trounin.ru

Баллада переведена Василием Жуковским в 1831 году

Всё Богом даётся человеку, ничего не стоит человек! Так было от века и до веку, тому быть во всякий век. На Бога уповать, Богом следует жить, научиться грехи людям прощать, не нам по их делам судить. Тогда правдивым станет всякий, кто годами удачливым слыл, кто от жары не изнывал в день жаркий, кому промозглый дождь казался мил, кто не спешил идти вперёд, кто мольбы к Небу обращал, того лишь милость божья ждёт, за то, что иного от Бога не желал. Смирение — к нему стремиться надо нам, не господам поклоны отбивать, ведь в жизни есть большой обман, Творца никем не нужно подменять.

Есть у Шиллера повествованье — «Путешествие на железный завод». Свежим кажется сие преданье, вера в истинность изложенного в душе в прежней мере живёт. За проказы пострадать проказник должен — за возведение поклёпа. Пусть виновный будет сломлен, не нам беда — о нём забота. Кому не хочется спокойно Бога созерцать, кому милее планов воплощенье, тому в геене огненной при жизни полыхать, не обретёт в аду прощенье. А как о том прелестней рассказать, о прочей морали позабыв? Очевидно, пример яркий показать, нечаянно злодея жестоко убив.

Было некогда такое, отчего кричать следует по ночам, злорадствовало исчадие злое, предавалось алчным мечтам. Возжаждало оно со света сжить смиренного юнца, желавшего быть угодливым графьям, лишить решило из скромности венца, погубив, отправив к праотцам. Навет сложился вмиг, про юношескую страсть проведал граф, не должен юнец оставаться жив, жертвой умысла коварного став. Должен в кузню отправиться был, спросить, сделано ли, о чём господин просит, там бы его кузнечный люд утопил: спешно в горнило тело юноши бросит. И быть тому, ибо за исполнительного знался юнец, только ценил он больше свою черту ту, где он среди паствы — самая кроткая из овец.

Не поспешит идти исполнять приказание юный раб, заслышав колокольный звон, он на молитву и воздание почести слаб, важнее для него — войти в божий дом. Простоит всё служение, с места не сойдёт, потом отправится выполнять поручение, с горящим взглядом кузнецов он найдёт. — Исполнено ли было? Спросит он тамошний люд. — Взгляни на горнило, догорает там труп! — Что до господина донести? Подумает юнец. Ничего уже не спасти… Юноша не знал — погиб подлец. Кто оговорить его желал, кто уговорил казнить его, кто завистью к нему пылал: того огнём пожрало всего. По воле Бога то свершилось, ибо Бог решение произносил, дабы сердце злодея остановилось, Бог сердце то остановил.

И вот Жуковский (Шиллера Василий любил), на рифму стался не ловкий, гекзаметром слог переводил. Сказывал так во строках, словно простую речь излагал, но не держались слова на устах, лишнее из текста поэт вычленял. Следовало простое содеять наущение, дабы в Бога сильнее уверовал люд, чтобы знал, за заповедей нарушение — черти в преисподней человека ждут. Иной поймёт иначе — промедление за благо сойдёт. Разве не становится на душе слаще, если господин тебя долго ждёт? Как не понимай, на Бога уповать предлагал немецкий поэт. Как не мечтай, выше Бога всё равно ничего на Небе нет. Сказать разным образом можно, остановимся на авторском варианте бытия, понять его выбор совсем не сложно, «Суд Божий» — нечто вроде жития. Как бы не пытались жить, совершая доброе иль злое, под взором Бога нам ходить, он видит всё — хорошее, худое.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Некогда Шиллер балладу сложил, он о подвиге рыцаря рассказ повёл, как тот тварь мерзкую убил, чем порицание от магистра ордена обрёл. Ведь не о простом рыцаре история была, он из тех, кого иоаннитами звали, некогда иначе звучали их имена, монахами с Родоса тех воинов знали. Теперь они известными под рыцарей с Мальты прозванием, ибо там нашли последний оплот, но говорить приходится о другом, что стало преданием, как отличился рыцарь, как легенда о том поныне живёт.

На Родосе некогда завелось чудовище, люди боялись по острову ходить. Берегла ли та тварь сокровище? Или людьми желала брюхо набить? Не о том разговор! Как поганое существо со света сжить? Хоть затевай в таверне спор, сможет ли кто чудовище убить. На острове орден рыцарей тогда оплот имел, и вроде на него надежде быть, да не монахов должен быть удел, тварь земную жизни лишить. Не полагается воинам Бога рубить нечистых тварин, таких же созданий Творца может. Тогда почему Георгий Победоносец ныне чтим? Это очень мирянина гложет. И вот решился некий рыцарь убить, вынашивал планы три ночи и три дня, смогут деяние злое люди простить, во имя блага не пожалеет рыцарь себя.

