступное, будет себе властелин. Он взирал на горы, и не видел в московских горах гор, для Кавказа такие горы — позор. Плоские горы: страшно смотреть. И люди на них плоские — с плоскими мыслями — читатель, заметь! Готовься встретить лживые речи, подставить спину под удар. И только тут, всё же, просыпался поэзии жар. Низко кланяться нужно? Лучше склонись. А ещё лучше глаза закрой. Закрой глаза и лучше проспись. Встав спозаранку, подумай ещё раз, стоит ли разменивать просторы горной Грузии на Москвы плоский — в бурю страстей — лаз.

Маяковский в Москве. В небе Уточкин. Рифма у Асеева какова? К слову «Уточкин» отчего-то «шуточки». Не беда, футуристы поймут: жар поэзии там и тут. Рубленной строкой повествовать? Так сходства больше получится. Главное, не надо к красоте стремиться, значит, и не надо долго мучиться. А как повествовать, коли за поэму принялся? Подбирать старайся поводянистей слова. Улетай мыслью в небесную высь, зависни на высоких горах. О Маяковском пишешь, кто скажет, что будешь не прав? Всякое простят, не говори по сути ничего, тогда и повествовать сможешь легко. Возьми за ориентир малое от Маяковского только, и не будет от сказанного ни капельки горько. Воспеваем поэт? Тогда он должен быть во всей красе. Понравится такое должно товарищу Сталину, может даже советской толпе.

Маяковский в поэзии как оказался? Ему бы ринг боксёрский под его комплекцию стался. Он и за бумагами другими мог сидеть, отца-бухгалтера надо тоже упомянуть посметь. Но Маяковский — поэт, громко говорящий и пронзающий муз естество. Для него пиэтичным быть — насаживать представления о стихах на копьё. Не дебета с кредитом сведением заниматься, не на ринге с соперником ему разминаться, а с молотом слова тяжёлого крушить окружающий мир, оттого для потомка Маяковский — кумир. Так попробуй о поэте этом рассказать, футуристов не уставая притом поминать. Бурлила Москва, Маяковский бурлил, ритм жизни тогда был такой: Маяковский подобным ему был.

Отгремел Октябрь, жизнь продолжалась, не лучше и не хуже — всё для поэта в прежней мере осталось. Говори много, повествуй до смерти, коли желание есть, о Хлебникове скажи, донеси о нём до читателя весть. На ком сошлись звёзды, кто ось мира крутил? Да, тем человеком Велимир Хлебников был. Ему почёт, он сам осью бытия Маяковского казался. Сказ же у Асеева дальше продолжался. Наступит время поставить точку, заставить себя не сочинять новую для поэму строчку. Может это поэт. Лет через десять вспомнит опять, добавит немного и о Маяковском предпочтёт замолчать.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Последние остались эклоги, их мало совсем. Не прибавилось, кажется, тем. Сказано достаточно, но осталось желание говорить, потому продолжал Сумароков обыгрывать ситуации и рифму творить. Новые пастушки и необычные для уха имена, а жизнь во строчках была в той же мере легка. Горести проходили, наступала заря, пастушка в объятиях была пастуха: так вкратце сказать всегда можно, но при понимании — нужно делать это осторожно. На то и творец, способный измыслить нечто иное: поучительное, задорное, либо сложное, а то и вовсе простое.

Орфиза — пастушка — взяла быка за рога. Говорил о любви ей пастух, а видел словно врага. Чем не удружила? Коли мила тебе, так бери, хватит речами меня окружать ночи и дни. Не скажи прямо, то и не быть ничему, теперь же стало проще и ей и ему. Андромира — пастушка — такого же не робкого десятка, желает, чтобы было не на одних словах сладко. Упрёк Александру! Хватит юлить. Что же, смог про пастушку Юлию эклогу сложить. Согласно сюжета, ревновал её пастух, видел, как к другому ходила. Понятно сразу, бед пастушка помимо воли натворила. Пусть она сватала сестру, желая счастья ей, да позабыла оставаться вне закрытых дверей. Ревность пройдёт, стоит пелене заблуждения спасть, но лишь в стихах подозрения могут утратить над мужчиною власть.