Нет, магистр не из простых побуждений запретил чудище убивать, имелось тому веское решение: не могли рыцари со зверем совладать, к смерти приводило с тварью борение. Дабы уберечь братию от беды, огласил магистр запрет, но единственный рыцарь не убоялся судьбы, нарушив всеми монахами данный обет. Высматривал чудовище он, обдумывал сражения план, чешуи слышал звон, в оной приметив изъян. Брюхо твари беззащитным представало, следовало как-то отвлечь, дабы вонзить, будто жало, обоюдоострый двуручный меч. Собаки отвлекут, рыцарь расправится с существом, но подвиг всё равно не поймут, ведь жестокость поселялась в рыцаре том.

Магистр то понимал, осудив поступок воина-паладина, примерно рыцаря он наказал, выбрав — должна быть золотая середина. Воин в проступке повинен, принять ему новый обет предстоит, край его обитания должен статься пустынен, где он отныне обет молчанья хранит. Пусть там живёт, замаливая грех, до скончания дней пребывая, станет притчей во языцех для всех, нисколько в свершённом проступка не понимая.

Такова мораль — не иди против закона. Даже если жаль, не стремись одолеть препона. Не из простых побуждений даются установления, как бы гораздо лучше не хотелось сделать на благо другим, пускай и ценят жизнь человека за мгновения, всё-таки нужно оставаться честным перед собою самим. Оттого иную мораль усвоит читатель, если знает истории итог. Кем стал тот рыцарь-старатель? Неужели навечно сокрылся во грот? Отнюдь, за доблесть, за храбрость, за заботу о пастве, совершив деяние, позабыв о долге божьего служителя, он занял место того, кто обрёл покой в ином царстве, занял рыцарь место магистра-блюстителя. Да, стал рыцарь магистром, отныне он решал, как и куда ордену держать путь, и на благо этот рыцарь поступал, не дозволяя монахам с общей дороги свернуть.

Что до Жуковского, его выбор — метрический гекз, опять не сумел Василий обойтись его без. Оттого и Шиллер иной, читателю плохо знакомый, стала баллада почти прозой простой, где редкий ценитель найдёт рифмы полёт искомый. Оставим в стороне, важно сейчас другое, оценим деяние рыцаря по себе, представив, совершим ли деяние сами такое. Как не пойти против установлений? Стоило бы к тому стремиться… Всё же, усвоим мудрость поколений, дети не желают у отцов жизни учиться.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Бывает на душе поэта мрак, и вроде он — не есть простак, но как же хочется творить, при этом кем-то выше быть. Тогда идут вперёд приёмы, пиши о том хоть правил своды, и получаешь превосходный результат, тому поэт сверх меры рад. Решил Жуковский Гебеля сюжеты донести: своим слогом перевести. Василий взял — метрический гекз, показав — не может его обойтись без. И полилась из уст античного толка речь, сумел поэт в нужную форму стих свой облечь. Разговор зашёл про необычное событие, похожее на славное открытие, был найден молодого человека труп, какой редко ищущие найдут. Свеж лицом тот умерший в недалёкий час, не отвести от юноши нашедшим глаз, да никто его прежде в сих местах не видал, только один человек его знал. Невеста в умершем жениха признала, он пропал — она искала, минуло порядочно зим, лицо старухи сплошь из морщин. Как труп без тления в шахте пребывал? Никто того не знал. С почестями захоронили погибшего шахтёра — сказ о том стал предметом разговора. Гебель «Неожиданное свидание» краше показал, Жуковский гекзаметром переводить стал.

Есть ещё перевод, «Две были и ещё одна» — Василий так назовёт. Читателю «Красный карбункул» вспомнится, схожий нарративом сюжет наполнится. Дед решил внучкам истории сообщить, будто было — в лжи деда ведь не уличить. Кто бы ведал о прежних временах, для потомков — что прах. Может имело место, а может и нет, не в тех оттенках познаётся человеком свет. По себе привыкли люди судить, и им предстоит былью для потомков быть.

Вот из Саути перевод даётся, про Марию речь ведётся. Жила девица — золотые очи, ясные уста: для любования словно она рождена. И довелось девице не к тому трепетные чувства проявлять, начала дивчина страдать. Как-то пришлось в ночь отправиться к замку, принести ерунду сущую — некую склянку, увидела там, как убийцы тело несли, обсуждая планы свои. Вдруг сдуло шляпу с трупа, поднесло к девицы ногам. Когда её разглядит, безумной предстанет на страницах нам. То шляпа жениха её, он убит, потому с той поры дивчина молчит.

Другая история из Саути следом на гекзаметр клалась, как одному человеку лихость удавалась. Не спрашивал у жизни, каким образом существовать, если хотел — шёл убивать. Невинный прохожий смерть обретал, потому как один человек обогащения ждал. В сумбурном мыслей потоке, сведённом к невнятной суматохе, познает убийца закон божьего провидения, лишится разума, лишится и мнения.

Последняя быль — ещё перевод из Гебеля Жуковский решил сообщить. Довольно занятный, надо читателя изумить. Некий товарищ приехал в голландский край, а там говорят так, что хоть уши больше открывай. Вроде слышен немецкий разговор, но для немца — словно сущий вздор. И к кому не приставал с вопросом прибывший, слышал ответ — за правду для него слывший. Думалось, то фамилию местного богача сообщают, раз всё к его владениям тут приобщают. Чьи корабли в порту — его. Чьи тюльпаны? Он — владелец всего. А вот процессия с гробом идёт… удивление — знаем, чей труп земля ждёт. Но из этого последует другая мораль, как бы не было читателю того жаль. Воистину, человек может всем обладать, только ничего с собою не сможет забрать. Любое припишут имени определённого лица… Об этом скажем — сие есть пыльца. Владей без боязни, запомнив одно, обобранным будешь, всё равно потерянным окажется всё.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Поэма переведена Василием Жуковским в 1831 году

За дамы честь сражаться рыцарь должен? Он должен её капризам потакать? Так поступает рыцарь, ежли жизнью сломлен, не знающий, как доблесть доказать. Про таких говорят: он бросится в пекло, удовлетворяя смутное желанье девицы. Глаза такого рыцаря отвагою горят, он отберёт дитя у рассвирепевшей львицы. Да разве толк в том хоть малый есть? Доблести разве прибавит отвага храброго душой? Понятным кажется, не пострадала честь. Но не стал ли рыцарь тряпкой половой? Каприз удовлетворён, девица от восторга верещит, вроде рыцарь славой будет окружён, отчего-то оплёванный только стоит. Тут понимай, как желаешь понимание иметь. Не всякий согласится глупостью доблесть добывать. Не дело — лезть к тиграм из-за девичьего каприза в клеть: о том стремился Шиллер рассказать.

Есть случай исторический, его взял Фридрих за основу. Показан пример дидактический, славно пришедшийся к слову. Все думают, рыцари за даму готовы с жизнью проститься. Они ведь сходятся на турнирах за право стать кавалером юницы. С щитами наперевес вскачь устремляются биться, зажато копьё крепко в деснице. Летит щепа, пробивает доспех, смерть за ними следует всегда, пожинает рыцарь победы успех, либо хоронят славного юнца. То дело одно — благородства порыв. Другое дело — истерика дам. Не должна девица, про благородство забыв, требовать потворствовать её сумасбродным мечтам.

Так какое событие разыгралось, чему открыта Шиллером дверь? Что с рыцарем и дамою сталось, какой между ними пробежал зверь? Было то в день, когда король созвал насладиться боем кошек больших. Припали те от прутьев в тень, как упала перчатка промеж них. Случайно дама обронила, а может осознанное совершила деяние, взглядом рыцаря она попросила, дабы вернул оброненное с руки одеяние. Устами едва не опозорила героя, дерзости позволив слететь с губ, ждала она с кошками боя, вдруг скосит молодца испуг. Лицом в грязь не ударил воин, он хладнокровно к кошкам снизошёл, показал, почестей дамских достоин, перчатку на руку девицы возвёл.

Вот незадача, в чём крылась соль повествованья, рыцарь опечален до глубин, не стоила его жизнь подобного старанья, чтобы выходил он на битву с кошками один. Биться с диким зверем доблесть в чём? Заслуги в том нет никакой. Лучше стоять под вражьим огнём, принимая неравный с соперником бой. Вот рыцарь выходит, напротив десять солдат, к победе сражение он сводит, убитыми враги лежат. Вот доблесть — об этом должна девица просить. Не желать возвращения перчатки с пола. Единственным образом оставалось поступить, ибо кипела в рыцаре злоба.