Парфения — пастушка — подобной Юлии была, ревностью томила жениха. Кариклея — пастушка — всего лишь огорчение во сне увидала. Такой сюжет в эклогах Сумарокова был. Видимо, прежнего мало. Снова к ревности возвращение, пастушка Дористея создала о себе дурное мнение. И снова возвращение, но к робости пастуха, Зелонида — пастушка — укоряла его: я тебе не нужна? Готова к отношениям, чего ты ждёшь? Ты опасаешься чего-то? Что ж… Вспомни, как поступаешь с рожью созревшей, ведь не даёшь ей на поле истлеть. Так и с девицей — созревшей до любви — нужно поступать, заметь.

Иная пастушка Брадаманта в мяч с пастухом играла, если кто проигрывал — та сторона поцелуя ждала. Вроде нет подвоха, всегда в выигрыше каждый был. Но пастушке червь душу точил. Может он — волк? Этот пастух. Распустит после о её чести грязный слух. Может, он прикинулся овцой? Как же быть с ним самой собой? И решила Брадаманта, пусть грызёт скорлупу ореха, добьётся — пожнёт плоды успеха.

О ревности ещё о пастушке Мартезии сложен стих, а пастушка Альцидалия не торопила радости миг. Ждал пастух решения, с ответом торопил. Задав вопрос, он никуда не уходил. Просила дать время, пусть день сменится на ночь, он же ждал с утра, сил не хватало нетерпение своё превозмочь. Другая пастушка — Ликориса — укорять пастуха взялась — не ей в любви объяснялся: как это можно понять? Он слова любви к Ликорисе цветам говорил — тем, от которых плода никакой цветок не родил. Ещё одна пастушка — Доримена — купанием пастуха приманила. Кажется, прежде два раза в эклогах это было. Зато Константия — пастушка — с пастухом умаялась в неге пребывать, стала упрашивать отпустить — за стадом надо тоже наблюдать. И Порция — пастушка — зажгла в пастухе огонь, чуть до пожара не дошло, такого горячего юнца попробуй тронь.

Пантениса — пастушка — долго пастуха не подпускала, его чувства она томила, тем дело девичье знала. А пастушка Аргелия долго к пастуху в гости шла. Разумеется, много понявшего юнца она после нашла. Целестина — пастушка — с любимым с горы на долину взирала, чувства с ним свои она обсуждала. Заида — пастушка — пастуха томила взглядом, потому и стал он вскоре с нею быть навечно рядом. Есть ещё эклога про пастушку именем Лавра, в которой скорее следовало рассказать про мавра: жил пастух, которого никто не любил, он такое к нему отношение вполне заслужил, думал отбить у пастушки милого пастуха ей, грязными речами да натурой подлой портил своей. Как с таким быть? Прогнать, конечно, и постараться забыть.

Дабы читатель мог сравнить Сумарокова пастораль, напоследок сказать о переводе пятой Фонтенелевой эклоги не жаль. И тем можно ограничиться вполне, сказано о сельской жизни изрядно уже.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Во трепете душевных мук не даёт покоя сердца стук, и головокружение томит от дум — в плену у страсти юный ум. Попробуй превозмочь, лишишься сил с натуги: у тетивы Эрота нити туги. Вот потому оскалься на поэта, его словами честь твоя задета. Поэту выскажи, коли терзаем чем, вдруг он изменит перечень ему доступных тем. Напрасно думать так: нет силы никакой, остановить того, кто послан был судьбой. И снова заговорил поэт, ещё будет не один стих им спет. Он историю поведает — и не одну. Пока его слушаем — остаёмся в плену.