Доказана доблесть, перчатка возвращена. Рыцарь не опозорен по просьбе юницы. Теперь честь будет отомщена, развеян в даме образ дерзкой львицы. Перчаткою в лицо рыцарь бросит, показав презрения полный удел, глупых просьб он не сносит, потому дерзить в ответ смел. Указал на оплошность и поступка дурноту, не сядет более с сей дамою за стол, выберет он лучше в спутницы ту, кто смысл в деяниях обрёл.

Что же, Жуковский точно постарался перевести, не слишком озадачиваясь подачей материала. Казалось, должно и в таком виде сойти, иного читающая публика всё равно не желала. Повестью Василий назвал перевод, отказавшись иначе нарекать, и в таком виде читатель суть содержания поймёт. Чего ещё надо поэту желать? Сказано так, словно сухо излагать поэт взялся, рифма будто больших кошек испугалась, но в конце итог повествования обозначался: с рыцарем дама рассталась.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Поэма переведена Василием Жуковским в 1822 году

Бороться за лучшую долю — дело желанное, будто Богом свыше человеку данное. В борьбе прожить дни, не зная покоя, не боясь претерпеть от голода и зноя. Не боясь тюрьмы, плахи не испугавшись, в плену у безумцев властных оказавшись. Потерять не боясь всего, что сердцу дорогое, лишь бы иго одолеть — к люду злое. Восстать, смело о праве на благо заявив, тирана свергнув с трона, его придворных убив. Своим примером показать, как надо к людям относиться, достойно править государством, на покой уставшим удалиться. Всему этому быть, кто верить в силы привык, разве Байрона «Шильонский узник» о том не говорит?

История имела место быть. О как же страшно за справедливость биться! Свершившегося уже не изменить. Но как человеческим старанием не насладиться? В годах шестнадцатого века, в пределах Швейцарии вольной, не было хуже человека — из страны Савойской. Герцог Карл, в историю по воле Байрона вошедший, теперь тираном наречён, по его вине стал известен узник, в замке Шильон муку нашедший, закованный в темнице, света лишён. Тот заключённый — Бонивар, кому Швейцария всего милей, он нагнетал в душе пожар, видеть родину желал вольней. Он восставал, он жаркими речами возбуждал народ, и он же пал, горе его ждёт.

Стал заключённым Бонивар, прикован к колоннам цепями. Испытания иные отныне для него. Среди братьев он, стали узники Шильона тенями. Пережить рок судьбы сможет ли кто? Вот умер брат старший, от пищи отказавшись, затем умер младший брат. Так, одиноким в мире оставшись, доле узника Бонивар не рад. Забыли о нём, не прикованный бродил, жил прошедшим днём, едва Бога о смерти скорой не просил. А после смыло с берега тирана, узник обрёл свободу, он — житель вольного стана, живший во славу народу.

И Байрон возгласил свой стих, говоря в речах горьких одних. Как узником не восхититься должен современник, чей скучен плоский ежедневник, кто слезами орошать способен жалкую тетрадь, иного не способный в жизни понимать. Когда на свете жили и живут, в боренье лучшей доли ждут, идут на гибель во славу Отчизны, готовые заслужить честной тризны, бонивары — чья стойкость почитается в веках, чьи имена остаются на наших устах. Но мало свершений, забытым будет герой, если Отчизна сгинет, станет своим же потомкам чужой. Если и биться, видеть будущее во всей красе, дабы крепко стояли поколения людей в родимой стране. Это Байрон понимал лучше других, от этого и сочинил про шильонского узника стих.

Что до борений, человек вечно борьбою живёт: думает — гений, думает — лучшее ждёт. Но думает ли он, или в своих заботах пребывает? Сам издаёт слабый стон, на бой с властью призывает. Пусть узником станет, рухнут его идеалы: цветок желания борьбы завянет, померкнут лепестки славы. Если не помогут люди с честной душой, если меркантильности ради будет сраженье, то не будет победы в том никакой, лишь для грядущих поколений пораженье.

Что до России, где Жуковский стих Байрона переводил, не из простого помысла Василий в думах своих исходил. Он восхитился тем же, чему Байрон свидетелем стал. То есть — в Шильоне поэт русский побывал. И видел замок тот, колонны лицезрел, и звон цепей, и вольных птиц удел. И громко огласил, ибо нечего бояться в правление царя Александра было. Не знал Василий, чего солнце над Россией восходило.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Восточный мотив — эко диво. Европа под оный мотив видела грёзы. Думы поэтов той поры словно затопило, проливали о пустом тогда слёзы. Было бы к чему, разделилось мнение у людей, в России негативно порыв сей воспринимали. Ладно бы, в стиле Оссиана — выдумка ради игривых затей, но в том же духе о востоке, чего толком не понимали… В Англии Томас Мур сочинил поэму «Лалла Рук», взбудоражив умы. Эко диво — восточный мотив. Да были строчки до незамысловатости просты, ничего сверх должного не сообщив. Жуковский решил до русскоязычного читателя донести поэмы часть, взяв сомнительного содержания эпизод, даже Пушкин будет Василия после ругать, подобной безвкусицы Александр стерпеть не мог.

Говорить за Мура не станем, не в Жуковского переводе точно следует оценку давать. Стремление Василия изменять содержание знаем, любил он стих под себя изменять. Потому, где Жуковский брался за перемену смысла или иначе прорабатывал сюжет, там он и считается автором, иного выбора у читателя нет, Василия ведь следует нам назвать нарратором.

Кому нужен в поэзии восток, тот обратится к персидским стихам, арабские на заметку возьмёт творения. Довольно через века досталось той поэзии нам, переведены умело те стихотворения. Что до Мура, особенно в Жуковского переводе, понятен далёкий от европейца антураж, для современника он был в моде, разбавлял застой античности сей эпатаж. Устал читатель внимать похождениям героев из греческих мифов, хотелось испытать новых ощущений, осознать присутствие в мире прочих смыслов, должен быть и среди европейцев на восточный мотив гений.

Жуковский говорил приятно, слагал он строки на лету, рифмовать получалось складно, приятно было самому. Да вот проблема, можно принять за без раздумий сказанное. Такая уж она — восточная тема, любое слово бросаешь на ветер, ничем не доказанное. Важен антураж, волшебные слова, прочее на общем фоне никого не сможет возмутить, не возропщет на поэта молва, предпочтёт мимо глаз и ушей пропустить.

Вот легенда о пери — как звали девушек, застывших между небом и землёй. Закрылись перед ними рая двери, нет пути им обратно домой. Они живут на радуги цветах, купаются в белизне облаков, игривый смех застыл на устах, ждут пери воли богов. Таково понимание Мура, Жуковским сообщаемое, так нужно суть пери понимать — создание злобу мира принимаемое, стремящееся к раю павших доставлять. Не те пери, каковые по сказам поэтов востока знакомы, эпитетом сим наделявших красавиц, сводящих с ума, служивших для мужчин предметом утраты истомы, источником зарождения в порывах огня. Мур с мифологической сути не сходил, не думая показать земное существо, и Жуковский с тем же ощущением действо подносил, стараясь сделать так, как не сможет никто.

К кому же пери обратится? Какому воину воздаст почёт? Юноше, что подвигом гордится, которым в памяти людей живёт. Против тирана выступил юнец, стрелу направив во властелина, желая положить конец, убив отродье джинна. Не дело — кровь народов лить, за это следовать должна расплата, за убийство — разумным кажется убить, не желая обрести ни почестей, ни злата. Погибнет юноша от ран, пери к нему устремится с небес, может для того представления сей сказ и дан, чтобы за заслуги нисходили к человеку девы, а не ангел или бес.

Читатель мыслит пусть, иначе трактуя сочинение Мура в переводе. Только неизбывной останется грусть, ведь погибать молодым — не по природе.

Автор: Константин Трунин

» Read more

До «Пиковой дамы» в исполнении Пушкина ещё далеко, но Жуковский пример собою подавал, он к переводу из Иоганна Гебеля обстоятельно подошёл, «Красным карбункулом» тот рассказ Василий назвал. Страшен сюжет, убийство есть, проливается кровь, страсть к картам там, пьётся вино, беса подобие является вновь. Из середины ведётся повествование, не сразу поймёшь к чему возьмётся вести рассказчик-старик. Кто его герой, неужели оживший для иного сказания Варвик? Мрачное гадание для девушки показано было, она никак не верила судьбе. Туз бубновый, семёрка треф и червей туз: всё это подводило к беде. И вот полюбила, не ведая, что достался туз бубновый — таким оказался её муженёк. Кто не знает — сию карту иной народец красным карбункулом зовёт.