Статира — пастушка — страсть распаляла, нужное ей в ответ она получала. Другая пастушка — Меланида — с детства росла с неким юнцом, не ведала она, кем будет для неё тот потом: безумные мысли, сжигало их страстью, чего не понимали, то к обоюдному счастью. Да нужно понять, любима ли ты, не хватит для любви о любимом мечты. Пастушка Нирена в сомнениях дни проводила, не зная, чем бы она пастуху угодила. Нравится ей, но не скажешь о том, слёзы только лить под ближайшим кустом. От тех же дум пастух горевал, и он подхода к пастушке не знал. Благо эклога сводит сердца — обретёт юница юнца.

Зенеида — пастушка — венок плела. Отвлеклась… опомнилась… уж нету венка. Где он? Пастух умыкнуть успел. Тем кажется пастуха поступок смел. Он внимание пастушки к себе привлекал, иного способа он, увы, не знал. Как быть Зенеиде? Может простить. А может от злости и отомстить. Вспоминает читатель — эклога пред ним, действие заканчивается всегда исходом одним. Наступит понимание лучшего из им доступного, не будет никогда в стихе сём неприступного. Отдаст пастушке венок пастух на радость, получив за то ожидаемых объятий сладость.

Иная эклога — идиллия с первых слов. Чего ожидать от такого сюжета читатель готов? Любит Еглея, любит и он, счастье входит вместе с ними в дом. Не хватает одного — в вечной любви признания. Вот для этого и прилагал Сумароков к стихотворению старания. Можно внести в эклогу и грусти мотив, как с пастушкой Октавией, жившей думой, словно уже уголок с любимым свив. Строг её отец, нашёл другого жениха — и такая бывает сторона у о сельской жизни стиха. Либо можно внести совсем уж необычный сюжет, дабы читатель был в лучших чувствах задет. Пастушка Виргиния Мопса любила, к нему нежность только хранила, и она смела пастуху отказать, который как раз и смел об ею обладании мечтать.

Юния — пастушка — к пастуху питала желание. Дабы было просто — пошла к нему на свидание. Свели они овец, отошли на мгновение. Опустим, читатель, к чему вело сие стихотворение. Для сложности найдём пастушку другую — Еноной её зовут. Она с пастуха глаз не сводила, тот и подумал — его девица та полюбила. В том и усложнение — потребовалось в сети пастуха завлекать, но всё равно иным окончанию эклоги редко бывать. Ещё одна пастушка, что Туллией наречена, тенью ходила вокруг пастуха. Не смотрела на него — не требовалось вовсе того: всё понял пастух — девица стала его. Пастушка Мелита и вовсе нагой предстала, желанием тем в пастухе пробуждала. Захотел он увидеть ещё разок, и от продолжения отношений устоять больше не смог. А Цения и вовсе стала с пастухом вишни есть… разных способов заведения любовного знакомства не перечесть.

Эклог порядочно, редел и стих. Уже Сумароков не казался столь лих. Тривиальный сюжет, словесами лишь блещет, словно рыба икру в огромном количестве мечет. Осядет на дно, может чему и найдётся применение, не зря ведь складывал он за прежним новое своё стихотворение. Эмилия — пастушка — с милым нежилась, о городе думали они. Олимпия — пастушка — не нежилась, и не о том думала ночи и дни. Ей нужно понять: любит её пастух или нет. Читатель знает, какой получен ею будет ответ. Про Розалию и вовсе умолчим, просто в эклогах именем стало больше одним.

Сильванира — пастушка — от жизни устала. Хорошо, что полюбила, и жить ради милого стала. Альцидияна — пастушка — тоже места себя не находила, с пастухом нужность она ощутила. Пастушки Ливии ещё имя одно, ведь ясно заранее — к чему про неё в эклоге будет сказано всё. Уж лучше старый сюжет на новый лад рассмотреть, Павлина — пастушка — станет злостью гореть. Обесчестил пастух, теперь его нет. Три месяца прошло! Куда себя теперь деть? Напрасными окажутся огорчения, у пастуха были такие же от разлуки впечатления. Послал отец овец пасти далеко, откуда весточку не пошлёшь. Потому и не виноват в разлуке толком никто.