Муж пьяница — беда из бед, муж картёжник — сущее наказание. Да плоха жена, не прилагающая к исправлению мужа старание. Пусть карты сказали достаточно, веры им быть не должно. Самой предстоит судьбу ковать, либо положиться на провидение: всё под одно. Куда не стремись, избежать рока не сможешь никак, ведь достался карбункул, хоть муж и явный дурак. Пить бросать не собирался, сделав послабления, от картёжного азарта отказался, утопая в зелёном змие без совести зазрения. И, однажды, явился к нему Бука — с виду господин приятный. Он-то и пробудил в пропойце азарт к картам стократный.

К чему склонить читателя? Требуется мораль. Надо сделать так, чтобы не было оступника жаль. Он сам взял карты в руки, нарушая жены запрет, горько продолжая пить, не замечая меркнущий свет. Какой же это Бука явился к нему? Жуковский сослался на дьявола подобие. Читатель видел Буку иначе, принимая за разума на человека злобие. Бука — есть тот, кто приходит за ослабший от осознания реальности мир, кто кажется нужным, если для пропойцы алкоголь стался кумир. Оно так, чего Жуковский отрицать полностью не стал, указывая на иное, искушением Василий Буку назвал. Так и есть — искушение злое, горе-горемычное и бедовая беда. Без карт можно сказать, какая ожидает слабовольного человека судьба.

Семёрка треф — тюрьма на семилетний срок. А туз червей? К пролитию крови он. Жена продолжит ждать мужа, запустеет за годы прошедшие дом. Явится муж, свирепый без предела, нож будет в руке, убьёт жену, потянется к картам, утонет в вине. Всё Бука виновен, ибо семь лет назад карбункул ему проиграл, а этот карбункул в кармане пустоту в звонкий талер превращал. Праздная жизнь сгубила человека, ибо губит всегда ощущение дозволенного изрядно. Оттого не получается жить с наслаждением, становится жить неприятно. Следом проступок, наказание, случается беда, сколько не уповай на судьбу, не говори, будто не твоя это вина.

Не простой перевод Жуковскому достался, другого рода Василий мораль искал. Может Горе-Злосчастие ему мнилось быть показано важным, схожую идею в сих строках сообщал. Исключение зримо, туз бубновый жить другим образом не умел, обращая в труху каждый день и всякое мгновение. Если и создавал о себе благостное, то разочаровывающее впоследствии впечатление. В том особенность варианта Василия — наказ жить по совести, соразмеряя возможности и потребность. Ведь и правда, зачем человеку выносить сор из избы, терпеть мира злободневность? Не для себя существовать — мир своим присутствием украшать. Будет трудно, казаться невероятным, но к тому нужно себя направлять.

Всё равно, каждый на собственный лад рассказ за авторством Гебеля поймёт, не каждый читатель задумается над содержанием, особенно, если не привык давать мыслям ход.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Поверим прочим, кто о нём говорил, а говорили о творчестве Клопштока много. Кому сей поэт оказался впоследствии не мил, тот бил по памяти о Фридрихе жестоко. Чураться полагается, не дело поперёд Гёте и Шиллера превозносить, всякий так делать старается, пытаясь творчество Клопштока забыть. Но где же уважение к памяти творцов прошлых лет? Почему с усмешкой воспринимается Клопшток? Подобных ему может в современности нет, и кто бы литературу собственной страны приподнять так смог? Говорите, Гёте и Шиллер — блеск литературы немецкой. Сии творцы — достояние народа. Назовём это суждение — причиной веской, ведь так думает потомок год от года.

Нет, не станем браться за Клопштока всерьёз, не по зубам он людям, кому немецкий язык плохо знаком, оставим то для любителя поэзии Германии и сказочных грёз, готовым настоящее отправить на слом. Обратимся к одному из переводов, что Жуковский оставил. То выдержка из «Мессиады» — поэмы громадной. Василий «Аббадоной» тот отрывок озаглавил, придерживаясь повествования линии главной. Неотступно сообщал, в угоду русской речи дозволяя исправления. Да и сам Жуковский понимал, для чего создаются такие стихотворения. Иной мысли не выразишь, ибо опасно мыслить на тему промысла высшего существа: смысла другого не выделишь, должны быть ясными слова.

Повествование сообщалось в смутных тонах. То нечто из времён, излишне отдалённых. Речь шла не о древних богах? Или о существах, слишком приземлённых? Чертоги ада или сени небес, два лица зрят с поэтического полотна, кто из них ангел, кто бес… или сущность у бытия всего одна? Или братья они, создания вечности порыва? Аббадона и Абиил — их имена. Возмужали братья, поняли в чём сила, разгорелась между ними вражда. И стало важным определяться, за кем пойти, кому служить: за правдой идти — от лжи отдалиться, к правде идти — лжи не может быть. Сатаны ненасытен взор, выбор осуществить потребовал, оттого брат брату выражал укор, каждый из них свой путь исповедовал.