Климена — пастушка — сразу рассорилась с пастухом. Вполне очевидно, вскоре они снова будут вдвоём. А пастушке Маргарите могло и любви хватить, да пастуху хотелось её постоянно боготворить. О пастушках Целимене и Евгении схожее можно сообщить, чего только с их участием пастухи не пытались вообразить.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Что есть такое пастораль? Как о жизни сельской говорили встарь? Верлигий то буколиками прозывал. Сумароков эклогами именовать их стал. О пастушках там речь, о любви к пастухам, где всё возвышенно и нет места грехам. Так думалось — в том заблуждение есть. Из греха паутину Александр и предпочитал плесть. Брал он за основу отношение простых людей, поселял их среди водоёмов, гор и полей, давал волю фантазии, чувства влюблённых бередил, истощая пастухов и пастушек до упадка их сил, после чего находил понимание для них, оставляя наедине в упоении от них самих. Разврата полно: думал читатель тех лет. От стыдливости на лицах девиц изменялся при чтении цвет. В одном Сумароков оставался прав — выбрав суженого, с его именем до смерти должна жить ты на устах. Хоть и пылали щёки от стыда, нравственной становилась девица та, к любви пастушек и пастухов внимание уделившая, себя в чужой любви обретала и целомудренной после до гроба слывшая.

Ириса — пастушка — о пастухе мыслью жила, с прошлого года не покидала её дума сия. Он её на руках носил и ягодами кормил, немудрено понимать, отчего стался ей мил. В награду он просил лишь поцелуй, говорил Ирисе: целуй! Но как решиться на подобный шаг? Невинной девице не полагается поступать так. Крепился пастух, помыкаем был без страданий, но давал время подумать, дабы совсем не получить плода от стараний. Разуметь то Ириса начала, без жениха не хотела оставаться она. С такого сюжета принято с эклогами Сумарокова знакомство начинать, и нет подозрения, какой распущенности нравов предстоит свидетелем стать.

Пастушку Агнесу мать к любимому не отпускала, чуть ли взаперти её держала. И пастух об Агнесе мечтал, о любимой он думать не уставал. Что же, случилось им сойтись наедине, было оттого им приятней вдвойне, счастье пришло тогда к ним, стало союзом крепким больше одним. А вот пастушка Цефиза лишь мысли пастуха теребила, не знала она, как истомой парня томила. Проводил тот дни и ночи у реки, ветру оглашал думы свои, пока пред ним любимая не появилась, тогда же всё им желаемое осуществилось. Такому сюжету эклога про Доризу подражает, вновь Александр мечты пастуха осуществляет.

Любовью не всегда к человеку стоит пылать, его образ можно хоть чем заменять, как поступить Клариса захотела, кустом заменять образ любимого смела. У того куста пастух стадо своё пас, потому и не видел различий между ним и пастухом Кларисы глаз. И боялась она жертвой страсти пасть, а от куста разве потеряет над собою власть? Схожим образом пастух к Пальмире страстью пылал, годами её не видел, куда себя девать — он не знал. Уделял внимание всему, в чём образ любимой находил, только тем он спасаем и был.

Вот эклога про Филису, что пастуха на расстоянии держала, пока действий удерживаемого она не увидала. Решил он: добиться не сможет, значит время не стоит терять. Тогда и пришлось Филисе через себя переступить и пастуха обольщать. Иная пастушка — Калиста — на страсть пастуха не отвечала, убедиться хотела, ей слов о любви было мало. Её посланник стал убеждать пастуха на другую девицу обратить взор, ведь для юноши без девичьего внимания жить явный позор. Не согласился пастух, любил он Калисту сильнее всех. Так, пройдя проверку, обрёл он желанных утех.

Белиза от матери наказ получила, чтобы от дома далеко не отходила. Но пастух рядом, как к нему не пойти? Тёмные думы затмили светлые дни. И всё же решилась, к пастуху убежала, снова для неё жизнь прекрасной стала. Как его полюбила прежде — важность мала, может всё было, как Амаранта любовь обрела. Жил скромный пастух, не мог с девицей заговорить, благо друг поведал, как суметь внимание на себя её обратить. Секрет прост: смотри, глаз не отводя, и вскоре — без разговоров — станет девица твоя.

Пастушка Дельфира к себе склонила пастуха способом простым, купающейся пред ним предстала, дабы от вожделения стал он томим. Хоть и бегали за ним девицы, прохода не давая, внимание его привлекла та, будучи просто нагая. Совет из простых, сложен в реализации он, как и пастушкой Исменой — это учтём.

О горести тоже нужно говорить, пастушка Делия не сможет любимого простить, тот женился, от неё отказавшись, по воле отца с другою браком сочетавшись. Чернее чёрного ночь теперь, не страшен рядом оказавшийся зверь, в колодец она глядит с тоской, слышит из собственной утробы вой. И вот жених пришёл, к ней руки протянул, в любви клянется он, забыв, как обманул. Не нужен женатый, пусть идёт прочь, с таким встречаться — воду в ступе толочь. Как же с печалью эклогу кончать? Надо с судьбою покинутой Делии радости краски искать. Переменил пастух волю родителя, не женился он на другой, и горе отступило, вёдро в душе сменило иссушающий зной.

Бывает за пастушкой водится грех, но в эклогах таковой чаще означает читателя смех. Сильвия чем-то пастуху не удружила, а потом и сама об этом забыла. Ниса же и вовсе неповинна была, не изменяла — скромно жила. Мало ли чего вообразил в разлуке пастух, верил всяким, распускавшим стыда полный слух. Надумала много и Флориза, загрустившая от потери любви навсегда, ей и солнце противно и невкусна вода, только любимый её не погибал, он отсутствовал и весть о себе не давал. Стоило ему пред нею предстать, мир стал краски яркие вновь обретать. Любимого и пастушка Мелицерта ревновала, чего только она для того не искала, благо всё разрешилось под конец, не опорочил девичьей чести любовник-юнец.

Иногда Эрот странно жалит любви стрелой, натравить на девицу может и пчелиный он рой. Укусила прямо в губу Дафну пчела, зарыдала девица, стала сама не своя. Пастух на помощь пришёл, способ верный для жала извлечения сразу нашёл, припал устами, жало извлекая, тем пастушку от страшной боли спасая. И когда девице помог, устоять перед чарами её не смог. Влюбилась Дафна, в её сердце любовь вошла, в пастухе она тогда горячо любимого нашла. Менее красиво Александр про Амариллу рассказал, может от прекрасно написанной эклоги самую малость устал.

Испортить настроение пастушке может сон, приснится дуб, упадёт рядом со спящим он. Взбудоражит мысли, ведь выпал и зуб: не изменяет ли пастух ей вдруг? Галатея станет любимого чувства терзать, а тот не сможет никак её мыслей понять. Ей же привиделось, в чём тогда его вина? Не изменял он, его любовь в прежней мере чиста. В том эклоги и состояла суть, чтобы читателю не позволить от любовных терзаний пастушек заснуть.