Так отчего возникает проблема в восприятии поэмы? Текста полного для ознакомления не хватает. Да не беда ведь — нет такой проблемы, если кто-то ознакомиться с «Мессиадой» желает. И на русском перевод есть, пускай в прозе сообщаемый. Сложность в другом — нужно себя увлечь, постараться постигнуть предмет интереса к познанию желаемый. Пока же, другого мнения не возникнет, «Аббадона» (в переводе Жуковского) в качестве притчи воспринимается, и даже от этого голова читателя поникнет, поскольку сложно текст воспринимается.

Что становится ясно — держать научиться нужно мысли и дела в узде, поскольку опасно, когда о твоих поступках судачат везде. Поднять руку пожелал? А хватит ли сил? Держать руку в замахе устал? Так поднимать никто не просил. Подними палец, укажи на неправедность поступка, но и палец устанешь держать. В чём тогда должна быть людям уступка? Как раз в том, чтобы мыслей не выражать. От пыла речи — нового не обретёшь, говоря тихо — слова среди прочих утонут, даже в мыслях себя не найдёшь, если мысли те ежечасно стонут.

Буря и натиск — этого не заметит читатель. Достаточно знать, Клопшток такому направлению в немецкой литературе давал ход. Разве плох автор — способов выражения искатель? Не он, так другой писатель обязательно искомое найдёт. Что до прочего, всему своё место будет отведено, возникнет только тогда много общего, историей иного на века вперёд не дано.

Автор: Константин Трунин

» Read more

Белорусский язык должен быть близким пониманию, иначе не старались понять, не считая нужным пробуждаться желанию, в переводе поэзию белорусов передать. Потому, крайне трудно, будем говорить честно, ведь знает белорусский язык русский человек скудно, как бы не было белорусам иное лестно. И вот Петруся Бровки стихи — Петра Устиновича, вернее. Не так трудно понять о чём они. Бровка писал, как стало в войну жить тяжелее. Берёшься за поэзию Петра, и открываешь мир белорусских надежд, но не проснётся в читателе муза творца, останется он среди прочих невежд. Трудно понять, ритм стихотворения не уловив, но если хоть немного желать, поймёшь, слегка ход мыслей утомив.

Трудность в понимании поэзии Бровки для потомка — не сыщешь стихов его на пространстве информационном. Так бы и не ведал, не видя в виде обломка, среди лауреатов Сталинской премии, в награждении имени дважды отражённом. Первую премию Бровка в сорок седьмом году получил, речь сейчас как раз про то, за ворох стихов, что он прежде сочинил, и две поэмы среди прочих были его. Но вот незадача, сыскать — не сыщешь, куда не пойди, к кому не взывай. Может, житель Беларуси, ты услышишь, тогда жаждущему стихи Петруся передай. Остались сиротинкой в стороне поэма «Думы про Москву», стихотворения «Народное спасибо» и «Если бы мне быть». Отразив печаль свою, посмотрим, чем ещё Бровка смог читателя советского пленить.

Поэма «Хлеб» — не слишком велика. Она про хлеб, так думать следует теперь. Каким поэтом показал Бровка себя? Пыл ханжества, читатель, выражая мнение, умерь. Рифму не видишь, есть рифмовка окончания строк. Да так ли всё в действительном осознании создавшего поэму поэта? Да, читатель по достоинству оценить труд Бровки не смог, ожидая пролитие боли за попрание немцем угасшего за тучами света. Понимание в том, что бушевала война, что хлеб на полях должен всё равно зреть, иначе останется голодной страна, но хлеб тот должен пойти на нужды советские ведь. А если нет хлеба, поля без колосьев стоят, нет жизни среди белорусских селян, волками немцы на поля те глядят, как некогда глядел Речи Посполитой пан.

Отражение боли — это и стихотворение «Брат и сестра», нет в мыслях воли, душа стерпеть не могла, как плакали родители, как горевала каждая семья, ведь приходили немцы-грабители, река тела убитых унесла. Покоится родная кровь, на дне речном её пробуй найти, в пустой злобе не злословь, не выражай эмоции свои. Выразить печаль, грусти предаться на долгие года — премного жаль, потеряны близкие люди теперь навсегда. Постарался Бровка о том рассказать, Днепр в том нисколько не укоряя, нет вины, если душу солдата река решила забрать, смерти человеку не желая.