Феламира иначе показывала нрав, строгой к пастуху изначально став. Шёл бы он: говорила она ему — мешает ей обдумывать мечту. Кто же грезился ей? Он и стоял в её взоре. Что будет дальше? Как и в любой другой эклоге. Есть ещё про Стратонику повествованье, про строгость отца и закономерное для такой эклоги окончанье.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Имени Василия Тредиаковского звучать много громче, выбирай он для перевода литературные труды, судьба которых не сложилась бы столь печально для российского обывателя. Пусть его имя оставалось на слуху у современников, да и поныне оно гремит из-за споров вокруг русского языка и стихосложения с Сумароковым и Ломоносовым, сам он остаётся мало кем из потомков воспринимаем. Считается, что основная его работа — это перевод сочинений Шарля Роллена: десятитомной «Древней истории» и пятнадцатитомной «Римской истории». Но судьба трудов Роллена осталась смутной, поныне доступной лишь в вариантах, последний из которых относится к двадцатым годам XIX века. Потому и в отношении Тредиаковского применимо сходное мнение. Прочие переводы почили в аналогичной безвестности, ныне интересные только причастным лицам, и то чаще по роду их обязательств перед необходимостью изучения наследия российских авторов XVIII века.

В 1752 году Василий перевёл первое действие комедии «Евнух» за авторством Теренция. Представленная вниманию событийность произведения скорее должна была навевать на читателя скуку. Потому лучше вспомнить про написанную двумя годами позднее «Феоптию» — оригинальную стихотворную работу Василия, пропитанную философскими воззрениями западных европейцев, в особенности Картезия. Можно даже сказать, что как Лукреций донёс до читателя представления древних греков о мире, таким же образом поступил Тредиаковский. Основное смысловое содержание, согласно его же названия, обоснование бесспорного существования Бога. Другая часть произведения касалась раскрытия физиологии по Картезию, опять же. Василий стремился просвещать общество? Так или иначе, его задор просуществовал короткий отрезок времени — ныне его деятельность по популяризации науки при обязательной вере в Бога совершенно не ценится.

Есть в критическом активе Василия «Письмо, в котором содержится рассуждение о стихотворении, поныне на свет изданном от автора двух од, двух трагедий и двух эпистол, писанное от приятеля к приятелю» за 1750 года. Тредиаковский крайне негативно выступил в адрес Сумарокова, в мельчайших деталях разобрав его драматургическое произведение «Тресотиниус». В совокупности Василий выразил всю ненависть, с нему испытываемую, указав на огрехи, допускаемые повсеместно, хоть даже взять оды Сумарокова или адаптацию им псалмов. Причём настолько Василий въедливо подошёл, что указывал, где нужно ставить знаки препинания, либо заменять их на иные. Высказавшись в волю, употребляя и такое слово — как «афедрон» (седалище), Василий счёл вполне возможным и такую реакцию на его критику, которая может статься вполне себе похвалой.

Завершить знакомство с творчеством Тредиаковского можно его письмами. Писались они на разных языках. Самое раннее датируется 1731 годом. Василий писал И.-Д. Шумахеру, высказываясь касательно сделанного им перевода «Езды в остров Любви», благодаря за приобретённый экземпляр. В следующих письмах Шумахеру Василий негодовал на мнение общественности, усмотревший в данном произведении развратные моменты, из-за которых молодёжь предастся схожим будто бы отвратительным поступкам.

Сохранилось письмо к императрице Анне Иоанновне от 1740 года. Тредиаковский пожаловался на избиение его кабинет-министром Артемием Волынским, а также последующей экзекуцией, продолжившейся после заключения под стражу. В 1743 году Василий обращался за одолжением к Кантемиру. Последующие письма касались в основном составленного им к тому моменту творческого наследия, вроде печати переведённых исторических томов Шарля Роллена.

Как видно, Тредиаковский оставался среди современников влиятельной фигурой, с чьими творческими порывами редко соглашались. Василий желал творить, неизменно вынужденный сталкиваться с авторитетным мнением оппонентов. Он предпринимал всё новые попытки упрочить весомость собственного суждения, раз за разом терпя поражение. Он так и проиграл борьбу, не сумев расположить к себе ни высших лиц государства, ни простого читателя. Да и потомок о нём практически ничего не знает. Но достаточно и того, что о нём вообще помнят. Уже это хорошо.

Автор: Константин Трунин

» Read more