Стихотворение «Встреча» — домой дорога открыта. Но идти туда, значит от боли душевной терзаться. Нет родной хаты… хата с землёю срыта, ничего после немца не смогло в Баларуси остаться. А мысли говорят — ничего не изменилось: хаты целые стоят, горе всеми забылось. Это предстоит увидеть, но пока душа терзаема печалью, белоруса смогли немцы обидеть, покрыв землю Беларуси из мрака вуалью. Как бы не было, радостью преисполнился поэт, смыло немца-грабителя с белорусской земли, остался теперь за местным населением ответ, ему силы восстанавливать родной край необходимо найти.

Таким Бровка предстал, оценить его поэзию читатель смог, такого видеть белоруса он желал, а для потомка то — истории урок.

Автор: Константин Трунин

» Read more

История человека — постоянная вражда. Не бывает дней, когда нет насилия над людьми. Такая, видимо судьба, примешь то или выразишь претензии свои. Как не поворачивай путь, увидишь необходимость о праве сильного заявлять, с того никогда человеку не свернуть, он же будет подобных себе убивать. Но это временная мера — сегодня враг, а завтра друг, вчера он — брат, после самих себя бьют. Ничего не поделаешь, не берёт человека мир, остаётся рассказывать о периодах вражды и дружбы. Некогда русский для грузина — кумир, чьи силы были очень нужны. О таком времени взялся Чиковани повествовать, про поэта Гурамишвили его рассказ, ушёл подданный Картли за Россию воевать, покинул изнывающий от междоусобиц Кавказ.

Жизнь Гурамишвили длинна, в боях с малых лет участие принимал, всегда его сопровождала война, покой он редко ощущал. Бился с лезгинами, оказывался пленён, бежал и жил среди дагестанских равнин, едва не погиб, стался спасён, помог ему тогда не грузин. Русский пахарь о Гурамишвили заботу взял, поставил на ноги поэта, пример дружбы русский пахарь подал, не надеясь получить за доброту ответа. Тогда понял Давид, русский картлийцу — брат: прав царь Вахтанг, отправившийся дружбу Петра искать. Жаль, мёртвые славных дел не вершат, с Имерети предстояло в распрях дальше пребывать.

Что было после с поэтом? Он отправился Вахтангу помочь. Чем только… советом? Судьбу грузин дано кому превозмочь? Грузию терзали, страна под игом Персии стонала. Сами грузины то знали, борьба внутри них ярче того бушевала. А Гурамишвили вне родины жил, такой же изгнанник — борьбу феодалов не поддержавший, он против Пруссии ходил, лавры воина за Россию принявший.

Как не сказать про славного мужа былых дней? Давид Гурамишвили стал за одно с русским народом. Ставил поэт картлийский целью жизни своей, стремясь породниться с православным Иваном, не с мусульманским Муродом. И если предстояло остановиться и задуматься о бывшем на долгий миг, соглашался Давид в малороссийском Миргороде жить, к содружеству с русским народом картлийский подданный привык. Казалось, того на Кавказ он уже не мог заменить.

Что до прочих стихов, которые брался Чиковани сочинять, про Картли слагать желал. Иного не собирался Симон измышлять, то стихотворениями он нам показал. О Гори вёл речь, что сам Давид Строитель основал, сумел читателя жаром мысли увлечь, лишь бы потом слов его не забывал. Про Картли больше говорил, возвышая данный край, не горами Чиковани его окружил, гораздо выше располагал Симон этот рай. От гор не деться, и горы в Картли величины небывалой, об этом душе не напеться, не скажешь о Картли как о земле малой. И торжеству победы воинов выразил Чиковани одобрение, праздником назвав, не мог он высказать тех лет впечатление, среди Грузии сынов победителем нацизма став.

Так в чём заслуга Чиковани? Писал о главном он тогда. К чему стремились советские люди сами, тому имелась большая цена. Не надо вражды, когда лучше слиться в едином порыве братства, это поможет избежать войны, станет возможно людям сбросить путы рабства. К чему доказывать превосходство? Ведь каждому мил край, ему родной. Разве скажешь про уродство, являющееся обратной стороной. Нет, на надо восхищаться краем, нельзя возносить собственный народ: этим мы друг друга возбуждаем, думая, быть предстоит на положении господ. Да, Чиковани с любовью Картли возвышал, видел в русских братьев на века, только разве против сего другой народ не воевал, кому краше прочих казалась его родная страна?

Автор: Константин Трунин

» Read more